По телу пробежала сладостная судорога. Глаза закатились, рот приоткрылся, и язык медленным круговым движением облизал губы, словно слизывая с них нектар. Томный вздох сорвался с этих прекрасных губ. Ладонь женщины, будто змея, извилисто проползла по коже, от горла до лобка. Запрокинув лицо к небу, женщина блаженно застонала.
Смотрел на нее Козодой и криво улыбался.
Только что она была, в сущности, еще девочкой, невинным созданием в теле зрелой красотки совершенных пропорций. Невинность сквозила в каждом движении, жесте, взгляде, и какая-то прозрачная целомудренная пелена окутывала ее. Все женские прелести под этой пеленой странным образом не возбуждали, а лишь радовали глаз чистой своей красотой.
Но теперь пелена растаяла, и вместо невинной девочки Козодой увидел настоящую женщину, настолько привлекательную, что ее сексуальность, казалось, течет по воздуху прозрачными струями. Тут даже омертвелое мужское естество Козодоя беспокойно зашевелилось.
Женщина сорвала несколько смокв и с ними отправилась к мужчине, которого следовало приобщить к восторгу и блаженству, переполнявшим ее.
Мужчина поначалу отказывался от предложенных запретных плодов, но по его глазам она видела, что ему в итоге не устоять, что червь уже точит душу, и пульс желания учащается, и алчная блесточка мерцает на дне зрачков.
Она уговаривала его, обволакивая своим женским обаянием, вдруг проснувшимся в ней, как прежде неведомая сила, которой она с наслаждением училась теперь управлять.
Мертвец наблюдал за парочкой со стороны. Он уже не вмешивался, а просто смотрел, любуясь тем, как прекрасна женщина в своей интеллектуально-эмоциональной борьбе с мужчиной.
Тот после долгих уговоров сдался и принял смокву с женской ладони.
Все шло по плану.
Из заповедника нарушителей выгнали на закате, а ночью, когда эти двое неловко извивались в траве, зачиная первенца своего, Каина, Козодой прервал их неумелую брачную игру, выпустил им кишки и заставил мучительно умирать под жужжание мух, слетевшихся на запах крови.
Так человеческий род погиб на корню, не успев дать ни ростка, ни ветви.
А это создало новый парадокс, нежелательный для нашей реальности, которая тут же нашла, как выкрутиться из неудобной ситуации: вместо погибших людей, созданных Богом по его образу и подобию, реальность, обходя стороной ловушку парадокса, произвела человеческий род из второсортного материала, бывшего под рукой, – из обезьян.
И поскольку не было у обезьян возможности развиться во что-либо высшее и более достойное их самих, то реальность придумала, как стимулировать хоть какое-то развитие этих бесперспективных тварей, и скрестила их с трупом Тараса Козодоя, загробное семя которого, слитое в обезьяну, породило ту самую генерацию существ, к которой мы, так называемые люди, человеки, имеем честь принадлежать.
Козодой манипулировал тварями Божьими, а им самим втихомолку манипулировала хитрейшая из всех тварей – реальность.
Обезьяне, которую первой обрюхатил Козодой, он дал имя – Надежда, в честь прежней своей жены, с которой жил в Тимашевске.
И когда отпрыски его подросли и перестали нуждаться в материнской опеке, он содрал шкуру с Надежды, а ее посадил на кол, потом зажарил на этом колу, как на вертеле, и материнское мясо скормил детям.
Хоть символически, хоть так смог компенсировать он свою неудачу с женой, которую не сумел убить, и так немного утолил душевную боль упущенной возможности.
Первенцам своим, рожденным обезьяной Надеждой, двум мальчикам, дал он библейские имена: Каин и Авель.
Вторую обезьяну, взятую в жены, Козодой назвал Лилит.
Убивать ее, как Надежду, он не стал, поэтому Лилит прожила долгую жизнь, рожая Козодою детей – наполовину обезьян, наполовину человекотрупов, расплодившихся на просторах планеты, изначально предназначенной для разумных существ иного рода и порядка, созданных по Божьему образу и подобию.
Внешне похожие на тех блаженных и сгинувших, но чуждые им по внутренней сути, порождения противоестественной и сладострастной связи мертвеца с обезьянами, мы обживали эту планету, ставшую нашей добычей.
«Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею». Эту заповедь, которую Бог вручил своим разумным созданиям, перехватили мы, подняли ее, как знамя, выпавшее из рук погибшего знаменосца, и пронесли сквозь века.
Наш отец, Тарас Козодой, не умер, ибо смерть – его неотъемлемое качество, да и не может умереть тот, кто уже мертв. Жил он, живет и будет жить вечно. Мертво жил, мертво живет и мертво жить будет.
Зачав нас, он канул в тень. Там обитель его, там его наблюдательный пост. Перед рассветом уходит он под землю, чтобы молиться себе самому и во время молитв созерцать нашу жизнь глазами тварей земных, которые нас окружают, пронырливых и неотвязных. После заката выходит наружу и бродит по миру, благословляя и проклиная своих детей. Целуя спящих в чело, холодом уст пронзая разум и, как бусы на нить, нанизывая наши души на вектор стремлений своих.
