– По-моему, так могла сказать женщина во власти любви, – заметила Сашенька.
– Или того, что нас учат считать любовью попы, родители и мужчины, – вставила некая юная графиня весьма передовых взглядов.
– Что немка может знать о любви? – пренебрежительно взмахнув унизанной драгоценными перстнями ручкой, воскликнула мадам Муремская. – Чего ожидать от подобных народов? Они же абсолютно не понимают Русской Души!
С этим она прижала ладони к сердцу, будто ее Русская Душа вот-вот выпрыгнет из груди и предстанет перед собравшимися за столом во всем своем великолепии.
Дискуссия о Русской Душе затянулась часа на два, не меньше, однако возобновлять разговор о Петронилле Эренберг Лидия не рискнула: как бы до той не дошло, что Лидия Эшер из Англии живо интересуется ею.
«Джейми, – думала Лидия, наскоро записывая в памятную книжку: “лабиринт, подземелья, полицейская охрана”. – Обо всем этом нужно сообщить Джейми…»
Вернувшись в izba к ужину, письма от Джейми она там не нашла – как и вчера, и третьего дня. Все это время она старательно убеждала себя, что все это пустяки, что виной всему лишь какие-то неполадки в германской почтовой системе, однако, памятуя о прославленном немецком «орднунге»[65], понимала: все это самообман, попытки сохранить хорошую мину при плохой игре. Конечно же, письма, ежедневно приходившие от него из Варшавы, из Праги, из Берлина и из прочих германских городов, не содержали ничего информативного: писал он от имени вымышленной тетушки Каролины и явно старался изо всех сил, припоминая самые нелепые из мыслимых банальностей – о погоде, о достоинствах и недостатках местных гостиниц и об ослином упрямстве немецких и польских лавочников, упорно не желающих осваивать английскую речь.
Главное заключалось в самом факте их получения. Приходящие письма означали, что он жив, здоров и достаточно бодр духом, чтоб сочинять для Лидии мелкотравчатые филиппики тетушки Каролины и, не скупясь на подчеркивания с многоточиями, выводить их на почтовой бумаге округлым почерком прилежной школьницы, столь непохожим на его собственный неровный, не слишком разборчивый почерк, что Лидия, читая их, не могла удержаться от смеха.
Джейми… Он разъезжает по Европе вдвоем с вампиром в поисках других вампиров, созданий, готовых убивать направо и налево, лишь бы сохранить тайну, окружающую их жизнь – жизнь после смерти.
Долгое время Лидия сидела в крохотном кабинете, глядя на рощу в сгущающихся за окном сумерках.
Да, но ведь с ним Исидро…
Однако Лидия поспешила выкинуть образ призрачно-бледного, элегантного во всех отношениях вампира из головы.
«Какая разница? У вампиров в обычае не оставлять в живых тех, кто им служит, – за то, что слуга узнал слишком много… или просто утратил для них интерес».
Возможно, Исидро и подружился с ними, и защищал до сих пор, но о вампирах, обитающих во всех этих городах с разноцветных почтовых марок, разнообразящих одностороннюю переписку с мужем, Лидия не знала ровным счетом ничего… кроме того, что они – вампиры.
«Господи милостивый, спаси и сохрани его от беды…»
Лет с тринадцати Лидия относилась к Богу клинически беспристрастно, даже довольно-таки механистически, благоговея перед Его трудами, но слишком отчетливо сознавая, сколь тесны рамки плоти и судьбы, чтоб сохранить прежнюю веру в действенность индивидуальной молитвы. Затем, после Константинополя и более близкого знакомства с вампирами, ее взгляды вновь изменились – настолько, что теперь она уже не могла бы с уверенностью сказать, кому именно молится и отчего.
Молилась она незатейливо, словно в детстве.
«Сохрани его от беды…»
«Пусть все кончится благополучно…»
О том же самом молятся по всему миру.
Вот только услышит ли ее Господь? Как исступленно молила она полгода назад о чуде – чтоб кровотечение унялось, чтоб нерожденный младенец остался жив, но…
Непроглядная тьма за этой дверцей в памяти казалась куда страшнее подземелий обители, и Лидия, как накануне, мысленно подалась назад, отпрянула от воспоминаний о потерянном ребенке, захлопнула жуткую дверь.
«Не суйся туда…»
Точно так же она уж который раз старательно избегала шагов навстречу закрадывающимся в голову подозрениям, будто вновь зачала и носит под сердцем дитя.
«Не тешься надеждами – не познаешь разочарований…»
– Пардонне-муа[66], мадам.
Не заметившая вошедшей в кабинет горничной, Алиссы, с лампой, Лидия едва не вздрогнула от неожиданности.
– Се не рьен[67].
Благодаря добросовестным, широкомасштабным стараниям правительства на ниве народного просвещения, начатым несколько десятилетий назад, немалая часть русской молодежи овладела французским, особенно ценившимся среди девиц, надеющихся подыскать место горничной. «Конечно, тут придется мириться со всевозможными мадам Муремскими», – подумалось Лидии, однако, наслушавшись от Ивана и Разумовского рассказов об обстановке, ожидающей юную девушку на заводах и фабриках, она вполне понимала возможную привлекательность подбирания разбросанных другими чулок и мытья за другими ночных горшков, если все это гарантирует достойный ужин в конце каждого дня.
– Прошу прощения.
Поднявшись, Лидия поняла, что у нее началась мигрень – ведь она позабыла об ужине, накрытом Риной… Бог ты мой, во сколько?!
