Руки вампира замерли. Сложив вместе ладони, вытянув длинные пальцы в карикатурном молитвенном жесте, Исидро приник к ним губами, желтые глаза его на миг подернулись дымкой, словно он грезит…
«О чем?» – подумалось Эшеру.
О подруге, чьей способностью любить так дорожил девяносто лет назад?
Или всего лишь о ком-то из жителей Дрездена, Праги, Берлина – чистильщике обуви, шлюхе, пьяном бродяге, – чьей жизнью на днях подкрепил силы и остроту изощренного разума?
«Все убийства, совершенные им отныне, лягут на твою совесть…»
С того дня минуло три утра и три вечерних зари канули во тьму ночи, а Эшер не приблизился к решению насчет спутника, вверявшего жизнь в его руки с каждым восходом солнца, ни на шаг по сравнению хоть с Санкт-Петербургом, хоть с Оксфордом, хоть с Лондоном четыре года тому назад.
«Нужда в живых у них возникает нередко, – говорил Карлебах. – Ты вправду сделался слугой одного из них, верно?»
Догадывался ли Исидро четыре года назад, после гибели Хориса Блейдона, что ему вновь может понадобиться слуга?
– Итак, кем бы наш чужак ни был, – нарушил молчание Эшер, – он – или, может, она – не из Праги и, очевидно, не из числа Иных… и, полагаю, не из Дрездена?
– Дрезден… скопище провинциалов, – безапелляционно ответил Исидро и вновь принялся тасовать колоду. – Среди них вряд ли имеется хоть один, способный отыскать Санкт-Петербург на карте.
К утру, когда поезд подошел к платформе главного мюнхенского вокзала, кровоподтеки, оставленные на ладони Эшера пальцами вампира, потемнели почти до черноты.
По присоединении королевства Баварского к Германскому Рейху – после загадочной гибели предпоследнего самодержца из Виттельсбахов и поспешной изоляции брата злосчастного юноши, еще более скорбного разумом, чем он сам, – его столица, Мюнхен, стала для Эшера такой же опасной во всех отношениях, как и Берлин. Вторник, двадцать пятое апреля, он провел читая газеты и расхаживая по арендованному Исидро барочному особнячку в узком дворике невдалеке от Себастьянплац, и, судя по железнодорожным билетам, найденным там наутро по возвращении, местный хозяин не сообщил Исидро ничего полезного. Дождавшись нужного часа, Эшер вызвал носильщиков и кеб, велел погрузить в экипаж многочисленные чемоданы Исидро и отбыл полуденным поездом в Нюрнберг.
К прибытию поезда солнце в небе достигло старого университетского городка, а пока Эшер переправлял багаж в глубокий подвал под фахверковым особняком по адресу, указанному в очередной записке Исидро, тени на булыжнике мостовых вытянулись во всю длину. Отыскав собственную резиденцию, пансион на том берегу реки, в тени древней церкви, он ночь напролет вслушивался в перезвон нюрнбергских колоколов. Мрачная, чем-то сродни пражской атмосфера Нюрнберга навевала тревогу. Казалось, город полон суровых готических тайн оккультного толка… но до знакомства с Исидро, до разговора с Соломоном Карлебахом Эшер ни за что не принял бы этой тревоги всерьез.
Большинство вампиров, с которыми ему доводилось встречаться, дети двух-трех последних столетий, неизменно завораживали его, фольклориста и языковеда, и – пусть даже внушали нешуточный страх – в глубине души оставались весьма сродни людям: разглядеть узы, связующие их с прежней, человеческой жизнью, не составляло труда. Единственный из «долгожителей», заставших Средневековье (с другими ему подобными Эшер не сталкивался), оказался безумцем…
Как долго человеческий разум способен сохранять ясность, существуя в условиях, навязанных преображением? Этого Эшер не знал и получить от Исидро откровенный ответ на подобный вопрос не рассчитывал. Знал лишь, что с годами вампиры становятся проницательнее и сильнее, и от этого на сердце тоже вовсе не становилось спокойнее. В серости предрассветных сумерек, по пути через мост, к нужному дому на Унтере Кремерсгассе, его никак не оставляло тревожное ощущение, будто идет он прямо в ловушку. Да, франкфуртский поезд отходит в семь, а сизого света, озарившего улицы еще в пять утра, вампиру не перенести, но кто знает, до которого часа они спят в гробах и когда пробуждаются?
Увы, благополучно дойдя до арендованного Исидро гнезда, он обнаружил там не билеты на поезд, а оставленную Исидро записку: «Я должен поговорить еще кое с кем», – что настроения отнюдь не улучшило. Газеты, прочитанные накануне в течение долгого-долгого дня, оказались полны умозрительных рассуждений о тонкостях соотношения сил древних империй, австрийской и русской, и юного германского Рейха: сербские государства требовали независимости от австрийских правителей, немецкое население сопредельных стран настаивало на воссоединении с отчизной, Германией, русские грозили австрийцам вступиться за сербов во имя славянского братства…
«Неужто даже Неупокоенные не могут удержаться от междоусобной грызни?»
