В некоторых главах-новеллах вроде как намечалась детективная интрига, которая в итоге не работала. Действие вяло текло в никуда, давались «крючки», громоздились загадки, сверху наваливались догадки, и вдруг сюжет переключался на совершенно иное, а куча загадок-догадок оказывалась погребенной под рухнувшей глыбой кошмара.
В какой-то момент необъяснимое, невозможное формировало пространство удушливого смысла, в котором существовали пластиковые младенцы, маскароны на ночных фасадах панельных многоэтажек, телефонные будки, увитые, точно гирляндами, пульсирующей рыбьей требухой. И тогда текст начинал пестреть эмблематическими образами ада, наложенного на мир живых подобно мутной кальке. Но сильнее пугали изначальные мелкие странности, искаженные детали ежедневного бытия, которые складывались в узор безумия и разложения. Разглядывание этого узора лишало всяких надежд, вязко обволакивало ощущением безысходности.
Я не смог убедить себя, что Гук хотел показать тягучую атмосферу советского времени. Нет. Единственной целью автора было обезводить разум читателя, высосать через вампирский хоботок все мысли, кроме мыслей о смерти.
По одной из версий, которую я откопал, разыскивая роман Гука, водолазы были пришельцами, путешествующим в потоках времени. Но сейчас мне пришло в голову, что водолазы могли быть демонами загробного мира, теми самыми фоморами. А сам роман «Водолазы» – адаптацией кельтской «Книги мертвых», существующей до этого лишь в устной форме. Дикая мысль, но вполне в духе книги.
Перед глазами начало плыть, словно на страницы прокрался типографский брак – размытый шрифт, – я не мог разобрать и слова. Я заснул, книга свалилась на пол, и я проснулся.
Сидел в кресле, пытаясь осознать и зафиксировать себя в комнате, этой реальности. Правая рука, которая лежала на широком подлокотнике, затекла, я пошевелил пальцами и ощутил покалывание. Наклонился и поднял журнал.
Из-за онемения показалось, что пальцы утопают в обложке, как в иле. Я размял кисть и открыл книгу, чтобы найти место, на котором остановился.
Книга будто побывала в воде: буквы расползлись, точно акварельные, страницы покрывала черная паутина текста.
Я поправил покосившиеся очки, проморгался, помассировал глаза – и паутина распалась на слова.
«Он сидел перед зеркалом и правил себя осколками пальцев и зубов. Дикие глаза улыбались проступающим изменениям. Никакой маскировки. Никаких сомнений.
Вывернуть наизнанку.
Иногда он говорил сам с собой.
Иногда кричал. Крик отгонял двуногих хищников.
Его путь лежал вдалеке от начального замысла разума, вдоль черного берега, и единственным страхом был страх уснуть. Он боялся закрыть глаза и упасть в разноцветные сны прошлого, кислоту иллюзий, которая растворит его истинную сущность.
Безумие не таило терзаний выбора. Оно просто вело.
В маслянистой воде он видел свое отражение – прекрасное создание без рук и лица, с ядовито-желтым глазом, кровоточащим слезами счастья. На другой стороне пруда змеилось нечто серое и длинное, но теперь он знал, что это.
Его тень».
Я оторвался от книги.
За окнами стемнело, и я включил свет.
Осталась последняя глава – последняя глава первой половины романа, опубликованной в октябрьском выпуске 1959 года «Литературной жизни». Думать о том, что на этом все закончится, что мне никогда не взять в руки ноябрьский номер с окончанием «Водолазов», было невыносимо, и я вернулся к чтению.
Прислушивался к книге, как к скрипящим половицам. За этими звуками могло скрываться что угодно.
«Автобус дребезжал и грелся, точно консервная банка над углями. Консервная банка с колорадскими жуками.
Воздух в салоне сделался тяжелым и спертым. Слева через проход в скупом просвете между телами мелькнуло ошарашенное лицо девушки. По спинке моего кресла шарила жаркая старческая рука, ее хозяйка почти легла на меня своим мягким, изменчивым телом.
– Осторожно, – попросил я, но мой робкий голос потонул в шуме толкотни.
– Да не напирайте! – сама попросила кого-то женщина, чья рука терлась о мою шею. – У меня бедро больное! Ну что вы!
Я скосил глаза и увидел палку-клюку. Женщину бросило потоком на мой чемодан, она пыталась отстраниться, но не могла. Из сморщенного рта вытекла струйка зеленоватой воды. Вокруг кряхтели и жаловались – слабые голоса, раздраженные голоса. Голоса квадратные и шершавые, которые не могли никуда укатиться и потому скапливались в салоне.
– Этого надо было назад посадить. Все равно до санатория едут.
– Кого?
– Да вот молодой человек с чемоданом.
– Ох, доехать бы…
В ушах застревали названия остановок “Дачная”, “Полигон”, “Приозерная”, которые выкрикивала кондуктор: “Кто еще до Приозерной?”, “Полигон скоро! Кто не рассчитался?” Кондуктор пыталась своим широким, коротким телом пробить себе проход в людской массе, но застряла в районе средних дверей.
По гулким тяжелым шагам и шипению воздуха я понял, что в автобус вошел один из тех, кого вижу только я. Круглоголовый.
