– Ваше преподобие, отец Ханс Урс фон Бальтазар, это ведь вы?
– Это я, сестра, – ответил Бальтазар, продолжая лежать. – Можете говорить громко, не надо шептать.
– Не могу громко, – прошептала монахиня и добавила непонятное: – Я не в том состоянии.
– Кто вы и почему вошли ко мне? – спросил Бальтазар. – Впрочем, кто вы – понятно. Вы посланы за мной из монастыря. Но почему вошли ко мне так бесцеремонно?
– Неважно почему. Поменьше церемоний, ваше преподобие, пусть шелуха спадет.
Ее шепот все больше походил на змеиное шипение. Бальтазар различил в нем оттенки высокомерной иронии и сдержанной злости. Это встревожило его. Монахиня продолжала:
– Прикрывайте свой срам, одевайтесь, и пойдемте.
Странное чувство посетило Бальтазара: эта слепая монахиня опасна, поэтому ее надо слушаться и повиноваться ей во всем.
Он встал, оделся и строго произнес:
– Мне нужно совершить утренние молитвы. Выйдите и подождите за дверью.
– Не надо молитв, – прошипела монахиня. – Нет времени, нам пора.
И он подчинился, досадуя на себя за то, что не настоял на своем.
«Ее руки – словно ветви дерева, что качаются на ветру», – подумал Бальтазар, идя следом за монахиней, скользящей впереди. Он заметил, что она на самом деле не ощупывает предметы, к которым протягивает руки, но пальцы ее всегда немного не достают до каждого предмета, будто чувствуя его на близком расстоянии.
Бальтазар хотел найти Леберечта и велеть ему запрягать лошадей, но монахиня не позволила:
– Никаких лошадей, господин инквизитор. Идти недалеко. Мы больше потеряем времени, если будем ждать, пока ваш кучер все подготовит. Он с вечера напился как свинья, и сейчас его так просто не заставишь встать и заняться делом.
Как завороженный, Бальтазар шел по улицам Лудена за слепой монахиней. По всякому прямому пути она двигалась не прямо, но словно огибая невидимые препятствия. Скользила над землей легко, и в то же время в ее движениях проступало что-то насекомоподобное, будто это была гигантская самка богомола, наряженная монахиней, спрятавшая насекомий лик под маской человеческой.
На пустынных улицах им попался навстречу единственный прохожий. Необычайно высокий, одетый в бесформенные лохмотья, он с трудом перемещался, неловко двигая ногами-палками. Его голову полностью покрывал мешок. Втянув ноздрями воздух, монахиня замерла на месте, затем попятилась, прижавшись к стене ближайшего дома и жестом велев Бальтазару тоже прильнуть к стене.
Долговязое чучело тем временем проковыляло по улице мимо них, и Бальтазар ясно услышал, как сквозь мешковину, закрывавшую лицо, донеслось свиное хрюканье.
Больше никто не встретился им по пути, но у Бальтазара меж лопаток все ползало поганое ощущение, что кто-то смотрит ему в спину.
Вскоре они подошли к монастырю.
– Сначала пожалуйте в храм, – прошептала монахиня, – там начинаются экзорцизмы, а после я сопровожу вас в малую трапезную, она служит у нас приемной, там вас примет мать настоятельница.
Бальтазар вошел в храм и здесь наконец увидел горожан, собравшихся на зрелище. Но, как ни странно, множество народа, рассевшегося на скамьях, производило впечатление того же безлюдья, что царило на пустых улицах города. Люди сидели безмолвно и неподвижно, как неживые.
Бальтазар сел на свободное место, на одну из скамей последнего ряда. Человек, сидящий рядом – крупный, грузный, брюхастый, – казалось, спал, приоткрыв рот и оттопырив нижнюю губу, нависшую над жирным подбородком.
В пресвитерии появился священник в полном богослужебном облачении, встал лицом к публике, но вместо того, чтобы начать молиться, провозгласил:
– Мать настоятельница Жанна де Анж и экзорцист отец Жан-Жозеф из Марена!
«Он словно на театральной сцене объявляет выход актеров, – с недовольством отметил Бальтазар. – Что здесь вообще творится? И почему, черт возьми, Сюрену позволяют заниматься экзорцизмом, если он сам начал бесноваться?»
После громкого возгласа тишина в храме показалась и вовсе гробовой. В этой тишине легкой воздушной змейкой метнулся по храму ветерок, лизнув Бальтазара в лицо. И тут же представился ему странный образ: все пространство храма – как бы огромная пасть, а ветерок в той пасти – невидимый язык, облизывающий тех, кого она собралась проглотить.
Священник отступил в сторону, и тут появились двое: одержимая настоятельница и экзорцист. Похоже, они вошли в храм через портал в северной части трансепта. Жанна де Анж перемещалась на четвереньках, на манер рептилии. Следом за нею шел Жан-Жозеф Сюрен. Он выглядел моложе своих тридцати пяти лет: утонченные черты, мечтательный, немного детский взгляд – не иначе как лицо влюбленного юноши перед свадьбой. В правой руке он держал флагеллантскую плетку для самобичеваний, которую наверняка использовал во время ночных молитв, когда гасил пламя желаний плоти, полосуя себя по спине и бокам ее тремя хвостами, усеянными наростами узлов. Но сейчас этой плеткой Сюрен хлестал одержимую; на каждый удар та отзывалась шипением дикой кошки, но по огоньку восторга в ее глазах видно было, что боль доставляет ей удовольствие.
Сюрен указал настоятельнице на место в нефе, перед алтарем и пресвитерием, здесь ее хорошо было видно всем, сидящим в храме. Сам встал рядом и громко, чтобы слышала публика, произнес:
– Дочь моя, Жанна, ты с нами сейчас? Ты здесь, в этом святом храме, или демоны отлучили тебя от собственного тела?
Отеческая ласка в его голосе сплеталась с торжественным пафосом.
– Никакой Жанны здесь нет, она сейчас в облаке тьмы, – ответила настоятельница неожиданно низким мужским голосом.
– Как твое имя, демон? Назови себя, – повелел Сюрен властно и твердо.
– Мое имя Левиафан, – ответил мужской голос, и тут же настоятельница сменила тон и заговорила детским голоском с развратной хрипотцой: – А мое имя – Буффетизон.
– Отвечай, Левиафан: где ты гнездишься в теле этой рабы Божьей?
– Мое место – самый центр лба, – ответил Левиафан устами настоятельницы, и тут же встрял Буффетизон: – А где мое место, ты не хочешь узнать?
– Тебя я не спрашивал, – холодно отозвался Сюрен, – поэтому помалкивай.
И он хлестнул настоятельницу плеткой по губам. Она вздрогнула, взгляд ее потерял зверино-лукавый блеск, стал растерянным, кровь выступила на губе, и настоятельница облизала ее. Только сейчас Бальтазар заметил, какие у Жанны де Анж удивительно красивые глаза.
Но демон Буффетизон не унялся, он злорадно произнес своим тонким, как крысиный хвост, голоском:
– Ты не туда ударил, ведь лицо – не моя епархия. Чтобы ты знал, я нахожусь в пупке. Врежь в это место носком своего сапога, да побольнее, вот тогда и попадешь в меня. Доставь мне такое удовольствие, а я за это расскажу тебе, куда нужно ударить, чтобы попасть в Асмодея. Он угнездился в одном весьма укромном и нежном местечке.
– Молчи, скотина! – холодно процедил Сюрен. – У тебя нет права голоса. Левиафан, ответь мне: эта презренная тварь Буффетизон говорит правду?
– Буффетизон всегда говорит правду, – пробасил Левиафан. – Он самый ничтожный и самый извращенный из нас, поэтому он единственный демон, который находит особое гнусное удовольствие в том, чтобы всегда говорить правду. – Буффетизон тут же подтвердил: – Да, я такой, такой! – И скверно захихикал. – Правда – это мой самый сладкий грех. Правду говорить всегда так легко и приятно, что аж слюнки текут…
– Молчать! – оборвал его Сюрен. – Ты слишком болтливое ничтожество.
– Действительно, сидел бы и помалкивал, – укоризненно пробасил из настоятельницы Левиафан, обращаясь к Буффетизону. – Бери пример с Асмодея: сидит себе в теплом местечке и молчит. – И тут же настоятельница сменила голос на буффетизонов: – Хорошо, хорошо! Сижу, молчу, никого не трогаю и ковыряюсь в пупке у этой девицы. Если никто не желает со мной говорить – что ж, я отныне нем и даже просто не существую.
– Не тебе решать – существовать или нет, – холодно произнес Сюрен. – Бог дал вам существование, и этот дар непреложен. Даже если вы, по извращенности своего ума, возжелаете небытия, то не сможете вырваться из существования. Когда Бог отправит вас в огонь геенны, вы захотите исчезнуть и раствориться в небытии, но вынуждены будете существовать вечно – существовать и мучиться бесплодными, невыносимыми мучениями, которым не будет конца.
– Левиафан! – обратился Буффетизон к своему собрату-демону. – Пастырь Жан-Жозеф запретил мне говорить с ним, поэтому прошу тебя, передай ему, чтобы он велел нашей дражайшей Жанне де Анж обнажить пупок, мое местопребывание, пусть Жан-Жозеф посмотрит на тот сюрприз, который я приготовил. – На это Левиафан ответил: – Хорошо, я передам. – И сразу же обратился к Сюрену: – Ваше преподобие отец Жан-Жозеф, ничтожный Буффетизон осмелился просить передать вам, чтобы вы повелели матери Жанне де Анж оголить свой пупок. Буффетизон утверждает, что приготовил там какой-то сюрприз. Но что касается меня, то я не советую вам его слушать. Он вечно выдумывает всякий вздор.
– А ты-то кто такой, чтоб давать мне советы, кого слушать, а кого нет? – презрительно бросил Сюрен Левиафану и обратился к настоятельнице: – Дочь моя, покажи нам твой пупок.
– Повинуюсь, отец мой, – отозвалась та обыкновенным женским голосом, скромным и покорным.
Она крутанулась на месте, одновременно распрямляясь и поднимаясь на ноги. Полы ее рясы взметнулись. А потом она быстро и ловко выкрутилась из своих одежд и осталась полностью обнаженной. Тонкая, худенькая, угловатая, как подросток, перекошенная из-за своего горба, она стояла, стыдливо потупив взор, левой рукой прикрывая промежность, правой полуприкрыв свои маленькие груди, – в точности копируя позу Венеры на картине Сандро Боттичелли. В животе у нее чернела дыра на том месте, где должен быть пупок. Дыра размером с кулак дюжего мужчины.
Сюрен отшатнулся и отступил на пару шагов. Удивленный, он смотрел на дыру в теле монахини.
Кожа ее живота не была разорвана – она втягивалась внутрь, словно что-то всосало ее изнутри, но это было не углубление плоти, а настоящая дыра, провал в темноту.