В комнату проскользнул востроносый, как хорь, доверенный раб Юста. Оливия всегда чувствовала себя в его присутствии неуютно. Длинные тощие руки обирали тунику, узкие глазки быстро ощупывали то хозяина, то хозяйку.
– Наградить должным образом,- кланяясь, повторил он.
– Только не говори, что деньги мои. Представь все так, будто они от твоей госпожи.- Юст давал подобные инструкции много раз, и Сибинус, разумеется, знал, что ему делать, но Оливию всегда коробили эти слова, так почему бы не повторить их.
– Я заверну монеты во что-нибудь этакое.- Губы хорька растянулись в улыбке.
– Прекрасно. Поручаю тебе все уладить.- Засунув монету в рукав раба, Юст удалился.
Сибинус передвигался бочком, будто опасаясь подвоха. На мгновение он приостановился, чтобы взглянуть на Оливию, затем заспешил к обнаженному гладиатору. Склонившись над спящим, раб осторожно потряс его за плечо и что-то шепнул.
Арнакс заворочался и с бранью открыл глаза. Потом дико вскинулся, пытаясь нашарить оружие.
– Нет-нет, доблестный воин,- пробормотал Сибинус.- Не шуми так, или кто-нибудь доложит хозяину о том, что ты делал сегодня ночью с его женой.
Это слова возымели волшебное действие. Арнакс тут же притих и боязливо взглянул на постель, одарив Оливию робкой улыбкой.
– Не беспокойся, за свою удаль ты будешь вознагражден, только молчи обо всем и собирайся быстрее. Моя госпожа очень тобой довольна, однако время не терпит.
Востроносенький раб уже помог великану подняться и теперь держал наготове тунику и плащ, пока Арнакс второпях зашнуровывал обувь.
Наконец он был одет, и Сибинус, раболепно кланяясь, повел его к выходу, не преминув стянуть с комода шелковую салфетку.
Охваченная стыдом и отчаянием Оливия молча глядела на закрытую дверь. Она потакала гнусным желаниям Юста, чтобы защитить своих родичей от грозившей им нищеты, но с каждой такой ночью на душе ее делалось все горше и горше. Однажды она рассказала матери о том, как с ней поступает супруг. Та выслушала дочь с напряженным вниманием и посоветовала ей не принимать это близко к сердцу. «Почаще заглядывай в храм Венеры,- сказала участливо мать,- та может переменить его вкусы». С тех пор Оливия замкнулась в себе и старалась пореже видеться со своими. Зачем с ними видеться, если они пекутся лишь о собственном благополучии, если им дела нет до того, каково ей теперь?
На глаза молодой женщины навернулись слезы, она нетерпеливо смахнула их. Слезы тут не помогут.
Оливия поднялась и привернула лампы, затем, обернувшись простыней, подошла к окну.
Там стихала последняя зимняя буря. Ледяной ветер расчистил небо, и над спящим Римом висела луна, наполняя великий город мягким обманчивым светом, придавая величие даже оставшимся от пожара руинам и набрасывая на воды Тибра серебряный флер.
Рим был огромен. Сколько же в нем людей, спросила она себя и не нашла ответа. Множество, великое множество. И неужели же в этом множестве нет никого, кто мог бы посочувствовать ей? Она отошла от окна, гоня прочь глупые мысли. Муж приказал ей найти себе не утешителя, а любовника, причем… с сомнительными пристрастиями. Кожа ее вдруг покрылась пупырышками – это от холода, сказала она себе. Оливия вернулась в постель, внезапно охваченная приступом слабости. Точно так же ее трясло после выкидыша Юст уже в первые дни супружества стал делать ей странные предложения, однако ее беременность удерживала сластолюбца от конкретных шагов. Оливия не вполне его понимала, а когда поняла, утешилась мыслью, что материнство оградит ее от унижений. После боли и крови надежды рухнули. Греческий врач высказал мнение, что она никогда не сможет иметь детей. Юст страшно расстроился, но теперь ей казалось, что втайне он был доволен.
Она натянула одеяло до подбородка и брезгливо поморщилась. В ноздри ей ударил острый запах пота Арнакса. Раздраженная Оливия выбралась из постели и зашлепала к двери. Ее служанка рабыня Нестулия Должна была спать в коридорной нише, хотя сегодня Юст мог ее и отослать.
Ниша была пуста. Оливия вернулась в комнату, содрав с кровати все простыни и одеяла, она швырнула их в дальний угол спальни и только после этого улеглась, завернувшись в плотное персидское покрывало. Остатки ненавистного запаха вскоре перебил аромат жасмина, идущий от ламп.
Афиша Театра Марцелла.
(817-й год со дня основания Рима).
«Театр Марцелла спешит уведомить римлян о том, что 6 начале марта император Нерон изъявляет желание лично продекламировать эпическую поэму "НИОБА", аккомпанируя себе на греческой лире Шестеро греческих мимов будут сопровождать декламацию танцем.
Примечание:
В прошлом году император дважды одаривал Рим эпическими поэмами, посвятив первое выступление летнему катастрофическому пожару, а второе -падению Трои».
ГЛАВА 4
Теплый ветерок осенял площадку для выездки ароматом цветов. Весна была мягкой и многое обещала новенькой вилле, а заодно ее саду и виноградникам, убегающим вверх по холмам.
Тиштри тренировала большого сирийского мерина. Он шел легким галопом по кругу, а она летала над ним, как птица, гортанно выкрикивая команды и перескакивая с одного бока коня на другой.
