Увидев показавшегося на дорожке слугу в синей с бордовым ливрее – по походке и осанке Лидия узнала в нем Иова, дворецкого, задолго до того, как смогла разглядеть его удлиненное морщинистое лицо, – Разумовский снял ногу со стула, выпрямился и всплеснул руками:
– Иду, иду! Видишь, уже бегом бегу…
– Долг велит мне беречь ваше сиятельство от тяжелой материнской длани, – с улыбкой парировал Иов (подобно большинству старших княжеских слуг, французским он владел превосходно). – И самому не хотелось бы ощутить на себе ее тяжесть за то, что не напомнил вашему сиятельству о поезде. А убедить мадам Эшер нанести визит вдовствующей княгине, в Берзу, вам, я вижу, не удалось? Мадам, – добавил он, величественный старик с невероятной пышности седыми баками, изрядно напоминавшими новое обличье Джеймса, повернувшись к Лидии, – будьте уверены, сейчас я говорю от лица всех слуг дома: располагайте нами без колебаний.
– Благодарю вас.
Поднявшись на ноги, Лидия подала князю руку:
– Спасибо и вам, князь…
– Андрей, мадам, – поправил ее Разумовский, – будьте уж так добры… Ну что ж, до следующего понедельника!
Еще раз приложившись к ее руке, князь сошел с веранды и вскоре скрылся за серебристыми стволами обнаженных берез.
Лидия, вновь усевшись в плетеное кресло, закуталась в шаль, но возвращаться к систематическому изучению сделок с недвижимостью, проведенных через «Дойче Банк» за последние пять лет, не спешила. Голова ее была занята размышлениями над всем, что сказал князь о знакомых ей петербургских леди. Некоторые – прежде всего лишь источники сведений о возможных партнерах и покровителях Бенедикта Тайса – сделались ей подругами… а в прошлую пятницу она вместе с Натальей, баронессой Сашенькой и еще полудюжиной дам из их круга отправилась на всенощную службу в честь православной Страстной Пятницы, и на следующую ночь, составив им компанию снова, стояла, молилась, стояла, молилась, пела, вдыхала аромат ладана и явственно видела пасхальную одухотворенность во взглядах всех окружающих…
И была четырежды приглашена на праздничный завтрак, razgovenye после пасхальной утрени, в том числе мужем баронессы. Нет, в искренности их веры Лидия не сомневалась – однако как же легко поверить, будто некто действительно занят поиском неких знаний чрезвычайной важности, хотя он всего-навсего гонится за фантомами из сновидений…
«Вот только фантом не всегда так уж просто отличить от реальности», – подумала она, извлекая очки из-под груды бумаг.
Иначе зачем бы ей искать следы денег, переведенных со счета какого-то мертвеца, из неизвестно какого города, для приобретения недвижимости в краях, где Неупокоенному два месяца в год носа не высунуть из дому?
«Пожалуй, это куда абсурднее стараний призвать для откровенного разговора чьего-либо дядюшку Гарольда: последнее, по крайней мере, подтверждается совпадающими свидетельствами…»
Вздохнув, Лидия обмакнула перо в чернильницу, собралась с мыслями и вновь взялась за заметки.
– Мне нужно увидеться с американским консулом.
– С американским, вот как? А не с британским?
Допрашивал Эшера старик, словно сошедший с карикатуры на прусского юнкера: рослый, светловолосый, всеми порами источающий презрительное высокомерие, с детства привыкший повелевать всеми и вся вокруг, кроме родных.
– Говорят вам: не знаю я, кто такой этот растреклятый профессор Лейден, за которого вы меня принимаете вот уже битый час. Фамилия моя – Пламмер, я из Чикаго…
– Тогда отчего вы оказали сопротивление офицеру полиции, посланному задержать вас на вокзале?
«Оттого что прекрасно знал: моя легенда не протянет и десяти минут».
– Говорю же: я думал, это тот немецкий крысеныш по фамилии Шпейгель, прохода мне не дающий со дня приезда в Кельн, да еще божащийся, будто я завел шуры-муры с его сестрицей, коровищей, каких поискать…
– И как долго он вас преследовал?
– Два дня.
– И вы не сообщили о нем в полицию?
– Вы, мистер, – Эшер, старательно подражая американскому машинисту, знакомому по Циндао, ткнул в полицейского пальцем, – дьявольски плохо знаете американцев, если полагаете, будто мы, поджав хвост, бежим к копам всякий раз, как кому-то вздумается на нас надавить. Мы свои проблемы решаем сами, так-то!
Голубые глаза дознавателя за толстыми стеклами пенсне сузились.
– Очевидно. Однако ж это совершенно не объясняет второго вашего нападения на сотрудников полиции, совершенного на платформе, когда всякому, кроме полного идиота, уже было бы предельно ясно, что перед ним полицейские, а не штатские хулиганы.
– Ну… видно, к этому времени меня уже здорово вывели из себя.
«Ну да. Слава богу, всем, от Лендс-Энда до Йокогамы, известно: в Америке, если кто выведен из себя, затеять драку с шестью полисменами и двумя офицерами-артиллеристами – дело совершенно нормальное».
