Фрайбергский монастырь, основанный лично Альфройдом, постигла горькая участь. Лечебница, под которой он находился, сделалась чрезвычайно популярна. Многим хотелось устроить своих душевнобольных родственников под покров и благословение столь почтенного подвижника и святого мужа Альфройда, тем более что за это не следовало платить: альфройдистская лечебница была бесплатной. Из-за обилия пациентов лечебницу пришлось расширять, надстроив три новых этажа над одним изначальным; поток пожертвований, пролившихся на лечебницу и монастырь, позволил сделать все преобразования быстро. Но достроенная лечебница начала проседать и проваливаться, и первые три этажа оказались под землей. Монастырь же, соответственно, ушел еще ниже. Дальняя комната в лечебнице была разрушена, и единственный вход в монастырь наглухо заложило. Монахи оказались в подземной ловушке. Все это произошло на седьмой год, как преставился Альфройд.
Его ученик, аббат Карл-Густав Аульт, настоятель второго альфройдистского монастыря в Хертогенбосе и генеральный аббат ордена, молился о своих погребенных под землей собратьях и во время молитвы получил откровение о том, что братья провалившегося монастыря продолжают свое служение в недрах подземного мрака, что их смирение углубляется, и вместе с тем умножается благодать, изливаемая Богом на монахов.
Настоятель погребенного монастыря аббат Отто Ранк, явившись в сонном видении аббату Карлу-Густаву, сказал, что лечебница провалилась под землю после того, как все братья монастыря усиленно молились в строгом посте об умножении благодати, и аббат Отто услышал божественный глас, изрекший: «Умножу на вас благодать, но прежде надлежит вам углубиться в смирении». Тогда-то и началось проваливание лечебницы под землю – этаж за этажом. Однако Господь позаботился о замурованных под землей братьях и даровал им подземный источник воды, а также съедобную плесень, растущую на пещерных сводах, чрезвычайно питательную и полезную для здоровья, так что братья, имевшие недуги, вкусив той плесени, полностью выздоровели, здоровые же еще больше укрепились в силах.
После того как аббат Карл-Густав поведал о своем видении, фрайбергский монастырь стали считать перешедшим в латентное положение. Кое-кто высказывал и такое мнение, что аббат Отто с братьями погибли, а видение аббата Карла-Густава было фантазией либо наваждением. Как бы там ни было, формулировка о латентном положении монастыря устроила всех. Монастырь как бы был, и одновременно его как бы не было, он парадоксальным образом существовал и не существовал одновременно. Аббат Карл-Густав, возражая пессимистам, считавшим погребенных монахов погибшими, назвал положение их монастыря «суперпозицией».
Второй монастырь ордена благополучно действовал под управлением аббата Карла-Густава, который осмотрительно отказывался от любых предложений донаторов по расширению лечебницы, как вдруг в лечебнице над монастырем случилось преступление – убийство. Его совершил монастырский послушник, помощник инфирмария. Необычным и жестоким способом он убил пациентку лечебницы. Убийца, застигнутый с поличным, во всем признался и ожидал суда в заключении, но инквизиция, которая сунула свой нос в это дело, учуяла подозрительный запашок и решила, что дело не такое простое, как выглядит. Местные инквизиторы оказались достаточно подозрительны, но недостаточно опытны и проницательны, поэтому и решили подтянуть эксперта Ханса Урса фон Бальтазара, уже успевшего блестяще зарекомендовать себя в нескольких запутанных процессах.
Когда он прибудет в Хертогенбос, то получит все разъяснения от местных инквизиторов, и тогда-то перед ним полностью обрисуется та загадка, ради которой он вызван.
В сумерках Бальтазар въехал в город, вселился в монастырскую гостиницу, где для него уже была приготовлена комната, и там ожидал визита кого-нибудь из местных инквизиторов.
Вскоре к нему пожаловал отец Желле Бинхаувер – маленький, лоснистый, аппетитный, словно кондитерское изделие, с масляной сладкой улыбочкой, но с колючим взглядом быстрых глаз, вонзавших ледяные иглы во всякий предмет, попадавший в сферу внимания этого человечка, одновременно потешного и опасного.
– Отец Ханс! Как я рад наконец познакомиться с вами лично! – замедоточил Желле. – Заочно-то я давно знаком. Ваш трактат о взаимосвязях принципов магического мышления с еретической теологией просто восхитителен. То же самое могу сказать и про ваш трактат о свойствах адского пламени. Я редко испытываю такое удовольствие, читая сочинения современников. Глубина и ясность вашей мысли мне очень по душе, очень!
– Не вы ли, случаем, оказались инициатором моего вызова? – спросил Бальтазар.
– Инициатива принадлежала нашему кардиналу, – осклабился Желле, – я лишь подал скромный совет его преосвященству.
– Так в чем, собственно, проблема, ради которой меня вызвали? Насколько я знаю, произошло убийство, которое нет нужды раскрывать, ибо убийца признался во всем. Что именно нуждается здесь в экспертизе?