Удовлетворившись, армянка перевела красавца на рысь, коленями направляя его к воротам.
Там ожидал ее Сен-Жермен, небрежно облокотившись на верхнюю перекладину невысокой ограды.
– Я вижу, тебе уже лучше?
– Похоже, что так,- с улыбкой ответила Тиштри- Ширдас потерял форму.
– Смотрелся он просто прекрасно,- возразил Сен-Жермен на чистом армянском, чересчур, правда, правильном, по мнению наездницы, росшей в деревне; впрочем, ни эта правильность, ни легкий акцент не мешали им хорошо понимать друг друга.
– Лишь потому, что я понуждала его.- Тиштри ловко спрыгнула с мерина и подступила к хозяину.- Я чувствую себя хорошо. Позволь мне вернуться к моим выступлениям. Скоро начнутся Нероновы игры, там можно взять куш.
– В обмен на немалый риск,- уронил он, откровенно любуясь черноволосой красавицей с резкими, чуть крупноватыми чертами лица.
– Риск есть во всем,- беспечно сказала Тиштри.- Верховая езда – моя жизнь. Я рождена для нее, как и мой отец, и отец моего отца.- Она собралась открыть ворота.- Мне надо почистить Ширдаса.
– Это может сделать любой из рабов,- заметил Сен-Жермен, помогая ей отвести в сторону тяжелую створку ворот.
– Я сама ухаживаю за своими лошадьми,- резко возразила наездница и покосилась на привязанного в отдалении хозяйского скакуна.- А ты гляди за своими, ладно?
Сен-Жермен усмехнулся и пошел через двор.
– Как тебе это чудо? – спросил он, указывая на вороного жеребца, стоящего у коновязи.
Это был великолепный скакун, массивный, мускулистый, с прямой шеей, широкой прямоугольной мордой и умными живыми глазами. Его очень красили роскошная грива, пышный хвост и густая опушка вокруг копыт. Почуяв хозяина, жеребец вскинулся и навострил чуткие уши.
– Нравится? – Сен-Жермен положил руку на гладкий бок скакуна.- Я приказал доставить его из бельгийской Галлии.
– Он просто великолепен. Но… что у него с копытами? Песок арены их не сотрет?
– Они потверже, чем у иберийских лошадок, но, конечно, помягче, чем у ливийских. Я думаю, его можно поставить в один ряд с сицилийскими скакунами, правда те порезвей.- Сен-Жермен отступил в сторону, чтобы армянка могла рассмотреть получше его новое приобретение.- Зато он вынослив и у него ровный нрав.
– Это заметно.- Тиштри опытными руками ощупала спокойно стоящего жеребца- Можешь гордиться. За такого коня я бы много дала. Но у меня, во-первых, нет таких денег, а во-вторых, ты ведь его не продашь.
В устах рабыни эти слова звучали вроде бы странно, но на деле в них не было ничего необычного. У часто выступавших на аренах римских цирков рабов деньги водились, и достаточно крупные. Сама Тиштри, например, владела десятью лошадьми, чего не могли себе позволить очень и очень многие вольные граждане Рима.
– Нет, не продам. Но подарю. Он – твой.- Сен-Жермен отвязал поводья и бросил их ошеломленной армянке.- Теперь твои кобылки смогут дать хороший приплод.
Тиштри изумленно моргала глазами.
– Ты не шутишь? Сен-Жермен улыбнулся.
– Нет, не шучу. Ты оправилась, и мне вдруг захотелось сделать тебе подарок.
Она все еще не могла опомниться.
– Он мой? Это правда? – Наездница обняла жеребца.- Это царский дар, господин.
Сен-Жермен не ответил. Он радовался ее восторгу, но несколько отстраненно. Мысли его были явно заняты чем-то другим.
– Что ж ты стоишь? Проверь ему зубы, копыта.
– Они отличные, я знаю, они просто отличные,- радостно прокричала она.
– Надеюсь,- с нарочитым сомнением в голосе пробормотал Сен-Жермен, хотя он уже осмотрел жеребца и знал, что с ним все в порядке.
Тиштри расхохоталась, она оценила шутку.
– Мне бы хотелось провести его по манежу, мой господин. Мне не терпится посмотреть, на что он способен.
– Он твой. Поступай как знаешь. Манеж сейчас мне не нужен. Я собираюсь прокатиться с возницами. Хочу взглянуть, как ведет себя этот британец – Глинт.
– Глинт не очень-то ловок,- скривилась Тиштри.- Я наблюдала за ним утром. У него странная стойка. В колесницах так не стоят.
– Он еще не привык,- сказал Сен-Жермен.- Ты когда-нибудь видела британские колесницы? Они тяжелые, как телеги.
– Но он все же неплохо управляется с лошадьми,- кивнула армянка.- Для варвара – очень неплохо.
– Для варвара? – переспросил Сен-Жермен, глядя сверху вниз на потную, припорошенную пылью манежа красотку в свободной рубахе и потертых штанах, увешанную медными кольцами и оберегами.
– Британия – край дикарей,- серьезно кивнула она.- Говорят, они разрисовывают себя красками.
– Понятно.- Он вскользь коснулся ее руки.- Нам надо бы поговорить. Тиштри вскинула голову.
– Что такое' Ты мной недоволен? – Неужели этот вороной жеребец – прощальный хозяйский дар. Она призадумалась и осторожно сказала; – Мы долго не виделись, но… я ведь была нездорова.