– Лжец!
Петронилла растопырила пальцы, выставив вперед когти. К Лидии она стояла спиной, и выражения ее лица Лидия не могла себе даже представить.
Тайс безмятежно – очевидно, глядя вампирше прямо в глаза – шагнул вперед, приблизился, взял Петрониллу за руки:
– Полноте, прелесть моя, все это сущие пустяки. Сущие пустяки. Бежать он не может. Все окна забраны решетками из серебра. Двери наружу – тоже. Мадам Эшер в наших руках…
– Убейте ее!
– Если она останется в нашей власти, он явится за ней сам.
Петронилла рывком высвободила пальцы из его рук.
– Убейте ее! Или вы задумали оставить ее себе?
Развернувшись к Лидии, полулежа обмякшей в углу, у стены, точно тряпичная кукла, Петронилла оскалилась, сверкнула клыками.
– Покажите же, Бенедикт, насколько вы меня любите…
– Я именно это и делаю.
Вновь взяв Петрониллу за руку, доктор развернул ее лицом к себе. Светло-карие, оттенка лесного ореха, глаза его лучились спокойствием и любовью. Внезапно все тело Петрониллы обмякло, словно в ее душе что-то надломилось. Едва не споткнувшись, она шагнула навстречу доктору, прижала ладонь к виску…
– Петронилла, – все тем же бархатистым, мягким, однако исполненным силы голосом прошептал он, – вы ведь сами знаете, что вовсе этого не хотите.
– Да, – шепнула она. – Да. Вы совершенно правы, Бенедикт… прошу, простите меня…
С этим вампирша слегка отступила назад, и свет лампы упал на ее лицо под невесомой вуалью золотистых волос – прекрасное, беззащитное, нежное, словно лицо юной девушки. Тайс поднес ее руку к губам для поцелуя, однако тут же нахмурился и спросил:
– Что это?
Петронилла потянула руку к себе, но доктор развернул ее кисть ладонью к освещенной двери.
– Ожог?
– Я… да, обожглась… в кухне, – ответила Петронилла таким тоном, что Лидии сразу сделалось ясно: она понятия не имеет, где и как обожгла ладонь. – По собственной же неуклюжести…
Но Лидия-то знала, что неуклюжих вампиров на свете попросту не существует.
«Кратковременные потери сознания… и ей не хочется, чтоб он о них знал».
Тайс, подойдя к Лидии, бережно поднял ее и уложил на постель.
– Как вы себя чувствуете, мадам? – спросил он.
В ответ Лидия сочла самым разумным вновь разрыдаться – тем более и голова болела так, что это не составляло никакого труда.
– Я ничего такого не сделала, – всхлипывая от неподдельного ужаса, пережитого считаные минуты назад, проговорила она. – Я все это время спала…
– Не лги, сучка!
Петронилла шагнула вперед, и Лидия съежилась за спиной доктора Тайса, вцепившись в его локоть изо всех сил.
Поспешив высвободить руку, доктор повернулся к Петронилл:
– Прошу вас… Мадам Эшер, кто он? Тот человек, с которым мы вас нашли.
«Не знаю», – едва не ответила Лидия, но вовремя сообразила, что любые ее слова можно сверить с рассказом Евгении, а нападение на izba она помнит из рук вон плохо. Как знать, о чем Симон мог рассказать русской девчонке, если в памяти сохранились лишь холод его ладоней да легкость прикосновения когтей ко лбу?
«А еще он сказал, что не убивал Маргарет… или мне это приснилось? Или он сказал так, думая, что я умираю? Или думая, что вот-вот погибнет САМ? Солгал он или сказал правду?»
– Он… он вампир, – запинаясь, пролепетала она и весьма артистично ослабла, навалившись на стену и прижав ладони к вискам, будто ей дурно (что, впрочем, было не так уж далеко от истины).
Услышав буйный шорох шелковых нижних юбок Петрониллы, Лидия съежилась, приготовилась к новому удару, но Тайс сказал:
– Не нужно, Петра, прошу вас. Ей нужен отдых, а поговорить с нею вы вполне сможете утром.
Тень Петрониллы, на миг заслонив свет лампы, скрылась за дверью, в аляповато украшенном зале часовни.
– Вы уж простите ее, – негромко продолжил Тайс. – Как правило, она совсем не такова. Просто сейчас ей весьма тяжело. Возвращаться из темноты, учиться вновь жить при свете дня…
– Разве это возможно? – прошептала Лидия, накрыв ладонью запястье Тайса. – Но как?
– Курсы инъекций.
Торжество в голосе доктора красноречиво свидетельствовало о его любви к изысканиям, об увлеченности своей работой.
– Инъекций препарата, выделенного из крови вампиров, чьи организмы не испорчены человеческой кровью. Пребывающих в первозданной чистоте, какими их сотворила Природа. Но, мадам Эшер, вам настоятельно нужен отдых…
Лидия крепко вцепилась в теплые руки, вновь укрывающие ее одеялом:
– Прошу вас, скажите, что теперь ждет Евгению? Она говорила… говорила, что, по словам мадам, все они станут ангелами.
– Нет, не «станут ангелами», – мягко поправил ее доктор. – Вероятно, она говорила, что они помогают ангелам, что жизни их спасены, дабы они смогли принять сторону ангелов в битве со злом. Все это я объясню вам позже, – добавил он, бережно, но настойчиво подоткнув одеяло под бок Лидии. – Сейчас скажу одно: Петронилла Эренберг действительно вовлечена в один из величайших крестовых походов против зла за всю историю человечества. Душа, проделавшая полпути к Преисподней, она отреклась от мира Неупокоенных, но посвятила себя не истреблению таковых, а спасению. Прошу, мадам Эшер, поверьте мне. Если ваш друг свяжется с вами, вернется к вам, будьте добры, передайте ему, что ему незачем нас опасаться. И вам, разумеется, тоже, – прибавил доктор, подкрепив заверения сердечным рукопожатием.
