– Но что с ребенком случилось? – спросил Бальтазар. – Почему он лежит в гробу? Он умер или был убит?
– Он никогда не жил, – ответил Биаджио. – Ребенок родился мертвым, в его плоти кишели трупные черви, и это было первое чудо, явленное им, ибо черви пожирали его плоть, но та умножалась и росла при этом. Червивый труп возрос от младенца до отрока, что было знаком избранности свыше. Он не только кишит червями, он порождает их из себя, умножает и преумножает. Он как переполненная чаша, изливающая через край игристое вино.
– Зачем вы хотите похоронить его в Лудене? – спросил Бальтазар.
– Это воля ангелов, его отцов. Мы купим склеп, в котором поставим гроб с юным Винченцо. До времени своего явления миру он будет скрываться в могильном склепе. С ним вместе в склепе останутся его матери и невесты. Когда придет срок и ребенок возмужает, они станут его женами, родят ему детей, а потом, по прошествии предопределенного числа лет, он явится миру вместе со всей своей семьей. До тех пор он должен быть скрыт в гробовой тени.
– Господа мои, позвольте и мне задать вопрос! – воскликнул Леберечт, который со своего места на ко́злах напряженно вслушивался в разговор идущих впереди. – Ежели эти сестры будут заперты в склепе на целые годы, то как они там выживут? Что будут есть и пить?
– Не беспокойся об этом, – отвечал Биаджио. – Они уже привыкли питаться червями своего чудесного сына, пить его гной и трупный яд. Их желудки уже не принимают другой пищи.
Леберечта передернуло от ужаса, когда он услышал это. Дрогнувшей рукой он осенил себя знаком креста.
– Но объясните мне, – произнес Бальтазар, – чем для сестер и мальчика так хорош Луден? Почему ангелы направили их именно туда?
– А вы разве не знаете? – Бальтазару показалось, что Биаджио криво ухмыльнулся, но в темноте под капюшоном никакой улыбки, конечно, не разглядеть. – Вы ведь сами спешите в Луден. Казалось, должны бы знать…
– Знать – что?! – не сдержался и с раздражением воскликнул Бальтазар.
Из-под капюшона вылетел смешок.
Биаджио не пожелал больше разговаривать, а Бальтазар почувствовал себя слишком усталым для настойчивых расспросов.
«Черви из этого ребенка переползли мне в голову и кишат в моем мозгу, – внезапно пришла тошнотворная мысль. – Мне надо отдохнуть. Хорошо выспаться. Прийти в себя».
Он забрался в повозку и вскоре задремал.
Проснулся Бальтазар, оттого что Леберечт сильно тряс его, приговаривая: «Господин великий инквизитор, проснитесь же, наконец!»
– Мы что, приехали? – спросил Бальтазар, разлепив веки.
– Приехали, да! Мы в Лудене.
– А где эти… сестры с гробом? И монах?
– Не знаю и знать не хочу. Когда приближались к городу, я уж не выдержал, обогнал их, чтоб больше не видеть. Глаза б мои на них не глядели! Ангелов они, видишь ли, соблазнили! Вертихвостки мистические! И еще монах этот брехливый! До города нас довели, на том и спасибо, но дальше – врозь. Да и вели каким-то подозрительно коротким путем, что-то тут нечисто. Нет, пусть теперь они в свою сторону, а мы в свою. Вот только…
Леберечт замялся, и Бальтазар спросил:
– Что «только»?
– Город как будто вымер. Не у кого даже спросить, как проехать к монастырю. Попадалась мне пара человек, но оба неразговорчивые, слова не обронили.
– Ищи улицу Паквен, – сказал Бальтазар. – На ней монастырь стоит.
– А может, лучше найти сначала постоялый двор, устроиться, а там уж и про монастырь разузнать? – предложил Леберечт.
– Или так, – согласился Бальтазар.
Первая ночь в Лудене, в комнате постоялого двора, принесла Бальтазару потрясение. Впервые за долгие годы он не увидел во сне жуткие черные фигуры, что препарировали его из ночи в ночь.
Сознание, как обычно, отделилось от тела, он увидел себя, спящего, со стороны – и больше никого. Он один в комнате! Такое непривычное странное чувство – свободы? избавления? очищения? – охватило его. Вспенившийся восторг опьянял. Хотелось кружить по комнате в танце, летать по ней мотыльком, перышком, невесомой паутинкой. Для этого Бальтазару не доставало одного – формы. Он висел в пространстве голой абстракцией, этакой персоной без субстанции, и не мог совершить ни одного движения, способный лишь пассивно наблюдать.
Присмотревшись к своему спящему телу, Бальтазар заметил нечто необычное. Тревога разлилась по комнате. Что-то странное творилось с телом. По нему пробегали судороги. Мышцы деревенели под кожей, рельефно вспухали вены, как вывернутые наизнанку трещины, там и тут кожу натягивали кости, тело становилось бугристым и угловатым, лицо искажалось, губы кривились в хищном оскале, по-звериному вытягивались челюсти, в приоткрытом рту – если это еще можно назвать ртом, а не пастью – светлели страшные свиные зубы. Точно такие же зубы он видел в детстве у свиньи, сильно испугавшей его, и образ свиной пасти, полной страшных кривых зубов, на всю жизнь врезался в память. Бальтазар оцепенело смотрел на то, как его тело превращается в уродливую звероподобную тварь. Своими когтистыми лапами она разодрала на себе шерстяную сорочку, в которой Бальтазар отошел ко сну, и сбросила на пол покрывало. А потом началась новая стадия трансформации, еще более отвратительная: человекозверь, которым он стал, постепенно превратился в невообразимое чудовище, которое не с чем и сравнить. Оно было настолько безобразно, что даже по-своему прекрасно – в инфернальной красоте сверхъестественного уродства.
