– Я чуть не убил тебя дважды, – обреченно сказал Левидов. – Второй раз – когда бросил в лодке. Не знаю, что на меня нашло. Как увидел эту, все в голове перепуталось. Пусто и страшно сделалось… и чей-то смех…
– Но ты вернулся…
– Не думал, что застану тебя в живых.
– Ты вернулся, – повторил Куган.
– Теперь на мне другая смерть.
– Ты не виноват.
Левидов передернул плечами. Лицо его выражало тягостное смятение.
– Лодку надо уничтожить! – вдруг вырвалось у Кугана. – Все там взорвать! Нужен тол…
– Они нам не поверят, – сказал с расстановкой Левидов. – Не в такое.
– Надо попробовать убедить. Мы должны…
– Ни черта из этого не выйдет.
– Но Клест… Васька…
– Мертв Васька. Погиб. Не повезло с автогеном.
– А моя нога…
– Скоро вернется в строй.
– Да не о том! Кто ее укусил? Минога?
– Минога, как есть. Или гигантский катран. Что угодно. Только не то, что мы видели.
– Но когда поднимут лодку…
– Тогда и поглядим. Что они там найдут? Другие ящики? Живые головы на проводах?
– Да неужели они не поймут!
– А что понимать? Сказки разные?
– Эту мерзость надо добить! Что, если она где-то рядом?
– Не истери, – отрезал Левидов. – Убавь пар.
Куган открыл рот, но не нашел, что сказать. Они долго смотрели друг на друга сквозь толстое стекло, а потом глаза Левидова закрылись.
– Катись, позови доктора, – сказал он и опустил телефон.
Куган вернулся в каюту, лег на койку и сразу уснул.
Утром узнал новость: Левидову стало хуже, и его перевели на излечение в Морской госпиталь.
Сам Куган быстро встал на покалеченные ноги. Укус саргана о себе не напоминал, а вот рубец от зубов рыбоженщины неизменно чесался в своей уплотнившейся глубине.
Несколько дней спустя Куган переправился через Южную бухту и вошел в госпиталь. Большие сени были непривычно пусты, но он хорошо помнил давку революционных лет: протяжный стон раненых, общий на всех, тоскливые мольбы, крики.
– Ищу Захара Левидова, – обратился Куган к госпитальному служителю. – Пришел проведать.
– Идите в пятую палату. – Служитель указал направление.
– Как он?
– Сестра расскажет.
В пятой палате было свежо, в раскрытые окна пахло морем. Койки стояли не тесно, половина – заправлена. Палатной сестры нигде не было, но Куган сразу увидел Левидова. На бледное отечное лицо сослуживца тут же наслоились другие лица: мертвенные лица раненых, людей в перевязках, людей с обрубками вместо рук и ног.
Куган замер в изножье койки. Левидов бредил бессвязно, его голова раскачивалась на подушке, как шлюпка на волнах.
– Пить, – сказал он в бреду, не открывая глаз.
Куган поискал взглядом графин с водой.
– Пить кровь… кровь… кровь… – Голос затих.
Пожилая сестра милосердия бесшумно подошла со спины, склонилась над койкой и погладила большую воспаленную голову Левидова.
– Как он? – спросил Куган. – Поправится?
– Христос сил даст. Пойду ванну готовить.
– Я здесь посижу?
Сестра задержалась на водолазе грустными торопливыми глазами.
– Посиди, посиди. Лежать другим положено.
Прежде чем выйти, сестра задержалась у соседней койки, чтобы поправить подушку под головой больного с землистым лицом.
Куган устроился на табурете. Левидов дышал часто, синяя грудь вздымалась и опадала. Вдруг, будто почувствовав, Левидов открыл глаза и глянул осмысленно. Куган хотел рассказать о похоронах Клеста, но вместо этого зачем-то попробовал ободряюще улыбнуться – вышло скверно.
Ваську Клеста похоронили в Кладбищенской балке вблизи Карантинной бухты. Отпевали в храме Всех Святых. Раньше Куган любил возиться с выжигательным аппаратом, мог часами выводить по дереву угольный рисунок. Теперь же не мог: перед глазами вставал Клест с автогенной горелкой.
– Что знаешь о русалках? – спросил Куган, заглянув на камбуз.
Гальченко почесал щетинистый подбородок, поправил передник.
– Не нашли «Русалку».
Куган уставился на кока.
– Вот тебе на. Забыл науку. – Гальченко покачал высоким колпаком и вернулся к растиранию горчицы. – В девяносто третьем шукали судами, в девяносто четвертом – водолазами. Впустую. Так и лежит броненосец на донышке где-нить под финским берегом. Но ничего, и его поднимут. Дай время.
Куган понял, о какой русалке говорит Гальченко, и потерял интерес.
– А настоящих? – спросил он.
– Чего настоящих?
– Настоящих русалок видел?
– Ну, мелешь! – Гальченко хрюкнул. Оглянулся на полки, где сияли кастрюли, чумички, подносы, ножи, вилки да ложки – мол, слыхали.