Прекрасно помнившая, что ярость Петрониллы едва не стоила ей сломанной шеи, Лидия округлила глаза и изо всех сил постаралась притвориться, будто верит каждому его слову:
– Вправду?
– Вправду. Она… эти инъекции делают ее раздражительной, вспыльчивой… а как вам, безусловно, известно, силой Неупокоенные обладают поистине устрашающей. Однако эффект этот преходящ. Уверен, со временем она привыкнет к дневному свету и снова научится жить среди живых. Как и все они, – негромко подытожил доктор. – Как и все они.
Поездка из Бебры в Айхенберг заняла всего часа полтора. Затем Эшеру пришлось провести почти сутки в цепях, во мраке еще одного подвала. Донельзя усталый, он засыпал на каменном полу, но то и дело в ужасе просыпался, думая, будто чувствует щекой ледяные пальцы Якобы, прикосновение ее клыков к горлу… Затем он засыпал вновь, и ему снилось, как хвастливая, надменная уверенность старого друга, Хориса Блейдона, в собственных знаниях и полученных результатах сменяется безысходностью и ужасом при виде устрашающих перемен, постигших его родного сына под воздействием сыворотки из крови вампира.
«Я делал то, что должен был делать, – и делаю – для общего блага…»
Временами ему снилась Лидия, и тогда Эшер просыпался в холодном поту, гадая, все ли с нею благополучно, бережется ли жена, держится ли подальше от Тайса с Эренберг…
Отправился ли Исидро к ней или до сих пор ждет в Берлине? Однако о задержке в Берлине до ночи, чтоб разыскать его, не могло быть и речи. Устал он так, что и с одним-то предстоящим делом справиться будет трудно.
Берлинский поезд отправлялся из Айхенберга в десять – землю едва-едва укрыл ночной мрак. Якоба, все в том же выцветшем темном платье жены мастерового, сидела рядом, в купе вагона третьего класса, и вот уж который час хранила молчание, а за окном, в лучах убывающей луны, мелькали, мелькали бескрайние сосновые леса Пруссии. В купе – да и во всем вагоне – было пусто; только в дальнем конце вагона всю первую половину ночи то и дело заходился плачем младенец, однако сквозь грохот колес и негромкое дребезжание оконных стекол плач его был еле слышен. В колышущихся оранжевых отсветах керосиновых ламп Эшер прекрасно видел, как губы Якобы при мысли о младенце на руках матери слегка кривятся в недоброй улыбке.
Однако с места Якоба не двигалась. В скором времени она завела разговор о неудобствах, сопряженных с поездками по железной дороге, и (все на том же, явственно отдающем Средневековьем германском) сетовала на оные, пока луна не скрылась за горизонтом, а над темной стеной сосен не замерцали соединенные друг с дружкой пятигранники Девы. Тогда она, поднявшись с жесткой скамьи, распахнула двери купе. Ночной ветер сорвал с ее темных волос платок. На миг задержавшись в дверном проеме, невесомая, словно демон, Якоба оглянулась назад, и, озаренные грязноватым, тусклым мерцанием ламп, ее бесцветные губы вновь искривились в недоброй улыбке.
– Смотрите, Эшер, не вздумайте обмануть меня, – сказала она и выпустила поручни.
Тьма за порогом вихрем увлекла ее прочь.
«Теперь она, – рассудил Эшер, – подыщет погреб с картошкой или рундук на чьем-нибудь чердаке, переждет день, а как только стемнеет, отправится дальше, в Берлин».
Неутомимо, плавно, словно чудовищные, едва различимые глазом ночные бабочки, мчащихся над землей вампиров он видел не раз и вполне представлял себе скорость их бега. Берлина она достигнет задолго до рассвета, и к тому времени ему, Джеймсу Эшеру, из города лучше убраться.
Самому ему не приходилось прыгать на ходу с поезда уже больше десяти лет, и повторять сей трюк Эшер вовсе не жаждал. Однако он догадывался, каким образом Якоба намерена удержать его в Берлине и без труда отыскать, и, наблюдая, как набирает силу рассвет за вагонным окном, понимал: прыгать придется. Придется, иначе – смерть.
Мимо один за другим промелькнули Ванциг, Белиц, Потсдам – крохотные платформы, где поезд не останавливался в столь ранний час, хотя первые группы рабочих показались на улицах уже с рассветом.
«А если я сломаю ногу, – подумал Эшер, оглядывая сгущающиеся по мере приближения к конечной станции скопления депо, пакгаузов, пустых вагонов, штабелей запасных шпал и груд шлака, тянувшихся, словно грязный след, вдоль железнодорожных путей, – тут и конец нам всем. И Англии, и всему миру».
Во что превратится мир, если у правительств войдет в обычай держать на службе шайки вампиров, платя им единственной ценимой ими валютой… об этом ему не хотелось даже думать.
Многие годы назад он приучил себя не вспоминать за границей о Лидии, оставляя память о ней – подобно выпивке – для тех времен, когда мог, ничего не опасаясь, расслабиться. Однако сейчас, глядя, как за окном, поблескивая в лучах восходящего солнца, вновь и вновь разветвляются рельсы, ведущи