«Спасти их я не мог…»
Это Эшер понимал всем своим существом, но факт оставался фактом: не окажись они в одной камере с ним, оба остались бы живы.
– Это часть охотничьего ритуала? – спросил он, как только Якоба устроилась рядом, на жесткой скамье вагона третьего класса. – Одно из условий игры?
Удивленная тем, что эти вопросы волнуют его до сих пор, Якоба подняла брови.
– Хлеб без соли спасет от голодной смерти, – чудесным, нежным, сродни интимной ласке альтом отвечала она. – А шоколадом, французскими сырами, тонкими винами не только утоляют голод – их вкус смакуют.
С этим она улыбнулась – сонно, слегка насмешливо. Прежде чем лишить седого француза жизни, она разбудила его и недвусмысленно дала понять, что его ожидает. Умиралось ему нелегко.
Судя по взгляду, устремленному на Эшера в грохочущем мраке вонючего железнодорожного вагона, в мыслях она уже смаковала убийство нового знакомого.
– Надеюсь, я не обману ваших ожиданий, когда придет время, – учтиво сказал он, и вновь удивленная Якоба залилась смехом, не оставившим от мрачного выражения на ее лице ни следа. – Обидно, знаете ли, вдруг оказаться всего-навсего «вен ординер»[68]. А пока расскажите о Петронилле Эренберг.
И Якоба, от души позабавленная, уступила.
– Сучка мелкая, – ответила она, – как Бром… Тодесфаль ее и назвал. Вечно себе на уме.
Ее немецкий, изобиловавший старинными оборотами, очень напоминал исконный кельнский диалект, на котором разговаривали рабочие в трамвае трое – или уже четверо? – суток тому назад. Слова, означавшие в ее речи простые вещи вроде соли или вина, и вовсе относились не к немецкому, а к готскому диалекту французского с берегов Рейна.
– Знала бы я, что он вознамерится ввести эту тварь в наш круг, сама бы ее прикончила. Умишком мелка, как след ослиного копыта, однако в делах денежных и кредитных разбиралась прекрасно – благо муж ее был в «Дойче Банке» немалой шишкой, а еще многое смыслила в капиталовложениях. Это Бром уважает. И вдобавок с виду мила – на манер этакой розовой с золотом бонбоньерки… что Брома, увы, тоже привлекает сверх меры.
Сделав паузу, Якоба скрестила на груди руки в засаленных, не раз чиненных перчатках. По настоянию Эшера оба переоделись в бедняцкие обноски.
– Зачем все эти хлопоты? Зачем маскироваться от германской полиции, если мне по силам отвести им глаза одной мыслью? – спросила она, когда Эшер, переправленный из кельнской тюрьмы в подвал к вампирам, потребовал рабочую одежду и башмаки, а еще ванну и бритву, чтобы избавиться от предательски отросшей щетины на темени, обрив голову целиком.
Однако его ответ:
– Если кайзер действительно вербует на службу Неупокоенных, всем вы глаза можете и не отвести, – привел к нужному результату, а соседей в вагоне ночного поезда у них оказалось немного.
В блекло-черном наряде, с платком поверх головы, Якоба ничем не отличалась бы от любой другой еврейской матроны… если бы только не улыбалась, а глаза ее не сверкали в лучах станционных фонарей жуткими желтоватыми отсветами.
– Сообразив, что Бром может для нее сделать, – продолжала Якоба, – она, конечно же, возлюбила евреев всем сердцем. Но все это было сплошным притворством, и ужиться мне с нею так и не удалось. Поначалу я думала, будто из-за этого она и оставила Кельн. Будто ей нужен лишь новый город, где хозяин позволит охотиться. Знать бы, что все не так просто…
Темные глаза ее, сузившись, вспыхнули злобным огнем.
– Но какая ей от этого выгода? – спросил Эшер, надеясь запомнить склад ее речи, отчасти германской, отчасти французской.
Ах, если бы до приезда в Берлин удалось послушать, как звучит язык ее давнего-давнего детства!.. Или такие вещи, как говорил Исидро, тоже меркнут, стираются в памяти, когда некто целиком поглощен охотой?
– Что кайзер мог предложить ей?
– Как что? – Изящные темные брови изогнулись дугой, едва различимые в болезненно-бледном свете луны, падавшем сквозь окно в неосвещенный вагон. – Власть, разумеется. И Брома.
– Так она любит Брома?
Якоба презрительно хмыкнула.
– В руках Брома власть, – пояснила она. – Власть над ней… и для нее это невыносимо. Потому она и внушила Брому, будто любит его, чтоб он сделал ее вампиром… да и саму себя, пожалуй, убедила в том же. Она из тех женщин, кому нужно считать, что на свете существует «любовь». А мы, Неупокоенные, не любим друг друга, герр Вен Ординер, но понимаем друг друга так, как живым и не снилось. Что же до этой женщины…
Явственно слыша в ее тоне заглавные буквы, столь часто употребляемые в немецком – «до Этой Женщины», Эшер с трудом сдержал улыбку.
– …подозреваю, при всей своей склонности к романтическому вздору, она даже при жизни не любила ничего и никого, если это в итоге не принесет ей какой-либо выгоды.
Глава двадцатая
– Неправда, – прошептала Евгения.
– А что вам сказала она? В кого обещала вас превратить? – спросила Лидия. – И как именно сделала тебя такой?