– Способ убийства представляется крайне подозрительным. Жертва, безумная женщина, была нанизана на кол. Затем ее сунули головой в костер. А после опаления в костре ее частично съели, а именно были высосаны глаза и объедены губы. Убийцу застали рядом с жертвой. Да, он признался в преступлении. Но на вопрос, зачем он это сделал, отвечал, что у него временно померк разум. Выполняя свои обязанности в лечебнице, он слишком впечатлился наблюдением за безумцами и заразился от них помрачением рассудка, вот и сделал то, что сделал, не отдавая себе отчета. Для магистрата этого признания оказалось достаточно, чтобы поставить точку в деле, но мне видится здесь намек на что-то, чего я понять не могу, однако же слишком явственный намек. Способ убийства похож на ритуал жертвоприношения или инициации какого-то культа, однако я не смог этот культ определить. И никто, с кем я консультировался, не смог. Тогда-то я и подумал о вас. Вы специалист по еретическим сектам восточных схизматиков. Мне из этой области знакомо только движение богомилов, или фундагиагитов, зародившееся в Болгарии, оттуда проникшее в Сербию, Боснию и Византию, а затем в Италию и Францию и повлиявшее на движение катаров. Быть может, и здесь мы натолкнулись на след некой ереси, проникшей откуда-нибудь из Восточной Европы или Азии? А если так, то приверженец еретического культа не может быть одиночкой, у него должны быть сообщники. Признавшись в преступлении, он, однако, скрывает цели, которые преследовал. Поэтому, кстати, посылая письмо к вашему кардиналу, мы решили не раскрывать в нем никаких подробностей, ведь если здесь, в Хертогенбосе, окопались тайные еретики, то им может стать известно содержимое письма, и тогда они могут принять меры к тому, чтобы укрыться как можно надежней. Вот почему в запросе об отправке к нам консультанта мы не сообщили истинную причину.
«А у него хорошее чутье и здравая предусмотрительность, надо отдать ему должное», – подумал Бальтазар, вслух же сказал:
– Возможность еретического фактора исключать нельзя. Убийство и впрямь не похоже на спонтанный акт в результате припадка душевного помрачения. Да, очень вероятно, что вы правы и убийство ритуальное.
Желле, довольный тем, что сумел произвести на Бальтазара благоприятное впечатление, обещал навестить его завтра, тогда же подробно поговорить о деле, а пока пожелал ему приятного отдыха в гостинице и, ввиду позднего времени, удалился, оставив кувшин изысканного розового кларета, который преподнес Бальтазару в подарок.
Вино и вправду оказалось прекрасным, как заверял Желле.
Поужинав и прочитав вечерние молитвы, Бальтазар начал готовиться ко сну.
Прежде чем затушить свечи, он внимательно осмотрел комнату, запоминая каждую деталь.
Когда-то в детстве ему снились обыкновенные сны. Так, по крайней мере, казалось ему в воспоминаниях, однако он допускал, что светлые воспоминания детства могут быть и ложными. Впрочем, в дебри собственного прошлого Бальтазар углубляться не желал, поэтому ограничивался обобщенной картиной памяти без конкретных деталей. В юности время обыкновенных снов прошло, и сны его стали однообразным мучительным кошмаром.
Каждую ночь Бальтазару снилось, что он наблюдает за собой спящим со стороны. Он видел во сне ту же самую комнату, в которой ложился спать, те же предметы, что и наяву. Сон в точности воспроизводил обстановку яви. Несмотря на темноту, во сне он все видел отчетливо. По воздуху растекались черные кляксы, словно чернила просачивались сквозь ткань. Эти кляксы текли в пространстве, и вскоре из них формировались фигуры, подобные человеческим, разве что рук у них было больше, чем положено человеку: четыре, шесть, семь. Эти многорукие существа начинали колдовать над спящим телом Бальтазара. Убирали покрывало, разрезали сорочку, в которой Бальтазар спал, вскрывали его тело от горла до паха, что-то вынимали изнутри – какие-то странные, нечеловеческие органы. Прочищали их, удаляли что-то, обрезали некие отростки, затем вставляли обратно в тело, копошились внутри.
Пробудившийся Бальтазар снимал свою сорочку, осматривал тело в поисках шрамов, порезов и швов, но ничего не находил. Осматривал он и грубую ткань сорочки там, где ее резали, но и тут не было следов.
А пока черные фигуры делали свое дело, голое «я» Бальтазара, зависшее в воздухе в стороне от тела, наблюдало за всеми манипуляциями, чувствуя тошнотный ужас. Творилось что-то запретное, аномальное и беззаконное.
Много лет наблюдая это в снах, из ночи в ночь, Бальтазар все не мог привыкнуть к зрелищу, не мог смириться с противоестественностью происходящего. Точность обстановки, соответствие всех мельчайших деталей тому, что он видел наяву, – это только добавляло ужаса.
Всякий раз Бальтазар внимательно осматривал комнату перед сном, стараясь запомнить каждый предмет и его положение, чтобы потом уличить сон в несоответствии, в расхождении с явью, но не находил ни одной улики против сна. Сон скрупулезно воспроизводил действительность, словно вовсе и не был сном.