Отец наш! Безмолвный Тарас! Помяни нас в молитвах своих перед собственным «я», зияющим черной дырой в твоей сердцевине! Помяни нас не как безымянно-абстрактное скопище, но наши имена обглодай устами ума своего, будто кости, ведь тогда твоя темная мысль на сердце падет нам, пролив твой отеческий яд в глубину наших душ.
Научи нас любить твою смерть в проявлениях темных энергий ее, насыщаться ею одной и жаждать ее лишь одну. Да сумеем мы в живой нашей плоти выразить твою смерть, словно природу мира поэт выражает в кратких строках; как в зеркале, отобразить ее, как в утробе, зачать ее и родить. Дай нам вдохнуть черный дым твоей вечной гибели, жадно впитав порами кожи змеистые струи.
Приди к нам во тьме. Прикоснись к нам своим ледяным бытием. Поцелуй нас не только в чело, но и в каждую клеточку тела, в каждую искру души.
Смешно и постыдно, но многие из нас молятся тому Богу, который не нам, а другим своим тварям хотел отдать в обладание Землю, тем, кого умертвил отец наш Тарас.
Жалкие богомольцы мнят, будто их сотворил Бог по образу и подобию своему. Отрицают истину, что весь наш род – порождение Козодоя, чьи характерные черты мы носим, как родовые метки, в глубинах души, в могильно-трупных ее доминантах.
За этими еретиками у Козодоя особый присмотр. Когда они впадают в молитвенный экстаз, он является им в образе светлого ангела и укрепляет их ложную веру, доводя ее до абсурда, мало-помалу оплетая рассудок нечестивых нитями безумия. Так он смеется над ними, так играет с отступниками, подталкивая их к пропасти.
Нас же да не покинет истинная вера, и наш рассудок да не затмится, но да светит нам свет Козодоя, пролившего мертвецкое семя свое в обезьянью утробу и зачавшего род людской, чья подлинная суть слагается из трех первоэлементов: из нежной и дикой обезьяньей женственности двух наших праматерей, Надежды и Лилит, а также из яростной трупной мужественности единого нашего Праотца, Владыки и Господа Козодоя.
А все неверующие в божественного Козодоя да будут прокляты, отныне и вовеки!
Оторвавшись от рукописи, Бальтазар обратил к Желле влажное, в холодной испарине, лицо.
– Вам нездоровится, дорогой отец Ханс? – с искренним участием спросил Желле.
– Это не болезнь, – с трудом выговорил Бальтазар, – а отравление запретными фразами. Тарасианский опус весь соткан из запретных фраз.
– Господи! – воскликнул Желле. – Но я ничего не почувствовал.
– Вы же знаете, что восприятие запретных фраз выборочное.
– Да-да, конечно.
– Это сочинение, – начал объяснять Бальтазар, – переведено со славянского языка. Написали его русские еретики, сюда оно попало через поляков. Казаки, которые там упоминаются, это что-то вроде ландскнехтов, викингов или пиратов. Станицы – поселения казаков, их деревни. Но географические и политические имена в тексте – река Кубань, город Тимашевск, Великое Кубанское Княжество и так далее – не существуют ни в русских землях, ни у других славянских народов. И никогда не существовали прежде. Также не существует упомянутая там Казачья Каббала. Каббала есть лишь одна – иудейская, казаки же к иудеям настроены враждебно. Совершенно непонятно, на что рассчитывал автор сего опуса, когда наполнял текст такими неправдоподобными элементами. Но как бы там ни было, содержание опуса объясняет поведение Дидерика. Он говорил, что его с Клементиной венчал святой Тарасий, восточный патриарх, и можно было бы подумать, что речь про Тарасия, патриарха Константинопольского, который занимал кафедру в конце восьмого и в начале девятого века. Но, как вы понимаете, Тарасий Константинопольский был только прикрытием, на самом же деле Дидерик имел в виду этого чудовищного Тарасия Козодоя, которого называл патриархом в том смысле, что он прародитель рода людского, а восточным патриархом – потому что он из восточных славян, из русов. Клементина была принесена в жертву Тарасию Козодою по типу того, как Тарасий убил обезьяну, которой дал имя Надежда. Он содрал с нее кожу, посадил на кол, зажарил на нем и скормил своим детям. Дидерик в своем ритуале воспроизвел эти действия частично. Кожу не сдирал, потому что это была слишком сложная для него процедура. Не зажарил ее полностью, потому что, опять-таки, это было слишком сложно в его условиях. Но от ритуала и не требуется точного воспроизведения действий, на которые ритуал символически указывает, – достаточно подобия в некоторых ключевых пунктах. Потом, как вы помните из рассказа Рейнарда, Дидерик интересовался у него только теми экзегетическими вопросами, которые пересекаются с историей Тарасия Козодоя. Его не интересовали догматы о сотворении мира, об Искуплении, о Суде Божьем, об ангелах и демонах, а только обстоятельства, связанные с грехопадением Адама и Евы, и даже не догматическая сторона вопроса, а лишь сопутствующие внешние подробности. Также его идея о том, что Адам и Ева не имели потомства, но умерли во время совокупления, – это опять же отголосок истории Тарасия Козодоя. Из всего этого я и сделал вывод, что Дидерик исповедует тарасианскую ересь. Но поскольку он слишком молод, то следовало искать где-то поблизости более старших членов секты, от которых юноша мог заразиться ересью. Тарасиа