Вокруг не было ни души. Слуг Лидия отослала в княжеский дом, а при них не отважилась продолжать разговор даже шепотом. Эту девчонку привела к ней уличная молва. Очевидно, у дамы, которую она про себя называла «Дневной Петрониллой», особы, известной всему Петербургу, знакомых имелось немало, и если среди прислуги начнутся толки, со временем слух о визите вампира к английской леди, живущей в izba Разумовского, непременно дойдет и до нее.
Девчонка, прикрыв лицо ладонями, отчаянно замотала головой:
– Неправда! Я не вампир. Я никого не убивала…
– А кровь пила?
Евгения, устроившаяся напротив, на крестьянской скамье, подняла взгляд. Глаза ее потемнели от отчаяния.
– Только кровь крыс и мышей, мадам. Мадам приносила их, показывала, как рассечь ногтем горло, и сливала кровь в чашу из серебра. И говорила, что после, когда вырастем, выпестованные Господом в темноте, словно семена под землей, мы станем как ангелы, сможем питаться одним воздухом да светом Божиим.
Дрожа всем телом, девчонка не спускала глаз с лица Лидии, будто в поисках неких примет, свидетельствующих, что все ею сказанное – ложь либо какое-то испытание.
«Пожалуйста, Господи, пусть все обойдется благополучно…»
Смежив веки, Лидия перевела дух, поразмыслила, как бы продолжить разговор потактичнее, но тут же поняла: во-первых, тактично того, что нужно, просто не высказать, а во-вторых, если бы это и было возможно, она, Лидия Эшер, особа при всем своем умении держаться в обществе бестактная, словно домашняя кошка, для подобной задачи решительно не подходит.
От мертвых пальцев, внезапно коснувшихся рук, повеяло тем же холодом, что и от пальцев Исидро. Открыв глаза, Лидия увидела Евгению прямо перед собой. Опустившись на колени подле ее кресла, гостья порывисто схватила ее за руки…
…и, вздрогнув от боли, потирая обожженные вблизи от серебряных цепочек на запястьях Лидии пальцы, отпрянула прочь.
– Мадам Эренберг обманула вас, – с трудом сохраняя спокойствие, сказала ей Лидия. – Мадам Эренберг – вампир. И лгала вам – возможно, посылая видения, вмешиваясь в ваши сны…
Ужас в округлившихся глазах Евгении подтвердил: догадка оказалась верна.
– …а теперь превратила в вампиров и вас. Расскажи как…
Однако девчонка, зарыдав, обхватив юбки Лидии, уткнулась лицом ей в колени, и Лидия, стряхнув с запястий цепочки, небрежно бросила горсть грозно блеснувшего серебра на табурет возле кресла и принялась успокаивающе гладить ее густые темные волосы.
– Не может быть! – всхлипнув, проговорила Евгения. – Не может быть! Я никого не убивала и не хотела ничего такого – а вы говорите, что я душу свою погубила! Что я теперь проклята и попаду в Ад, хотя ничего плохого не сделала! Ничего! Я не хотела…
А хотел ли становиться вампиром Исидро, подстереженный своим, ныне давно уж погибшим, хозяином во мраке погоста какой-то лондонской церкви? Со спокойным ли сердцем прощался с угасающей жизнью, зная, что лежит за вратами, к которым его волокут?
– Не хотела, а теперь в Ад попаду…
– Ничего подобного, – оборвала ее Лидия, на миг призадумавшись, не отправится ли в Ад (если таковой существует) сама за этакие скоропалительные ручательства. – Ты же говоришь, что никого не убила, что, так сказать, по-прежнему девственна в этом смысле.
– Так она нас и зовет, – прерывисто, с дрожью в голосе прошептала Евгения. – «Мои девы»…
Именно так называл Исидро «птенцов», обращенных в вампиров, но еще не открывших счет жертвам. «В это время, – рассказывал он, – они, лишенные сверхъестественных сил, порождаемых, подкрепляемых смертью добычи, наиболее беззащитны и пребывают в полной власти хозяина». Но вдаваться в такие подробности Лидия, разумеется, не стала, а вместо этого повернула разговор в прежнее русло:
– Расскажи о ней. Расскажи, как все произошло.
Подобно Исидро, Петронилла Эренберг обольщала добычу через сновидения.
Очевидно (так уж подумалось Лидии), способностью испанского вампира к чтению снов тех, на кого он стремился воздействовать, она не обладала, но методами пользовалась схожими. Нищета, жалость к родным и друзьям, живущим в убогих трущобах, славянская склонность к мистике, уходящая корнями в глубокую древность, единственное утешение, доступное всякому бедняку, – все это нашло отклик в грезах о таинственных голосах, о женщине ослепительной красоты, внушающей: «Ты в силах одолеть это зло! Ты можешь спасти, изменить мир к лучшему!»
– Она говорила, все эти ужасы творят над собратьями-людьми вовсе не люди. Господь сотворил человека добрым… с этим согласен даже мой отец… так как же люди могут оказаться причиной окружающего нас зла – заводов, фабрик, мастеров, помещиков? Все это козни демонов, говорила она. Демонов в обличье людей. Демонов, нашептывающих людям на ухо и заставляющих их творить зло. Папа сказал, все это вздор, но сны не прекращались. Обычно Выборгская сторона мне не снится, а снится деревня, где я родилась и жила, пока папа не отправился искать счастья в Петербург. Там мы и мерзли часто, и жили впроголодь, зато я могла гулять в полях, в березовых рощах… А в этих снах мне привиделось, где ее можно найти: в клинике доктора Бенедикта, совсем рядом, от нашей школы недалеко. Я и ходила туда искать ее, три раза, четыре… и другие рассказывают то же самое.