Из дыры раздался голос Буффетизона, полный самодовольной наглости:
– Ну и как вам такое нравится? Я старался, искривляя структуры пространства и вещества.
На этот раз голос звучал не из уст настоятельницы, запечатанных молчанием, а прямо из дыры в ее теле, будто из пещеры, где всякий звук усиливают отголоски.
Сюрен осторожно приблизился, нагнулся и заглянул в дыру. Оттуда вырвался сквозняк, и шевельнулись жидкие волосы у Сюрена на голове.
– Буффетизон, ты здесь? – спросил Сюрен, вглядываясь во тьму.
– Ага, ты все-таки снизошел до разговора со мной! – раздалось из дыры. – Низко же ты пал со своего пьедестала! Такое падение заслуживает награды. Так слушай же…
И голос заговорил на неизвестном языке. Бальтазар, при всех его языковых познаниях, как ни вслушивался, не разобрал ни слова. Неведомая речь выползала из дыры, как дым, как черный туман. Она оплела Сюрена и начала оплетать публику на скамьях. Бальтазар испытал странное чувство: эти неведомые слова не только втекали ему в уши, но и ползали по лицу, по затылку, по шее, по тонзуре на макушке.
Над этим черным словесным туманом настоятельница заговорила утробным, низким голосом Левиафана:
– Пустите детей приходить ко мне!
Медленно повторяла она эту фразу, каждое слово вбивая, будто гвоздь – тяжелым ударом.
– Пустите детей приходить ко мне! Пустите детей приходить ко мне!
Мальчик лет четырех вышел в проход между рядами скамей и побежал к настоятельнице.
– Анри! – взвился ему вслед женский голос.
Но мальчик уже пробежал мимо оцепеневшего Сюрена и остановился перед Жанной де Анж, а та возложила ладони ему на голову. Мальчик что-то спросил Жанну звонким голоском – Бальтазар не разобрал слов, – и голос Буффетизона донесся из дыры, до омерзения приторный:
– Дитя мое! Иди же ко мне! Сюда! Смелей!
Мальчик начал просовывать голову в дыру в теле бесноватой монахини.
Отверстие было слишком узкое, но его края легко расширялись, когда ребенок прилагал усилия, и вот уж голова полностью исчезла в дыре. А он вместе с головой просунул одну руку и теперь с силой протискивался вперед, извиваясь всем телом. Настоятельница задрожала от сладостных спазмов, томно застонала, запрокинула от наслаждения лицо и руками помогала мальчику.
– Вот так! Вот так! – страстно шептала она, закусывая нижнюю губу, раскачиваясь, приседая на корточки, вновь вставая на прямые ноги, поднимаясь на носках и опять приседая.
Струйки крови текли по внутренней стороне ее ног.
Мать ребенка подбежала к ней, когда из дыры торчали уже только ноги по щиколотку. Она вцепилась руками в правую ступню сына и попробовала вытянуть его, но Жанна де Анж, злобно сверкнув глазами, влепила ей хлесткую пощечину, и женщина от неожиданности выпустила детскую ногу, отшатнулась, упала на пол. Пока она поднималась, ребенок полностью исчез в дыре, которая тут же сузилась до изначального размера.
В теле Жанны де Анж таился слишком большой объем пространства; ребенок сгинул внутри, но Жанна оставалась все такой же тщедушной, кожа да кости.
– Анри! Где мой Анри?! – вся в слезах, причитала мать, заглядывала в дыру, боязливо просовывала в нее пальцы, шептала что-то неразборчивое.
– Уведите! Уведите ее! – раздался чей-то голос.
Вскоре несколько мужчин повели женщину прочь из храма. Лучше сказать – потащили. Она упиралась, рыдала и восклицала, порывалась обратно, но силы были не равны.
Когда ее уже подвели к западному порталу, из дыры в теле настоятельницы раздался детский крик пополам с плачем. Мать закричала в ответ, рванулась изо всех сил, но ее повалили на пол и волоком вытащили наружу. Меж тем детский крик превратился в надрывный, истошный визг, резко усилился и разом оборвался. Тишину после этого крика нарушил гадкий, довольный смешок Буффетизона.
А потом из дыры полетели наружу брызги крови и мелкие влажные ошметки с осколками костей.
Дыра выхаркивала останки ребенка.
Многие вскочили с мест и бросились наблюдать зрелище вблизи. Бальтазар пробился сквозь толпу и увидел средь кровавых ошметков два детских глаза: они лежали на полу и смотрели ввысь – единственные глаза в этом храме, воздетые горé. Сюрен, потрясенный и отупевший от ужаса, стоял, весь забрызганный кровью, стоял и смотрел в эти невыносимые глаза.
Где-то снаружи, за стенами храма, дико выло в смертельной тоске раненое животное: это теряла в истерике разум несчастная мать погибшего мальчика.
«Черт! Черт! Черт!» – думал Бальтазар.
И где-то в глубине, ниже разума, прозвучало эхо этого тройственного восклицания, но эхо искаженное, в котором послышалось: «Свят! Свят! Свят!»
– Господи! – тихо пробормотал Бальтазар и опять услышал в глубине себя эхо, в котором «господи» исказилось в «черт возьми».
«Меня уже начало пожирать безумие? Или это демоны пробрались в мою душу? Или то и другое вместе?» – подумал он.
Сюрен вдруг мелко затряс головой из стороны в сторону, опустился на колени и стоял так, продолжая трясти головой. Тряска внезапно прекратилась, лицо окаменело, взгляд чадил безумием, ужасом и удивлением, которое проваливалось само в себя, словно он удивлялся не тому, что увидел в храме, а тому, что узрел внутри собственного «я».