С этим его и отвели назад, в камеру. Кроме Эшера, в ней сидели еще двое – саксонский рабочий со строительства нойеренфельдских фортификаций и пожилых лет француз, постоянно пихавший саксонца в грудь и честивший его на все корки, попрекая злополучного землекопа то отторжением Эльзаса и Лотарингии, то подлыми поползновениями германцев разнюхать секреты французской армии, а после подорвать дух граждан ложью насчет неспособности оной армии защитить от врага «Ла Патри»[54]. Сплошь в синяках после потасовки на перроне вокзала, Эшер всей душой сожалел о невозможности по-тихому прикончить обоих.
Зарешеченные окна выходили в микроскопическое углубление примерно в двух футах ниже мостовой внутреннего двора Ратуши. Когда бесконечно долгий день сменился вечером и снаружи наконец-то стемнело, Эшер задумался, не выбрался ли Исидро из гроба до того, как поезд прибыл в Берлин, и удалось ли миссис Фласкет благополучно убраться прочь. Скоро ли вампир поймет, что Эшера с ним в германской столице нет, и что тогда будет делать?
Вскоре тюремный надзиратель принес ужин – бобовую кашу в дешевых жестяных мисках, воду и хлеб. В соседних камерах о чем-то спорили, бессвязно переругиваясь на пяти разных диалектах Рейнской области. Седоволосый француз в который уж раз напустился на саксонца, припомнив ему заодно и «л’Аффер Дрефюс»[55], невзирая на то, что саксонец из обращенных к нему тирад не понимал ни слова. Мало-помалу гомон в камерах стих, и тогда Эшер, украдкой достав из кармана жестянку, втер в десны щепоть «жевательного табаку».
Возможно, к утру Исидро наконец-то поймет, что планы его, как говорят в Департаменте, пошли прахом. Однако Эшер вновь и вновь с нарастающей тревогой вспоминал милый нойеренфельдский особнячок Петрониллы Эренберг… которого он за нехваткой времени, спеша успеть к отправлению поезда, так и не обыскал сверху донизу. Если хозяйка спала там, то гроб должна была держать в склепе или подвальной комнате, наподобие тех, что имелись под гнездышком, снятым Исидро в Праге, или в неглубоком подполе петербургской резиденции леди Итон.
Как знать, не спал ли в ее склепе, не учуял ли его (порой вампиры на это способны) какой-нибудь другой вампир?
К рассвету он уснул и продремал большую часть дня, просыпаясь только в то время, когда сокамерники, в очередной раз разозлившиеся друг на друга, принимались решать вопросы европейской политики на кулаках. На вопрос, извещен ли о нем американский консул, караульный ответил, что ему это неизвестно, и Эшер, говоря откровенно, понимал: надеяться на успех сей хитрости в лучшем случае глупо. Европой Америка, жадно сгребавшая под себя все тихоокеанские и азиатские территории, до каких могла дотянуться, интересовалась разве что постольку-поскольку. Консулами сюда американские президенты, как правило, назначали личных друзей, на их взгляд, достойных четырехлетнего оплачиваемого отпуска в Европе, либо наиболее отличившихся из политических сторонников, заслуживших ту же награду. Учитывая стратегическое положение Кельна в германской линии обороны, американцы, скорее всего, открестятся от него, умыв руки с проворством, коему позавидовал бы сам Пилат…
По той же причине открестится от него и Департамент, если он, бросив бессмысленные запирательства, попросит о встрече с британским консулом.
Той ночью ему (как и в Китае, а позже в Африке, во времена, отделявшие миг осознания безнадежной любви к расцветающей девчонке как к женщине от того дня, когда он, вернувшись из Африки, узнал, что она лишена наследства и может – при полном попустительстве махнувших на нее рукой родных – выйти замуж за бедняка) снилась Лидия.
Лидия в белом газовом платье и широкополой шляпе, с водопадом рыжих волос вдоль спины…
Лидия, искоса глядя на него из-под длинных темных ресниц, спрашивающая: «Профессор Эшер… вы вправду шпион?»
«Лидия…»
Негромко ахнув, Эшер вздрогнул, открыл глаза, но в камере, кроме похрапывающих товарищей по несчастью, не оказалось ни души. В полутемном, освещенном тусклым пламенем газового рожка коридоре за прутьями решетки – тоже.
На второй день, во вторник, его навестил американский консул. При виде его квадратной челюсти, буйно разросшейся бороды, а главное, неодобрительно поджатых губ Эшеру тут же сделалось ясно: ради деревенщины со Среднего Запада, затеявшей драку с полицией среди бела дня на вокзальном перроне, этот банкир даже пальцем не шевельнет.
– Надеюсь, вы, мистер Пламмер, понимаете мою позицию, – сухо, с новоанглийским акцентом заговорил мистер Макгаффи, скрестив на груди пухлые, по-писарски ухоженные руки. – Разумеется, я немедля дам каблограмму в Чикаго, дабы подтвердить ваше реноме, и если вы действительно тот, кем себя называете, уверен, возникшие недоразумения мы уладим.
На следующее утро Эшера выдернули из камеры и отвели в кабинет, где тот же дознаватель, что и прежде, с многозначительным взглядом на темно-русую щетину, предательски темнеющую на выбритом темени, сообщил ему, что телеграфировал в Аусвертигес Амт, в Берлин, и что его – профессора Игнациуса Лейдена, он