обраться до Петербурга.
Он хотел увидеть Йоко и Целителя. Хотел к ним. Но голос из плеера сказал, что Павел не сможет их найти, потому что Войцех вытащил из него все струны. Душа Павла пуста буквально, в ней никогда больше не будет музыки. Только иллюзия, которая и поддерживает жизнь.
Возможно, Павел и сам догадывался.
В городке был автовокзал. Павел купил билет до Москвы и проспал, сидя у окна, семь недолгих часов. Пошел ливень, и Павел промок, пока добрался до Ленинградского вокзала. Он сидел в зале ожидания, раз за разом слушая голос Йоко, и все чаще возвращался мыслями к Войцеху.
Знал ли Войцех, что Павел все вспомнил? Наблюдал ли за ним все эти годы? Жив ли он вообще?
Он думал о Войцехе, пока ехал в ночном плацкарте в Петербург.
Думал, когда вышел на Московском вокзале и отправился в торговый центр за одеждой и едой.
Думал, когда вернулся в старую квартиру, проверил ключи и понял, что дверь открылась и из темноты коридора на него смотрят воспоминания пятнадцатилетней давности.
Павел знал любимые места Войцеха. Они часто встречались после работы, пили пиво или настойки. Еще Войцех любил посещать Мариинку и небольшие полулюбительские театры, разбросанные по центру. В конце концов Павел вспомнил даже канцелярию Оркестра, в которой работал, – здание возле Елагина парка со стороны Крестовского. Найти Войцеха будет несложно.
Вот только что он с ним сделает, когда найдет? Выбьет правду? Отвезет к Целителю? Убьет?
И что это в итоге ему даст? Заполнится ли пустота в душе? Появится ли дым в глазах? Скорее всего, нет. А что еще хуже, Павел до сих пор не был уверен, что вообще найдет Войцеха, что этот человек существует. Потому что реальность была здесь, в квартире, оставленной им пятнадцать лет назад. А Оркестр, Пол, Войцех, Йоко и все остальные – только воспоминания в его голове, и ничего больше.
Надо бы проверить, но потом. Когда-нибудь. Возможно.
Он прошел по комнатам, заглянул в кухню, остановился в центре гостиной, разглядывая распахнутую дверь на балкон. Там все еще стоял старый лакированный стул, покрывшийся зеленой пленкой мха. Павел вспомнил, как кружился в танце с мертвой женой, – это было нелегко, но он справился. Тогда музыка играла в его душе так ярко, что хотелось летать. Теперь было смертельно пусто, хоть удавись гитарной струной.
Павел снял наушники, разделся и попробовал станцевать вновь. Вышло глупо и нелепо.
Он расплакался и больше не танцевал никогда.
В бронзе. Интерлюдия
Церковь, темный кирпич, ангелы, ставшие родными за эти месяцы. Небожитель, парящий слева от фронтона, был самым грозным, он немо отчитывал прохожих и тщился выковырять свое атлетическое тело из стены, покарать за праздность, нести божий гнев расслабленному предвечернему городу.
Часы на ратуше пробили пять. Слава вертел головой, он был сегодня слишком подвижен для скульптуры, высматривал странного католического священника, читающего по-русски странные и страшные истории. Интересно, как зовут автора? Или авторы разные? Славу очаровывала мысль, что священник читает для него одного, скрашивает время скучающей статуе. Туристы не обращали на декламирующего прозу падре никакого внимания.
Когда-то Слава играл в студенческом театре. Был даже не третьестепенным героем, а логическим продолжением декораций. Подружка говорила: ты добьешься, ты терпеливый. Эта подружка морила его во френдзоне. Однажды, осмелев, он заявился в женскую общагу. Ждал, хотел устроить сюрприз. Услышав голоса, хрипловатый смех, испугался, юркнул за шкаф. И простоял там, пока скрипел диван, пока подружка охала под любовником и шептала непристойности.
Как кретин, как истукан.
Слава распахнул глаза, морщась от неприятных воспоминаний. Он увидел священника, устроившегося на лавочке с книгой, и на душе посветлело. Священник, как обычно не глядя на слушателя, полистал книгу и стал читать.
Максим Кабир
Владимир ЧубуковДемономания в Лудене
Часть 1. Еретики Хертогенбоса
Ханс Урс фон Бальтазар, монах доминиканского ордена в сане пресвитера и в должности инквизитора, трясся в повозке, глядя из окна на унылую серую слякоть, на чахлые деревца, на туман, скрадывающий перспективы. На душе было неспокойно. Задание, которое он получил, его не обрадовало. Хотя что его вообще радовало в последнее время? Ничего. Его выдающиеся способности были отмечены наверху, но их не оценили как должно. Он ведь чувствовал себя вполне достойным к продвижению в структуре “Sanctum Officium” и мог бы принять епископскую ординацию, но до сих пор оставался пресвитером и со своей рядовой должностью был, в сущности, мальчиком на побегушках. Сейчас его направили из Базеля в Хертогенбос, куда ему не положено и носа казать, но он все-таки получил это странное предписание и вынужден переться в такую чертову даль, прости Господи!
