Мощеная дорожка провела вдоль корпусов, вильнула к озеру, беседка справа, мангал слева, аромат влажного леса. Рядом с пирсом стояла лодочная станция. На воде скучали лодки, среди которых затесался маленький катер с именем «Мананнан» на голубом борту. Окруженное лесом, озеро отливало темным блеском, как вода в колодезной глубине. Полоску серого песка слева от пирса было трудно назвать пляжем, однако на это намекали пластиковые лежаки и сегментированные зонты. Из кирпичного строения торчали пять бетонных труб – массаж падающей водой, держите плавки крепче, – каскад широких ступеней спускался в воду.
Мы вышли на балкончик пирса, я присел на скамью, Стас облокотился на перила с полезной сигаретой во рту.
– Странное место, – сказал он, глядя на противоположный берег. – Как будто смотрю на него не с той стороны. Или мне подсунули обманку.
– Согласен. Правда, даже не знаю, что ожидал увидеть. Эльфийский сад? Нечто футуристическо-утопическое… А вы?
– Вшивую лечебницу с палатами-сотами. Сектантскую общину. Да что угодно, только не это.
– Вся надежда на башню.
– Похоже на то. – Стас докурил и разжевал фильтр. – Как вы сказали вчера? Стеклянный дворец… зооморфов?
– Фоморов.
Мы двинулись через пляж в сторону ракушки летней эстрады. Влажный песок неприятно проваливался, словно я наступал на морды зарывшихся в него существ – и те, почувствовав давление, тут же распахивали беззубые пасти. Раз и два мне казалось, что песок уже не отпустит мой ботинок. Я испытал облегчение, оказавшись на траве, хоть она и умудрялась влажно щекотать лодыжки. Сосновые шишки не хрустели, если на них наступить, а гадко расползались и чавкали. Лишь на камнях дорожки я почувствовал себя в относительной безопасности и оглянулся.
Серые клубы тумана наползали на озеро со стороны леса на другом берегу, будто тент, которым укрывают огромный бассейн. На воде, посреди озера, стоял человек. Или не человек. С такого расстояния трудно было оценить размеры несуразной фигуры. Единственное объяснение, которое пришло в голову, – кто-то установил на плот чучело, сделанное из старого водолазного костюма. Перемазанное чем-то черным, возможно, озерным илом, чучело раскинуло руки, будто распятое на кресте. Но почему я не видел его раньше, с пирса? Откуда оно приплыло?
Я повернул голову к Стасу, чтобы спросить, видит ли он то же, что и я, но, как только потерял чучело из виду, усомнился в его реальности.
Может быть, у меня началась деменция?
Я снова посмотрел на озеро.
Водолаз по-прежнему был там.
Только немного ближе.
Он держал на руках неподвижное тело, чем напоминал скульптуру «Непокоренный человек». Я сразу понял, кого держит великан: в его руках тело казалось детским, но это было не так.
Водолаз протягивал мне тело сына.
Я отвернулся и поспешил за Стасом. И не оборачивался, пока не догнал его у танцевальной площадки.
Видение исчезло. Темное пятнышко на фоне такой же темной, еще не проснувшейся воды могло быть плотом, а могло и не быть.
– Что там? – спросил Стас, заметив, куда я смотрю.
– Ничего.
Оставалось надеяться, что так и есть.
Но что это было такое?
Логичных решений я не находил. То, что я видел, было невозможно – какая, к чертям, логика. Как применить рационализм к тому, что не имеет права на существование?
– Пойдемте, – сказал я.
Башня из темного стекла просто торчала посреди леса, будто заброшка, к которой заросли пути-подходы. Ветви дубов и сосен касались, царапая или оглаживая, зеркальных панелей. Высоко голосил невидимый дрозд.
Мы обошли башню по периметру, и наши зеркальные двойники глазели на нас, перетекая через ребра исполинской многогранной колонны.
– Жаль, не прихватили с собой хоббита, – сказал Стас, когда стало понятно, что мы зашли на второй круг, а дверь так и не нашли.
Я прикинул площадь сечения башни. Упростил многоугольник до окружности, взял радиус на глазок, пи-эр-квадрат… выходило сто пятьдесят – двести квадратных метров.
Стас наугад поводил по гладкой панели ключом-картой от номера, но по выражению его лица было видно, что он ни на что не рассчитывает.
– В гости нас, похоже, не позовут, – сказал я.
– Если только у вас нет лишнего состояния.
– О каких цифрах речь?
– Ничего официального. Только слухи. Но сколько бы вы отдали за вечную жизнь?
Я часто думал об этом в последнее время.
Как воспринимать неизбежность смерти – с ужасом, сожалением, безразличием или облегчением? Я верил, что смерть – конец всему, и не боялся исчезновения. Абсолютное небытие – то, что каждый из нас всецело заслужил. Не вижу в этом трагедии, зла, скорее благо: вечная жизнь привела бы к невыносимой скуке, боли, отсутствию новизны.
В моей жизни было много хорошего: любовь, отцовство, дружба (или ее иллюзия, неважно), книги, беседы, прогулки, путешествия, вкусная еда, фильмы, музыка, архитектура, философия… Смерть жены и сына украла мнимую осмысленность жизни, способность радоваться мелочам, так что моя смерть заберет разве что обыденные потребности. Смерть принесет облегчение. Мир останется без старика, которого я вижу в зеркале по утрам, мир не заметит этого, а когда-нибудь исчезнет и сам мир.
