Сочувствовать и утешать у Исидро было не в обычае – очевидно, за триста пятьдесят четыре года его способность к состраданию сошла на нет заодно с мимикой и большей частью жестов. Вероятно, за это время он окончательно убедился, что, вопреки обычным в подобных случаях заверениям, кончится все отнюдь не благополучно.
Однако вампир нежно провел ладонью вдоль прядей ее упавших на лоб волос. Когти Исидро коснулись кожи легонько, точно лапки мотылька, голос прозвучал не громче дуновения ветра:
– Полноте, полноте, госпожа…
– Зачем вы убили ее? – всхлипнув, спросила Лидия. – Отчего просто не отпустили?
Снова молчание – столь продолжительное, что Лидия пришла в ужас: не сморил ли вампирский сон и его? Не придется ли ей лежать здесь, погребенной с ним в одном склепе, до самого…
«Судного дня?»
– И куда бы она пошла, госпожа? – наконец отозвался Исидро, как будто не только понял, о ком идет речь, но и ждал этого вопроса при первой же встрече уже полтора года. – Сказать откровенно, – медленно, после еще одной долгой паузы продолжал он, – по-моему, ее лишил жизни один из вампиров, обитающих во дворце, в старом Гареме, видевший Маргарет, а может, и говоривший с ней, когда она заблудилась там в ночь беспорядков, охвативших Армянский квартал. Не стану утверждать, будто в свое время не покончил бы с нею сам, – добавил он, в то время как Лидия, крепче прежнего стиснув его ладонь, безутешно рыдала, вздрагивая всем телом, словно все беды, постигшие ее с тех пор, – и смерть не родившегося ребенка, и мучительное ощущение, что она предана, только не миром, а собственным сердцем, – трескались, распадались на части. – Однако меня опередили… ну, ну, госпожа, что вы? Так не годится. Джеймс – человек недюжинный, опытный…
– Так зачем вы солгали мне?
– Затем, – объяснил Исидро, – что дружба живого с мертвым ни к чему хорошему не приведет.
Лидия заморгала, сощурилась, вглядываясь в его лицо. Заношенная, грязная рубашка с распахнутым, обнажившим ключицы и жилы на шее воротом рассказывала о тяготах его тайного путешествия в Петербург красноречивее всяких слов. Как же он добирался сюда без бдительного присмотра живого? Или при помощи сновидений, или значительной суммы, или шантажа, или любого из прочих методов, что в ходу у вампиров, склонил кого-либо в Берлине охранять его и распоряжаться багажом, пока в спутнике не минует надобность?
Узкое, обрамленное длинными прядями белых волос лицо вампира оставалось спокойным, но его взгляд словно бы исполнился бесконечного сожаления.
– Уж лучше пусть тот и другой держатся своего пути. Когда кто-то из них пробует переступить эту черту, все неизменно заканчивается болью, а порой и куда худшими бедами. Госпожа, госпожа…
Лидия, вздрогнув, открыла глаза и поняла, что ее едва не унесло во тьму гораздо глубже, чем сон, в бездну, откуда уже не вынырнуть на поверхность.
– Потерпите, не засыпайте, – мягко сказал Исидро. – Сюда вскоре придут.
– Который час?
– Начало пятого.
– У меня сотрясение мозга, не так ли? Поэтому со сном и нужно подождать? – спросила Лидия.
– Какое-то время.
Исидро вновь погладил ее по лбу. Ледяная ладонь, когти – словно из стекла и стали…
– Я бы оставил вас в доме, наверху, однако мне не понравилось, как вы дышите, да и вообще за вами следовало присмотреть. Оба князя-вампира покинули Петербург, а оставшиеся – сущий сброд. Студенты, бывший священник, бывший сотрудник Третьего отделения… «птенцы», ненавидящие и хозяина, сотворившего их, и хозяина, рвущегося к власти над этим несносным городом, где ищут убежища только самые слабые.
Тело Лидии сделалось странно легким, будто во сне.
– А вы сделали бы меня «птенцом», чтобы спасти от смерти? – спросила она.
– Нет, – отвечал дон Симон, взвешивая на ладони прядь ее рыжих, как обожженная глина, волос и словно смакуя их прикосновение. – За это мне не сказал бы спасибо ни Джеймс, ни вы сами.
– Потому что вампиры не любят?
– Нет, отчего же, знавал я и тех, кто любил, – проговорил Исидро. – Дело не в том, госпожа. Я не творю «птенцов» вот по какой причине: рука их – твоя рука, сердце их – твое сердце. Что бы ни пережил, что бы ни испытал «птенец» в жизни – радости, беды, соития, измены, охлаждение сердца, – все это хозяин воспринимает словно переживаемое им самим, снова и снова. Кое-кто из хозяев наслаждается этим. Для них это триумф сродни человекоубийству. Я же нахожу отвратительной и власть, и… осведомленность подобного сорта.
Чувствуя, как слипаются веки, Лидия снова, уже не впервые за ночь, вступила в борьбу со сном – только на сей раз усыпляли ее не вампиры, а бархатная тяжесть боли. Голова болела так, будто в черепе трещина, и, зная, что любое движение вызовет новый приступ тошноты, Лидия боялась даже пошевелиться. «Как хорошо, – думала она, обводя взглядом крохотные отсветы пламени на круглых боках стеклянных банок и глиняных горшков, аккуратно расставленных на узких полках хозяйственной Риной, – что Исидро со мной, когда мне так страшно, так больно, так холодно…»
– Мне не хватало вас.