«Я стал часто чертыхаться последнее время в мыслях», – с сожалением подумал он.
Тот факт, что его отправили так далеко, говорил, что его способности признаны исключительными и он выставлен образцом для других инквизиторов, но настоящее признание способностей должно выражаться в вертикальном продвижении по иерархической лестнице, с низших ступеней на высшие, а не в расширении сферы горизонтального движения на уровне прежней ступени.
В каком-то смысле, кроме прочих факторов, еще и его ученость сыграла с ним дурную шутку. Он неплохо знал основные языки Восточной и Западной Европы, в том числе язык голландской лютеранской Библии, а также сносно понимал брабантские диалекты, поэтому кого ж еще было послать в Хертогенбос, как не его?
Впрочем, ему и самому было любопытно: что ж там случилось такого исключительного, в этом альфройдистском монастыре, ради чего он должен консультировать местных инквизиторов? Собственно, было известно, что при монастыре произошло убийство, но из-за этого базельского инквизитора не послали бы в такую даль, да и вообще, не надлежит инквизиции заниматься простыми убийствами. Несомненно, дело было в чем-то еще, более темном, нежели обыкновенное преступление.
Ордену альфройдистов, не так давно учрежденному, принадлежали два монастыря, во Фрайберге и в Хертогенбосе, но фрайбергский монастырь перешел в латентное положение, так что действовал, по сути, лишь один монастырь, хертогенбосский.
Альфройд Фрайбергский выдвинул новую доктрину аскетического смирения. В своем трактате о смирении он написал следующее:
«Обратим внимание на этимологию термина “смирение” по-латыни – humilitas. Термин происходит от humus – земля, почва, глина. Humo значит погребать, хоронить. Humilito – понижать. Следовательно, смирение состоит в стремлении к земле, а самое высшее и совершенное смирение стремится еще ниже, под землю, именно там обитает оно, и там должны обитать взыскатели его».
Альфройд учредил психиатрическую лечебницу и подземный монастырь под ней. «Один уровень смирения – обитать просто под землей, – говорил он, – и другой уровень смирения – обитать под землей, которую попирают ноги безумцев, отверженных обществом. Обитать под ними, сознавая свою униженность не только относительно поверхности мира, но и относительно тех, кого мир считает ниже себя, – это есть сугубое смирение».
Как рудокопы добывают под землей полезные ископаемые, так монахи-альфройдисты добывали под землей драгоценное смирение, за которое Господь обещал ниспослать в награду небесную благодать, обозначив приоритеты устами апостола: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать».
Все кандидаты, желающие вступить в альфройдистский монастырь, конверсы и послушники, до принесения торжественных обетов должны трудиться в лечебнице, в монастырь же они спускаются лишь для участия в мессе и еженедельном обвинительном капитуле. После торжественных обетов они уходят под землю, живут и трудятся там.
Единственный вход в монастырь и выход из него располагается внутри лечебницы, в специальной комнате, дальней от входа в лечебницу, поэтому, чтобы войти в монастырь или выйти из него, следует пройти через всю лечебницу, словно бы через все круги земного ада.
Альфройд называл вход в лечебницу «устами безумия», дальнюю комнату в ней – «глоткой безумия», а спуск в монастырь – «гортанью безумия». Лечебницу он считал как бы головой зарытого в землю тела, телом же был подземный монастырь, а сообщались «голова» и «тело» посредством «глотки» и «гортани». Альфройд имел блестящее медицинское образование, и ему нравилась эта антропологическая и анатомическая аналогия. По его словам, как человек проглатывает пищу и та поступает через глотку и гортань в пищевод, так и монахи, проходя через лечебницу, спускаются в монастырь, тогда как пациенты лечебницы, пребывающие наверху, задерживаются там наподобие того, как частицы пищи застревают в ротовой полости меж зубов.
«Помните, братья, – говорил Альфройд, – заповедь апостола Павла: “Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым”. Мир сей пронизан гордостью, словно каменная кладка – скрепляющим раствором, и гордые чада мира сего считают безумием добродетель смирения. Поэтому, стремясь к идеалу святого смирения, мы выглядим безумцами в глазах мира, но не должны этим смущаться. Хуже, когда наш собственный разум подбрасывает нам мысль, что наш идеал – сплошное безумие, что лучше нам искать чего-то другого, более, так сказать, здорового и нормального. Поэтому нам следует настолько свыкнуться с мыслью о безумии, чтобы она ничуть не смущала нас и не отводила от цели. Посему я и решил положить наш монастырь под ноги безумцев и устроить его под лечебницей для душевнобольных. Погрузимся же в недра безумия, братья! Войдем в его уста, скользнем в его глотку, провалимся в его гортань и пищевод, а оттуда – в самый желудок. Пусть безумие переварит нас и сделает наши души частью себя. Тогда-то, став безумными в веке сем, мы обретем истинную мудрость во Христе, которую мир не познал, ибо вменяет ее в ничто».