Поэтому страх смерти – это не про меня. Мышиная возня скоро прекратится, а мои скромные достижения – ворох статей и научных работ – канут в Лету. Даже от великих произведений искусства не останется и следа памяти, когда погаснет или взорвется солнце. Голодный вакуум проглотит останки планеты и воспоминания о человеческой истории. Останется лишь космическая пыль. Бессмертия не существует, как ни крути.
Возможно, все, что у меня осталось, – это слабый интерес: что дальше? И обычное для человека желание копаться в прошлом, надежда выковырять из его складок хоть немного крошек былого счастья. Меня кое-что волновало, только и всего. Например, перспектива разговоров с невесткой о погибшем сыне. Или желание понять, что чувствуют люди (даже заблуждаясь), собравшиеся пережить не одно поколение обычных смертных. Такие вот движущие стимулы.
Но сколько бы вы отдали за вечную жизнь?
– Сколько угодно, – ответил я, понимая, что Стас обобщает: умирать не хочет никто. – Все, что у меня есть.
«Я не хочу жить вечно, я просто не хочу умирать». Кто это сказал? Какой-нибудь Вуди Аллен, фильмы которого обожала Люда и который так и не дождался урожая молодильных яблок.
Темные панели были сухие и едва теплые. Мои пальцы нащупали узор из царапин, рука поднялась выше, исследуя. Царапины оказались короткими бороздками, нанизанными на вертикальную прямую канавку, идущую вдоль ребра панели.
Я отнял руку, надел очки и приблизил лицо к дымчатому стеклу.
– Нашли замочную скважину? – спросил Стас. – Отзываем Бильбо Бэггинса?
– Огамическое письмо, – сказал я. – Тайнопись кельтов.
– Уверены?
– Да.
– И что здесь написано?
– Вы меня переоцениваете.
– Жаль. Хотя вряд ли это инструкция «Как попасть внутрь».
– Вряд ли, – согласился я.
Но в голове уже знакомо скрежетало и крутилось. Кельты. Кельты, которые не давали мне покоя весь вчерашний день. Стеклянная «загробная» башня. И наконец, фоморы, темные сиды…
Сверхъестественные существа, колдуны, обитающие одновременно в двух мирах. В нашем и потустороннем. Часть тела здесь, часть – там. Отсюда ущербные одноглазые, однорукие, одноногие формы. Большинство фоморов смотрелись безобразно и омерзительно, но были и вполне красивые по человеческим меркам создания.
Однорукий куратор.
Одноглазый куратор.
Явившиеся из-под холма.
– Выглядите так, будто пора собрать всех в одной комнате и вывести убийцу на чистую воду. – Стас пристально смотрел на меня.
Я пождал губы и покачал головой.
– Ерунда в голову лезет.
Мы недолго покрутились у башни, углубились недалеко в лес, вышли на тропу со стендом «Пешие маршруты», а после вернулись к «санаторным» корпусам. Стас предложил погонять шары на бильярде, я сослался на ноющие колени и поднялся на свой этаж.
Одиночество глубоко въедается в повседневность. Становится привычкой, которая симбиотизирует с другими привычками. Алкоголем. Коллекционированием. Чтением.
Я заперся в номере (судя по влажным улиточным следам на плитке, кто-то был здесь в мое отсутствие) и погрузился в «Водолазов».
Тени сознания пришли в движение, но я не тешил себя надеждой понять этот танец.
Глава 6
Инфернальные водолазы рыскали по наслоению миров в поисках «утопающих» – удушенных кошмаром обыденности героев. Но не для того, чтобы поднять на поверхность, спасти, а чтобы окончательно утащить на потустороннюю глубину.
Роман «Водолазы» работал по схожему принципу: повествование хватало за волосы и тянуло на дно.
Гипнотическая, беспросветная вещь, из которой нельзя всплывать слишком быстро: вспенится кровь, взорвутся кровеносные сосуды. Шикарная вещь. И это несмотря на сумбур в композиции, неряшливость стиля, оборванность разрозненных глав, длинные и путаные диалоги о бессмысленном (критики определили бы это произведение как бульварное чтиво). Или как раз благодаря всему этому.
«– Вы слышали о Павлове?
– О том, который с собаками?
– Нет. О полярнике, маринисте. Адаме Адамовиче.
– Не слышал. А что?
– Его унес красный айсберг…»
Герои «Водолазов» – люди творческих профессий, советский средний класс. Они строили карьеры, но не думали о будущем. Страдали от одиночества, даже те, у кого были отношения или семья. Казались потерянными среди абзацев, страниц, глав. Их угловатые тела плохо стыковались с телами других героев. Разъедаемые сомнениями, они слышали только себя. Не могли объяснить, а уж тем более починить расползающуюся на нитки ткань реальности. Чтобы продлить агонию жизни, совершали разные подлости, меньшее из которых – предательство.
Александр Гук не пугал в лоб. В своей прозе он скорее умалчивал о страшном. Недоговаривал о чудовищном. Отводил взгляд от омерзительного. «Водолазы» анатомировали страх, разбрасывая между строк окровавленные куски, расплескивая телесные жидкости. Гук ходил по грани дозволенного (как чувством меры, так и советской властью), в том числе – в пессимистическом взгляде на советскую действительность.