Сумерки за окнами сменились непроглядной тьмой. Пропади пропадом эти бесконечные дни: никогда не поймешь, который на самом деле час…
– Я совсем позабыла о времени. Пожалуйста, извинись за меня перед Риной…
Горничная лукаво усмехнулась:
– О, Рина не станет подавать ужин, пока мадам не села за стол… Нет, я не к тому. Вас хочет видеть юная дама. Говорит, дело спешное.
– Юная дама?
Украдкой прихватив со стола очки, Лидия двинулась следом за горничной, в просторную переднюю. Кто же из адептов Круга Астрального Света Алиссе еще незнаком?..
Девушка в освещенной лампами гостиной склонилась перед вышедшей из спальни Лидией в реверансе. Не узнав ни суженного к подбородку, будто сердечко, лица, ни пышной волны темных волос, Лидия водрузила на нос очки. Карие глаза, полные губы, тонкие черты, свидетельствующие о некоторой примеси южных кровей…
– Чем могу вам помочь? – спросила Лидия по-французски. – Я – мадам Эшер…
– Да, мэм, я знаю.
Стоило девушке поднять взгляд, глаза ее сверкнули, отражая свет ламп, словно желтые зеркальца.
На миг Лидии почудилось, будто она шагнула из натопленной комнаты назад, в зиму, навстречу слепящему студеному ветру.
– Я слышала, как вы назвались там, в подземельях монастыря, когда звали Колю, – продолжила девушка. – А на улицах говорили, что ваш кучер был одет в ливрею князя Разумовского. А еще кто-то сказал, что у него гостит английская леди…
Несмотря на всю свою милую полноту, губы девушки даже в теплом, золотистом сиянии керосиновых ламп оказались бледны в той же мере, что и мраморно-белая кожа щек. Едва она заговорила, во рту мелькнули клыки.
«О боже милостивый…»
Девушка протянула к Лидии руку.
– Мадам, прошу вас… меня зовут Евгенией, – зачастила она, очевидно вспомнив о приличиях. – Евгенией Греб. Живу я в Политовом дворе, возле железнодорожных мастерских… то есть раньше жила… то есть…
Лицо ее исказилось от смертной тоски и ужаса, и девушке не сразу удалось совладать с собой. Возможно, за время паузы она успела бы дважды, а то и трижды перевести дух, однако Лидия уже заметила, что незваная гостья не дышит.
– Мадам, что со мной? Что с нами произошло? Вы говорили Коле, что можете помочь ему. Я… я знаю, покидать монастырь нам не велено, иначе Господь покарает нас смертью, но Коля…
– Коля – это тот мальчик у дверей в подземелья?
Евгения кивнула. Все ее тело затряслось крупной дрожью, из карих, жутко мерцающих желтоватым огнем глаз хлынули слезы. Лидия смерила критическим взглядом ее наряд – линялое, унаследованное от матери либо старшей сестры платье, облагороженное дешевой тесьмой, тоже изрядно вылинявшей и обтрепавшейся. Точно такие же платья Лидии доводилось видеть из окна экипажа, проезжая через трущобы Петербурга, Парижа, Лондона, на сотнях девиц.
– Он… преобразился, – прошептала девушка. – А теперь начинаю преображаться и я. Смотрите.
Сдернув с рук много раз штопанные перчатки, вытянув пальцы, она показала Лидии удлинившиеся, прибавившие в толщине ногти, обернувшиеся когтями – блестящими ярче стекла, тверже любой стали.
– Мадам сказала…
– Мадам кто?
– Эренберг. Мадам Эренберг сказала, что мы избраны и Господь преобразит нас для битвы с демонами.
Сделав паузу, гостья зажала ладонями рот, чтобы унять дрожь губ, а может, прикрыть то, что уже видела в зеркале – если, конечно, мадам Эренберг позволяет «избранным» иметь при себе зеркала.
– Но Коля… да и не он один… я прожила там уже три недели, и мадам с доктором Тайсом клянутся, что все будет хорошо, что теперь все мы в руках Господа, но некоторые из нас…
Девушка понизила голос, словно опасаясь, как бы ее не подслушали тени в углах.
– Она говорит, все это затем, чтоб мы смогли одолеть демонов. Что мы сумеем спасти наши семьи и исцелить, изменить мир к лучшему. Только мне, мадам, кажется, что некоторые из нас сами становятся демонами. Скажите, что с нами? В кого мы превратились?
– А ты не знаешь?
Евгения, вновь ударившись в слезы, отрицательно покачала головой.
Из Кельна Эшер с вампиршей Якобой отбыли в Бебру ночным поездом, прибывавшим на место в два тридцать утра. При жизни, в те дни, когда Кельн еще оставался вольным городом в границах империи, Якоба была супругой ростовщика и дамой немалой учености. Из тюрьмы Эшера перевезли в высокий фахверковый особняк, а там, заковав в цепи, оставили в погребе. Прежде чем вампиры унесли лампу, он успел разглядеть среди бочек и ящиков вдоль стен множество ниш, как в катакомбах. Ниши оказались пусты, однако Эшер невольно задумался: скольким вампирам этот погреб служил гнездом? Сидя во мраке, спиною к стене, уснуть он не смел и был этому только рад. Задремав, он наверняка снова увидел бы мертвого француза, оставшегося в тюремной камере с перерезанным горлом, посреди подозрительно скудной лужи крови, а нож, погубивший его, сжимал в кулаке мирно спящий германец.