И тогда Сюрен опустился на четвереньки. Как зверь, он начал пожирать кровавую кашу из останков мальчика.
Толпа отпрянула от него. Сюрен громко чавкал и урчал, хрустел костями и злобно косился на окружающих, будто опасался, что те попытаются забрать у него еду. Детские глаза, однако, Сюрен глотать не стал, но поднял их с пола, зажал в кулаке, потом сунул в карман своей рясы.
Когда Бальтазар вышел из храма и, ошарашенный, бродил по монастырскому двору, к нему подошла давешняя монахиня, та, что привела его в монастырь. Уже не слепая, она внимательно посмотрела на него долгим пристальным взглядом и, улыбнувшись, произнесла:
– Мать настоятельница просит у вас прощения за то, что не сможет принять вас в ближайшее время. Слишком тяжелый экзорцизм пришлось ей пережить. Да вы сами видели…
– И это вы называете экзорцизмом? – перебил Бальтазар. – Экзорцизм означает изгнание демонов. Но то, что тут творилось, никаким изгнанием назвать нельзя. Это скорее демономания. Или даже демонолатрия. Да, кстати, сестра, как ваше имя? Вы мне не представились, и я почему-то сразу не спросил.
– Агнеса де ла Мотт-Барасе мое имя. А вы, преподобный отец, не будьте к нам слишком строги. Демоны, которые владеют телом и душой матери настоятельницы, чрезвычайно сильны. Уже несколько лет их изгоняют – часто безуспешно, иногда успешно, хотя итог все равно один: демоны возвращаются. Сама я прекрасно понимаю, каково это, ибо собственных демонов имею, и мне тоже несладко.
– Сестра Агнеса, когда вы сопровождали меня в монастырь, мне показалось, вы были слепы, но сейчас я вижу, что вы зрячая, – произнес Бальтазар.
– Конечно же я зрячая, но, если меня посылают в город, за монастырскую ограду, предпочитаю ходить туда слепой. Чтобы не видеть мирских соблазнов.
И сестра Агнеса многозначительно улыбнулась, раздев Бальтазара пронзительным взглядом, пристрастно смерив его с головы до ног.
– Но… как это вам удается – быть слепой, а потом снова зрячей? – удивился Бальтазар.
– Уж коли экзорцисты не могут изгнать моих демонов, то я извлекаю хоть какую-то пользу из их присутствия. Я прошу демонов делать меня слепой, когда выхожу из монастыря, а потом – возвращать мне зрение, когда послушание исполнено и я вновь в обители. Во время слепоты демоны обостряют другие мои чувства, чтобы я не потерялась в городе.
– Вы знаете имена ваших демонов? – спросил Бальтазар.
– Конечно знаю. Их всего двое, Берехит и Асмодей, но мне хватает. Берехит – здесь, – и сестра Агнеса положила ладонь на диафрагму, – а здесь Асмодей, – и она переместила ладонь под сердце. – Но Берехит может перемещаться и сюда. – Она приложила ладонь ко лбу.
– У вас под сердцем Асмодей? – уточнил Бальтазар.
– Именно так, – подтвердила она.
– Но я сегодня слышал, как демон Буффетизон говорил, что Асмодей находится в настоятельнице, где-то в укромном месте.
Сестра Агнеса прыснула со смеху и зажала рот ладонью.
– Асмодей сидит у матери настоятельницы… – Она жеманно замялась, потупила глаза, потом лукаво стрельнула взглядом в Бальтазара и договорила: – Он сидит у нее прямо меж тех самых уст, которыми она за всю свою жизнь не сказала ни слова. Однажды Асмодея изгнали оттуда с помощью клистира, в который…
– Я знаю про эту кощунственную процедуру, не продолжайте, – строго оборвал ее Бальтазар.
– Да? – разочарованно промолвила сестра Агнеса. – А вы знаете, что Асмодей потом вернулся в мать настоятельницу?
– Не сомневаюсь.
Тон Бальтазара был сух и неприязнен.
– Ой, я же чуть не забыла сказать вам! – спохватилась сестра Агнеса. – Мать настоятельница вместе с извинениями просила передать, что лучшее время, когда она сможет вас принять, – ночь, около полуночи или сразу после нее. Весь день проходит в хлопотах. По утрам – экзорцизмы, после которых иногда так тяжело прийти в себя, потом дела монастыря, заботы по хозяйству. Ей очень тяжело. К ночи она наконец свободна, поэтому самое подходящее время для серьезного разговора – ночь. Приходите. Ворота будут не заперты, только прикрыты. Мы уже ничего не боимся и на ночь ворот не запираем. Никакой злодей не отважится проникнуть к нам после захода солнца. Все боятся наших демонов.
– Сестра Агнеса, скажите: вас не смущает, что один и тот же демон Асмодей обосновался и внутри вас, и внутри настоятельницы? И в обоих случаях его никак не могут изгнать с насиженного места. Вам это не кажется несколько противоречивым?
– Нет, – простодушно ответила сестра Агнеса. – А что?
– Ничего. Передайте настоятельнице, что я приду сегодня ночью. Покажите мне только сейчас, при свете дня, куда именно идти. Где эта ваша малая трапезная?
Бальтазар был только рад провести ночь без сна. Погрузиться в новый кошмар, подобный кошмару прошлой ночи, ему хотелось меньше всего.