Остатки разодранной в клочья ночной сорочки вспыхнули на теле чудовища и превратились в пепел.
В окне уже серел предрассветный полумрак, и Бальтазара потянуло к своему телу – своему и в то же время совершенно чужому. Он почувствовал, что близок миг пробуждения, и поэтому его сознание притягивается к плоти, чтобы влиться обратно, воссоединиться со своей вещественной частью. Но тело между тем так и не вернулось в человеческий вид, и Бальтазар в панике подумал, что еще немного – и он пробудится чудовищем и навсегда утратит свою истинную форму.
«Впрочем, – мелькнул червячок мысли, – возможно, человеческая форма была ложной, фальшивой, а истинная форма – эта и есть…»
Душный ужас охватил Бальтазара, а тело, до сих пор лежавшее без сознания, вдруг открыло свои нечеловеческие – какие-то змеиные – глаза и посмотрело на него. Оно явно видело его, бестелесного, бесформенного. Похотливо-потусторонний ледяной взгляд поймал его, словно накинул сеть, и начал притягивать к себе. «Я» Бальтазара потекло по воздуху к змеиным зрачкам, в то время как из пасти кошмарной твари выполз длинный, гибкий язык. Тварь плотоядно облизнулась. Она готовилась пожрать последние остатки своего человеческого самосознания, переварить их и полностью уничтожить в себе.
Холодом вечной смерти повеяло на Бальтазара. Он понял, что сейчас не просто умрет, но погибнет навеки наихудшей погибелью, когда сама индивидуальность будет утрачена и превращена в нечто дьявольское.
Он пытался вырваться из притяжения страшного взгляда, но не мог: не было никакого тела, даже призрачного, чтобы сопротивляться враждебной воле. А змеиные зрачки все приближались, за ними – он чувствовал – зияла безвозвратная пропасть.
И Бальтазар, не зная, что ему делать – как удержаться на краю, как спастись, – выплеснул свою полную страха, беспомощную мысль к последней надежде всех погибающих – к Богу.
И вновь, как было уже с ним однажды, в его сознании зазвучала священная латынь, которую он сначала и сам не понял:
«Venenum illis in similitudinem serpentis, sicut aspidis surdae et obturantis aures suas, quae non exaudiet vocem incantantium et venefici incantantis sapienter. Deus, contere dentes eorum in ore ipsorum; molas leonum confringe, Domine. Diffluant tamquam aqua decurrens, sicut fenum conculcatum arescant. Sicut limax, quae tabescens transit, sicut abortivum mulieris, quod non vidit solem. Priusquam sentiant ollae vestrae rhamnum, sicut viventes, sicut ardor irae absorbet eos. Laetabitur iustus, cum viderit vindictam, pedes suos lavabit in sanguine peccatoris. Et dicet homo: Utique est fructus iusto, utique est Deus iudicans eos in terra».
Лишь с запозданием Бальтазар осознал, что это прозвучал пятьдесят восьмой псалом Давида:
«Ярость их подобна змеиной, как у аспида глухого и затыкающего уши свои, который не слышит звуков заклинаний, заклинаемый заклинателем премудрым. Бог сокрушит зубы их в устах их: челюсти львов сокрушил Господь. Исчезнут, как вода мимотекущая: Он натянет лук Свой, доколе не изнемогут. Как растаявший воск, они пропадут: пал огонь на них, и они не увидели солнца. Прежде, нежели вырастут наши терны в терновник, как бы пламенем гнева поглотит их. Возвеселится праведник, когда увидит отмщение: руки свои омоет в крови грешника. И скажет человек: итак, есть плод для праведника; итак, есть Бог, творящий суд для них на земле!»
Псалом прозвучал быстро, подобно раскату грома, и в глазах чудовищной твари вспыхнул звериный ужас. В этот момент сознание Бальтазара соединилось с его телом, к которому, будто свежий воздух после удушья, вернулась человеческая форма.
Он лежал на кровати полностью обнаженный, весь в холодном поту, изможденно смотрел в потолок. В воздухе висела тошнотворная смесь запахов гниющей рыбы, скотобойни и гари.
«Неужели этот кошмар повторится на следующую ночь? – подумал Бальтазар. – Надо быстрей делать свое дело и убираться из Лудена. Этот город плохо действует на меня».
Скрипнула, отворяясь, дверь, и в комнату молча вошла молодая монахиня в облачении ордена урсулинок.
Бальтазара ошпарило стыдом.
«Черт возьми! – с досадой подумал он. – Неужели я забыл запереть дверь? Да нет, запирал же, запирал на засов!»
Монахиня меж тем молча и бесшумно двигалась по комнате, ощупывая предметы на своем пути, по-птичьи вращая головой и принюхиваясь. Бальтазар понял: ее глаза с расширенными зрачками были незрячи.
Приблизившись к нему, монахиня остановилась, глубоко втягивая воздух ноздрями, и прошептала: