– Нет, если надеется и дальше шантажировать меня, угрожая вам.
Лидия крепче стиснула его руку:
– А то… то, что он ввел мне… ребенку не повредит?
Мысль о возможной утрате еще одного ребенка опалила ее, словно огнем. Пережить это снова… нет. Уж лучше умереть самой.
– Я… понимаете, я ношу ребенка. Ребенка Джейми. А вы можете слышать биение сердца. Можете чувствовать чужие сны…
– Могу, – пробормотал Исидро. – И, уверяю, ребенок ваш жив и здоров.
– А не могли бы вы…
Разбуженная грохотом выстрела, Лидия ахнула, вскинула голову… и обнаружила, что лежит в келье, на койке, а рядом нет ни души. За оконцем в двери мельтешили тени. Кое-как поднявшись с койки, Лидия двинулась к порогу, и тут в коридоре снаружи прогремел еще выстрел. Спустя еще миг дверь распахнулась, и в дверном проеме, на фоне тусклого света газового рожка, возник темный силуэт. Тексель…
Споткнувшись, Лидия рухнула на колени. С наружной стороны, чуть ниже оконца, дверь украшала темная клякса – пятно свежей крови, стекающей струйками к полу. Шагнув в келью, Тексель схватил Лидию за плечо и рывком поднял на ноги.
– Он был здесь?
В испуге подняв на него взгляд, Лидия кое-как сумела собраться с мыслями, чтоб спросить:
– Кто? – хотя, о ком речь, поняла сразу же.
Решетка на дверном оконце была выкована из серебра. Ручка двери – тоже. Значит, Исидро мог разве что, прижавшись к окованным железом доскам, проникнуть в ее сновидения и…
С ужасающей силой стиснув плечо Лидии, Тексель встряхнул ее и отшвырнул на пол. Казалось, его глаза, всего-навсего отражающие отсветы газового рожка за порогом, светятся в полутьме кельи сами собой. Пальцы его оказались тверды, как гранит, и в той же мере холодны, а взгляд словно пронизывал тонкую ткань сорочки насквозь. Однако теперь во взгляде немца не чувствовалось прежней омерзительной похоти: с угасанием жизни в теле все плотские желания сошли на нет.
Теперь его влекла ее кровь.
– Позови его, – велел он.
Лидия словно в оцепенении покачала головой, и Тексель, снова рывком подняв ее с пола, ткнул дулом пистолета ей в спину:
– Зови. Пули серебряные, но дыру в живом теле проделают не хуже, чем в мертвом.
С этим он поволок ее к двери. Коридор за порогом оказался узким, с низкими сводами, залитый лужами воды, исподволь проникающей во все петербургские подвалы без исключения. Навстречу пахнуло рекой, гнилью и нечистотами. Невдалеке, на полу, медленно растворялись в воде кровавые кляксы, цепочкой тянувшиеся в темноту.
– Если пули серебряные, он, скорее всего, без сознания, – с трудом проговорила Лидия. – Так действует на них серебро.
Звериный блеск глаз, поворот головы – все это свидетельствовало, что ему неизвестно, правду она говорит или нет.
«Значит, Симон не ошибся. Петронилла – единственная из вампиров, с кем он разговаривал об их особенностях… и, вероятно, не услышал от нее ни слова правды. “Мы, знаете ли, существа вероломные…” А идти следом за Симоном в темноту ему страшно».
Поразмыслив, Тексель втолкнул ее назад в келью и захлопнул дверь. Услышав скрежет ключа в замке – надо полагать, тоже серебряном, – Лидия вспомнила о сыворотке, изготовленной доктором Тайсом и, очевидно, принятой Текселем в недавнее время.
«Что бы Симон ни говорил, вампира кайзер заполучил. Джейми…»
Потянувшись мыслями к мужу, она без сил опустилась на отсыревший пол.
«Джейми, будь осторожен…»
Глава двадцать седьмая
– С мадам Эренберг я познакомился в Берлине три года назад.
Откинувшись на подушки кеба, тряско катившего по Садовой, к реке, фон Брюльсбуттель сцепил длинные, узловатые пальцы на костлявом колене.
– В Опере, – продолжал он. – Она приехала на представление одна, и я пригласил ее к себе в ложу – прошу, поймите, не из каких-либо непристойных побуждений, но опасаясь, что ей одиноко. Дама в трауре, рядом ни сына, ни брата, ни подруги… Она призналась, что почти утратила интерес к музыке, хотя когда-то очень ее любила, а я пригласил ее составить мне компанию спустя неделю… С этого и началась наша дружба.
«Дружба ли?» – подумалось Эшеру. А может, просто соблазн? По словам Исидро, вампиры практиковались в оном при всякой возможности, а возможность для Долгой Игры, как ее называли порой, им выпадала нечасто. Месяцы обольщения, роскошных ужинов, встреч на балах… Создание подобия романтических отношений, сближение с жертвой (таким же манером Якоба из Кельна старалась поближе познакомиться с Эшером) – и все для того, чтоб усилить наслаждение итоговым убийством. Чтобы дополнить изысканный вкус отчаяния перед лицом гибели «ноткой» смятения, обиды, обманутых ожиданий.
Возможно, так оно все и началось. Чаще всего вампиры питаются неимущими, теми, кого не хватятся родственники, и это одна из причин, в силу коей хозяева столь ревностно оберегают свои угодья от чужаков. Долгая Игра – драгоценность, лакомство исключительной редкости: позволив его себе лишний раз, подвергнешь опасности все гнездо.
И, разумеется, питая особое пристрастие к сей особой игре, Петронилла Эренберг вполне могла тайком покидать свою территорию, чтоб поохотиться где-либо еще… к примеру, в Берлине.
– Она сказала, что страдает нервной болезнью, из-за которой не переносит солнечного света, – продолжал знатный немец. – Мне ее стало безмерно жаль: ведь подобный изъян лишил ее почти всех человеческих радостей. Когда она приезжала в Берлин – сама-то она из Кельна, – я делал все, что мог, дабы недуг доставлял ей как можно меньше неудобств, а кроме того, между нами завязалась переписка. Незадолго до этого я вышел в отставку и сам только-только начал заново привыкать к радостям частной, гражданской жизни…
Эшер взглянул на его пальцы. След обручального кольца на загорелой коже был едва виден – и то лишь благодаря яркому послеобеденному солнцу за окном кеба. С тех пор как кольцо сняли, прошло по крайней мере пять лет, и кто знает, за сколько лет до этого ушла из жизни его жена? Разводов прусские юнкеры, как известно, не признают.
– Я, – не слишком уверенно продолжал отставной полковник, – посоветовал ей ряд специалистов по нервным заболеваниям, как германских, так и практикующих за рубежом. Хворь хворью, но это еще не значит, что тут никто ничем не поможет! За последнее десятилетие медицинская наука ушла далеко вперед. Поначалу она, очевидно, считала свою болезнь неизлечимой, но я уговорил ее не падать духом. Конечно, я любил бы ее…
Признавшись в этом, Брюльсбуттель осекся и слегка покраснел.
– Конечно, я любил бы ее и при свете дня, и в ночной темноте, но, как говорится, где жизнь, там и надежда!
Затем он показал Эшеру телеграмму, отправленную на его адрес из Санкт-Петербурга в воскресенье, 7 мая, а по русскому календарю – 23 апреля.
«Петронилла Эренберг Бенедикт Тайс замешаны убийстве тчк они чудовища тчк выезжайте Санкт-Петербург немедля».
Писал отправитель по-немецки, но подписаться не удосужился.
– Понятия не имею, что это может значить. Мадам Эренберг… – Полковник замялся, подыскивая подходящие выражения. – Нет, это попросту невозможно. Духом она сильна, вспыльчива, но такое… в голове не укладывается! А Бенедикт Тайс – врач, взявшийся, как она писала, за ее излечение, – держит клинику здесь, в Петербурге. Туда я сегодня прямо с вокзала и поехал наводить о ней справки. Клиника оказалась закрыта, заперта… но ведь мадам Эренберг только на прошлой неделе писала, что они вплотную приблизились к полному излечению! А когда она вылечится, мы собирались переехать в Петербург на постоянное жительство…
– Скажите, она вам снится? – спросил Эшер.
– Прошу прощения, сэр!
– Нет, вопрос это вовсе не праздный, – поспешил заверить его Эшер, – иначе я даже не подумал бы совать нос в подобные вещи. Скажите, она вам снится?
Фон Брюльсбуттель наморщил лоб и надолго задумался… а ведь если бы Петронилла Эренберг пробовала обольстить его, очаровать, как очаровывает жертву всякий вампир, напрягать память полковнику – уж Эшер-то знал – не потребовалось бы ни на секунду.
– Да, снилась. Снилась раз или два, – наконец вспомнил он и застенчиво опустил взгляд. – Только глупо все это как-то… Около полугода назад мне привиделось, будто мы с нею вяжем рыболовные мушки – вяжем и вяжем, хотя навязали уже целую гору. И, помнится, еще как-то раз, во сне, она пригласила меня с собой, отправившись выбирать новые туфли. Так поступали сестры – всякий раз, собираясь проехаться по обувным магазинам, брали с собой меня…
Вспомнив об этом, полковник улыбнулся, покачал головой, устремил взгляд в окно, на серые волны Невы, слегка поблескивавшие в косых лучах заходящего солнца за перилами моста, и ненадолго умолк, смакуя память о прошлом. Представить себе кого-либо еще более непохожего на созданный воображением Эшера образ злокозненного шефа шпионской сети было бы невозможно.
«Значит, дело вовсе не в войне, – подумал Эшер. – Не в войне, а в любви…»
– Одним словом, ничего необычного.
Над водой стаями кружили чайки – черные росчерки на фоне красного с желтым дыма заводских труб, клубящегося в небе.
– Поначалу, – продолжал отставной полковник, – встречи исключительно по ночам ее словно бы не смущали. Но, видимо, из-за моей любви к верховым прогулкам, к лесам, к красотам дневного мира…
Казалось, прожитые годы осыпались с его морщинистого лица, и фон Брюльсбуттель вновь, пусть ненадолго, превратился в миловидного юношу гимназических лет.
– Смешно, наверное, слышать такое от человека в моем возрасте? Однако я с детства неравнодушен к красоте мира во всех ее проявлениях, будь то хоть стебелек травы, хоть несхожесть лягушки с лягушкой, а птицы с птицей… и мне очень хотелось бы думать, что к миру, от которого она давным-давно отвернулась, ее вновь привлекла моя любовь ко всем этим вещам. Однажды она призналась, что сделалась равнодушной не только к музыке, но и к прочим радостям жизни под солнцем… но охотно вспомнила бы о них вместе со мною, если б смогла.