Не выдержал – обернулся. В дальнем конце автобуса, над головами раздраженных пассажиров, высился металлический шлем, напоминающий часть рыцарского доспеха. Шлем имел три суженных иллюминатора, забранных решетками, и крепился к резиновому нагруднику.
Я отвернулся, не желая смотреть в затхлые глубины иллюминаторов.
Мой план рухнул. От них не сбежать…
Автобус остановился на загородной остановке и наконец выпустил, а не впустил. Я косился в окно. Вышло четыре человека. Негусто, но давление на чемодан исчезло.
На “Полигоне” схлынули некоторые стоячие пассажиры, на “Дачной” – остальные. Салон опустел, но я сидел, словно меня продолжали сжимать в тисках. Боялся взглянуть через плечо. Чем чаще я оборачиваюсь, тем ближе они подбираются.
Автобус останавливался в поселках, но зашло лишь несколько человек. Из разговора двух женщин я узнал, что они работают в санатории. Автобус свернул перед указателем “Мохабинское озеро”. У развилки стоял пост ДПС.
В распахнутые окна проник запах соснового леса.
Когда остановились, я первым выскочил из автобуса и, протиснувшись с чемоданом в зазор откатных ворот, двинулся к главному корпусу. Разболтанные колеса чемодана стучали по тротуарной плитке.
Я задержался у крыльца, задрал голову. Сквозь еловые лапы сияло чистое голубое небо. Знакомо и тяжело тянулась между корпусами галерея – серая, многоногая, вся в окнах. Высился двенадцатиэтажный монумент второго корпуса – тоже серый, правда, с орнаментом на глухом фасаде.
Я поднял чемодан по широким ступеням, увидел отражение в остекленной двери – медузы не плавают в воздухе! – и все-таки оглянулся…»
Дочитал главу – книгу – и почувствовал себя несчастным. Разбитым. Погребенным под слоем грунта. Стал задыхаться и поспешно открыл форзац.
«Раковскому на крепкую память от псевдоавтора романа.
Душевного здоровья и творческой силы!
А. Гук (извечный поклонник вашего “Голоса”)
01.01.1960».
Подпись Гука больше походила на раздавленного жука.
Я начал читать роман сначала, и воздух хлынул в мои скомканные легкие. Перечитывая первую половину «Водолазов», чувствовал облегчение, но, как только перевернул последнюю страницу, оно ушло.
В номере дурно пахло. Я с удивлением и брезгливостью понял, что вонь источает мое немощное тело.
Сколько времени я провел за книгой? Сколько дней?
Я с трудом поднялся из кресла и прошел в прихожую. Грязная посуда на кухонной тележке и на полу – я хотя бы питался, хоть и не помнил этого. Ладно. Хорошо. Но как…
Как мне достать продолжение романа?
Мир «Водолазов» был гораздо реальнее, цельнее, интереснее, чем скучная действительность, окружающая меня последние десять лет. Да, она попыталась встрепенуться: смотри, старик, остров, путешествие, тайны жизни и смерти, – но кто купится на эти древние сказки?
Реален только страх. Страх чужого присутствия. Страх преследования. Страх посмертного бытия, наполненного непостижимыми трансформациями.
Я не смог заставить себя принять душ, лишь бросил в лицо несколько горстей воды и вышел на балкон.
У кромки озера и в воде стояли водолазы. Резиновые тела, медные головы. Скопление фигур.
Я вернулся в комнату и принялся ходить от стены к стене. Думал над тем, что должен уплыть, вернуться на материк, к цивилизации, которая придумала библиотеки, вернуться и продолжить поиски заключительной части «Водолазов».
Библиотеки. Архивы. Частные коллекции. Черные книжные рынки… они еще существуют?
Мой взгляд упал на лист электронной бумаги с распорядком дня и правилами пребывания в центре. Я взял памятку со стола, пробежался глазами по английскому тексту, выбрал русский язык.
Переводчик меня удивил: перевел «prohibitions» не как «запреты», а как «гейсы». В древней Ирландии гейсы – запреты-табу – накладывались потусторонними силами. Нарушение гейса означало позор и, скорее всего, смерть. По одной из легенд, даже сам непобедимый Кухулин погиб после того, как нарушил гейс: не есть собачьего мяса.
Гейсы научно-клинического центра «Луна» запрещали:
• рассказывать о процедурах;
• следовать за тремя кураторами в красном;
• вмешиваться в спор между сотрудниками;
• обращаться к друидам;
• рыть подземные туннели;
• кормить крокодилов;
• покидать номер ночью;
• неподобающе использовать инфраструктуру…
«Инфраструктура, – ухватился я. – В центре должна быть библиотека!»
Смахнул электронную страницу в сторону и подтвердил свою догадку. Для организации досуга имелись кинозал, летний амфитеатр, бильярд, настольный теннис, шахматы, баскетбольная площадка, библиотека…
Я выскочил из номера, едва не прищемив дверью пальцы.
Коридор был словно наполнен тусклым туманом, который опускался с потолка, от грязных вентиляционных решеток. В сером полумраке (моргала лишь лампа у лестницы) по полу змеился толстый кабель или шланг.