– А мне – вас, госпожа.
– Я часто о вас вспоминала, – прошептала Лидия. – В прошлом году, когда была больна. Когда скинула… Мне очень хотелось… в первые несколько дней я думала, что вот-вот умру, и мне очень хотелось поговорить с вами… потому что после моей смерти сказанное уже не будет иметь никакого значения. Глупо, конечно…
– Отнюдь не глупо, госпожа. Вот только вашей болезнью я глубоко огорчен.
– Джейми, – начала было Лидия, однако, осекшись, умолкла и не сразу сумела продолжить. – От него нет вестей уже трое суток. Сегодня пойдут четвертые. Вы ведь вернетесь сюда – вечером, когда сядет солнце? Нам нужно…
Почувствовав, как обмякли в руке его пальцы, она – ценой мучительной боли, клещами впившейся в виски, – самую малость повернула голову и увидела, что Исидро, привалившись спиной к стене, смежил веки. Во сне лицо вампира утратило обычную жесткость, словно стершаяся с него тяжесть невзгод и печалей минувшего дня навсегда канула в прошлое, и Исидро, подобно Евгении, сделался настолько похожим на человека, что Лидия невольно задумалась: не осталось ли в нем – пусть даже прошло столько времени – толики живой души?
«Хотя ЧТО же такое душа?»
Потерянный ею ребенок; ребенок, которого она, возможно (как ни старалась не питать на сие особых надежд), носит под сердцем сейчас, дитя Джейми… КТО они таковы?
А кем, каким был он, юноша, погибший еще до того, как на английский трон взошла королева Елизавета? Тот, кого Лидия, не будь он Неупокоенным, осужденным на вечные муки, никогда бы не встретила, никогда не узнала, никогда не…
Сверху донесся скрип половиц под ногами. Сердце Лидии затрепетало в груди.
«Иов? Иван? Рина?»
– Мы здесь! – крикнула она. Голову даже от малейшего напряжения голоса заломило так, будто череп лопнул под колесом паровоза. – Закройте дверь! Закройте дверь в подвал!..
Шаги приближались. Кто-то спускался вниз.
«Так, ладно, – подумала Лидия, чувствуя, как сгущается туман в голове. – Каким образом ты собираешься объяснить, кто эти двое спящих и отчего их нужно оставить здесь? И как собираешься искать им другое убежище, с этакой-то головной болью?.. Нет, засыпать рано. Для начала нужно, чтоб Рина и Иов мне поверили… если они решат, что я брежу, я…»
Мысли о предстоящем объяснении с прислугой – и о любых других предстоящих хлопотах – породили новый, уже не столь сильный приступ тошноты и неодолимое желание просто уснуть, предоставив событиям разворачиваться своим чередом.
Казалось, золотистый свет лампы, проникший внутрь сквозь щели в двери чулана, заструившись вдоль зрительных нервов, прожег мозг насквозь.
– Нужно спешить. В доме вот-вот проснутся.
Голос за дверью принадлежал женщине.
«Кто это? Рина?»
Огонек лампы на миг заслонила тень.
– Верхняя дверь закрыта? – из последних сил крикнула Лидия.
Дверца чулана распахнулась настежь. Свет лампы выхватил из темноты троих, сгрудившихся в узком дверном проеме. Дверь наверху, ведущую к лестнице, они затворили: ни один отблеск занимающейся зари внутрь не проник.
В золотистом сиянии пламени Лидия разглядела и озабоченно наморщенный лоб доктора Тайса, и гримасу тревоги на бесцветном костлявом лице Гуго Текселя в обрамлении нелепых бакенбард… и триумфальную улыбку Петрониллы Эренберг, державшей лампу над головой.
Глава двадцать вторая
«Во всяком случае, то, что я делал, я делал с благими намерениями».
Так сказал Хорис Блейдон, когда Эшер упрекнул его в том, что он выпускает сотворенного им вампира кормиться на задворках Лондона и Манчестера – городов той самой страны, защите коей, по собственным же словам, посвящает труды.
А сам он, Эшер, чем лучше?
«Все убийства, совершенные им отныне, падут на твою голову…»
В бескрайней тьме подземелья Эшер едва мог понять, где кончаются воспоминания и начинается сон. Все мысли, все чувства вытеснил страх перед тем, что на уме у Бенедикта Тайса и во что могут вылиться его замыслы во время и после войны. Неужто он, да и все прочие, всерьез полагает, будто подобное живое оружие со временем не заживет собственной жизнью?
«Я делал то, что должен был делать, – и делаю – для общего блага…»
В попытке сосредоточиться Эшер перевел дух и прислонился затылком к камню колонны за спиной.
Все они так говорят.
«Я знаю, что делаю», – утверждал Блейдон.
Так тоже говорят все до единого.
«Храни нас Бог, – устало подумал Эшер, – от “знающих, что они делают”. Включая сюда и меня самого».
В подземелье стоял такой холод, будто здесь, внизу, скопилась стужа всех зим, минувших со времени постройки дома. Несмотря на поношенную куртку, Эшер неудержимо дрожал и никак не мог уснуть. Между тем каждый час бодрствования подтачивал силы, а через двое суток, если он не ошибся в расчетах, когда они с Якобой приедут в Берлин, силы и ясность мыслей понадобятся настоятельно. Догадываясь, отчего она не опасается упустить его днем, Эшер понимал: действовать придется как можно быстрее, иначе ему конец.