Наступивший день он снова провел у себя, в пансионе у древней церкви, переписав по порядку адреса всех домов, где останавливался Исидро, – барочного дворца в Варшаве, и пражского склепа пятнадцатого столетия, и нынешнего фахверка на Людвигштрассе, – и отослал список почтой самому себе до востребования, на адрес оксфордского банка. Во время Департаментской службы он постоянно пополнял собственный реестр надежных пристанищ – домов, сдаваемых внаймы без лишних расспросов, – во всех городах Европы, однако суммы, имевшиеся в распоряжении Исидро, наверняка изрядно превосходили финансовые возможности Департамента.
На следующее утро, в семь, он и, очевидно, упакованный в гроб Исидро, хотя встреч в городах, где обитали Неупокоенные, они с испанским вампиром старательно избегали, погрузились на франкфуртский поезд. Пробыв во Франкфурте двадцать четыре часа, в полдень двадцать девятого апреля они отправились на берега Рейна, в Кельн, некогда вольный город в составе империи, затем перешедший к французам, а ныне, к безудержной ярости французских реваншистов, вновь ставший германским.
В понедельник, явившись поутру в старинный каменный особняк посреди Альтштадта[48], Эшер обнаружил на крышке клавикордов ворох небрежно надорванных пустых конвертов с одним и тем же адресом – адресом Петрониллы Эренберг: Хайлиге-Урзуласгассе, Нойеренфельд. Нойеренфельд… деревушка у окраины Кельна…
Отправлены все они были неким полковником Зергиусом фон Брюльсбуттелем, Шарлоттенштрассе, Берлин.
Рядом с конвертами лежала пара билетов на поезд.
Эшер тяжко вздохнул:
– Значит, все же Берлин…
Глава шестнадцатая
Берлинский поезд отходил в без нескольких минут час. Ненадолго задержавшись в особняке, Эшер повертел конверты в руках. Бумага не из дешевых, плотная, с водяными знаками – по крайней мере три шиллинга за десть[49], чернила весьма хорошего качества. Вполне сообразно «фону». Наверняка прусскому юнкеру[50]. И после двухлетней переписки с ним, завершившейся в апреле 1910-го, эта самая мадам Эренберг отбыла в Санкт-Петербург, за Бенедиктом Тайсом, предположительно прихватив с собою мсье Текселя.
Присутствовали ли кельнские вампиры при обыске дома Петрониллы Эренберг?
И если да, не помешало ли Исидро их общество – либо просто нехватка опыта в тайных ремеслах – обыскать особняк как следует? Сунув руку за лацкан, в потайной карман под подкладкой, Эшер коснулся конверта с последним письмом Исидро к леди Ирен Итон, написанным ей при жизни… письмом, хранившимся не в столе, наряду с остальными, а за стенной панелью в спальне. Продолжил бы Исидро поиски, не помешай ему компания явившихся не ко времени петербургских вампиров? Догадался бы, где искать?
Трамвай, везший Эшера в Нойеренфельд, оказался битком набит рабочими, едущими на строительство новейших фортификаций, начатое по приказанию кайзера, дабы защитить город от неизбежной попытки французов отбить его у захватчиков-немцев, как только начнется ожидаемая всеми и каждым Война. Коротая время, Эшер вслушивался в певучий кельнский говор, в невразумительные жалобы на засилье военных, в воркотню по поводу жен и детей, то и дело перемежающуюся извечным: «Друг, сигаретки не найдется?» Некоторые перешучивались с поденщицами – горничными и прачками, едущими на работу в дома богачей, поселившихся в фешенебельном пригороде, с кухарками, чьи мужья содержали в Кельне трактиры или промышляли извозом. Вскоре в трамвае остались только они: мужчины, сойдя, направились к свежим насыпям, к штабелям кирпича и бетонных плит, к будущим артиллерийским позициям. Глядя, как кельнцы карабкаются на земляные валы, Эшеру отчаянно захотелось во весь голос крикнуть им вслед: «Вы даже не представляете, чем это обернется!»
Однако что тут могут поделать простые рабочие? Еще года два-три, и их, одетых в мундиры, выведут на эти позиции, отражать натиск Франции, косить французских солдат, будто коса Жницы – колосья…
Эшер прикрыл глаза.
«И позаботиться, чтоб им – чтоб всем пережившим войну – не пришлось отбиваться от разведенных властями вампиров, кроме меня, некому».
Дом Петрониллы Эренберг оказался во многом похожим на особняк леди Ирен Итон: роскошный, укромный, отгороженный от тенистой, по-деревенски тихой улочки высокой стеной. И дневную приходящую прислугу несложно найти, и для ночной жизни место весьма приятное. Три четверти часа Эшер потратил на наблюдения – за улицей, за окрестными домами, а особенно за маршрутами патрулирования местных констеблей. Угодить под арест в Германии, в полумиле от военного объекта важного оборонного значения, ему не хотелось ничуть.
Войти в дом с черного хода, воспользовавшись отмычками, оказалось несложно. Поиски того, что ему было нужно, заняли не больше полутора часов.
«Если эта дамочка сотрудничает с германской разведкой, ей наверняка дали рекомендации, где и как устраивать тайники…»
Но если и так, хозяйка рекомендациями не воспользовалась. Ни сейфов, ни отодвигающихся панелей, столь горячо любимых Аусвертигес Амт, Эшер нигде не нашел. Однако, располагая богатым опытом работы с агентами-непрофессионалами, он давно выучил назубок все мириады местечек, где они могут хранить финансовые документы, – от шатких половиц под уголком ковра до чемоданов, задвинутых в глубину чердаков. Вдобавок финансовые документы означают коробку…