Куган делано улыбнулся.
– На обед-то что? Греча со зразами? Утка?
– Миндальный торт с черными раками! Что, что…
– Мож, уха?
Гальченко варил замечательную похлебку из судака, наваристо-головастую и требухастую: в этом-то и заключался секрет – готовить из нечищеной рыбы.
– Узнаешь, когда в тарелку заглянешь. Картошки лучше начисть.
На обед был жирный суп с вермишелью.
Долгими вечерами Куган смотрел на своих чешуйчатых питомцев – как они роются в песке, спят, лакомятся давлеными ракушками, шевелят перышками и хвостиками – и думал о случившемся на глубине.
Куда шла лодка с тварью? Что делала у берегов Севастополя? Как долго лежит на дне? С Гражданской войны, когда город пестрел от английских и французских френчей? Дольше? Кем была тварь – псом или хозяином? Ее заточили? Перевозили, как торпеду? Пытались убить?
Много металла лежало в брюхе Черного моря. Тьма кораблей, пошедших ко дну в годы Гражданской и империалистической войн. Но лучше бы проклятая лодка никогда не была найдена. Продолжила бы погружаться в грунт и постепенно превратилась в овальный холмик, занесенный грязью и илом. В неприметную подводную могилу, омываемую морскими течениями.
Что было бы, не полезь он внутрь, не открой серебряный ящик-гроб? Как повела бы себя рыбоженщина на суше, в сухом доке? Выброшенная на берег тварь… Куган был уверен, что русалка может дышать воздухом: он читал о двоякодышащих рыбах. Но как бы она себя чувствовала в непривычной среде, окруженная людьми? Решила бы, что видит кошмарный сон на глубине?
Неделю он механически продолжал кормить своих водяных питомцев – завтрак в половине восьмого, обед в двенадцать, ужин в четыре, все согласно корабельному расписанию, – а потом не выдержал и выпустил коллекцию в море. Освободившиеся банки отдал Гальченко.
Тревога не обрывалась даже во снах. Вместо сплошной холодной черноты пришли кошмары. Заснув, он открывал глаза с той стороны и видел зеленую воду и висящую над ним, парализованно лежащим на койке, страшную русалку. Против воли заглядывал в черные неподвижные глаза, в спиральную бесконечность зубастой пасти, во тьме которой бился костяной язык.
«У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат».
В одном из кошмаров он увидел под водой Клеста. Покачивая кровоточащей культей, молодой водолаз сидел на качелях-беседке, которые летели над снарядными ящиками, аэропланными бомбами, паровозными колесами, расколотыми памятниками Ленину, могильными плитами, скелетами в карнавальных масках. Клест был без шлема и манишки, в исполосованной водолазной рубахе, но его бледное скуластое лицо блаженно улыбалось. Дышал Клест мерзостной алой жаброй – рассеченным до позвоночника горлом.
Две недели боролся Левидов с подкравшейся смертью. Выдюжил, поправился, окреп. О визите Кугана в госпиталь они не разговаривали. О чем говорить? Один умирал, другой смотрел – обычное дело.
Сухопарый привратник у ворот Института рыбоведения глянул подозрительно:
– К какому профессору?
– Э-э… к любому, – растерялся Куган. – По поводу путевки.
– Какой путевки?
– Миграционной… ну, для рыб… Хочу узнать…
– Узнать? Не справочное бюро, поди.
– Я водолаз, из Экспедиции.
– Гляди ж ты! – Привратник даже улыбнулся. – У меня брат из ваших, на Балтике сейчас!
– А фамилия как?
Через минуту Куган шагал по институтскому двору. Привратник посоветовал обратиться к профессору Корнилову.
Корнилов оказался приземистым лохматым человеком в белом и почему-то мокром (хотя чего удивляться: рыбы ведь!) халате. Он радушно принял Кугана и с большим интересом выслушал его сбивчивое описание кольца, виденного на перепончатой ноге рыбоженщины. О самой рыбоженщине Куган, разумеется, промолчал.
– Плоское, металлическое, с гребнем и циферками… – задумчиво повторил профессор. – На ком, говорите, его видели?
– Под хвостом морского кота, – соврал Куган.
– И где сейчас этот кот?
– Убег. Резвый, зараза.
– Это у них есть, не отнять, – покивал профессор. – И шипом прихватить могут… Жаль, что убежал. Без колечка и помочь вам нечем, увы. А так вы и сами все верно сказали, товарищ водолаз. Гребень меня только смущает, не слышал, чтобы на миграционных метках гребешки делали, но в целом – паспорт это рыбий, других версий не имею. Там и возраст быть должен, и место, и какой биологической станцией выдан. А метка, похоже, старая: давно уже рыб не колечками метят, а пластинками на проволочках. Эх, жаль, что убежал…
– Жаль, – согласился Куган.
Ослепительно ярко светило воскресное солнце. В бухте стояла изумрудно-зеленая вода. В кубрике хлопали о стол костяшки домино. Матросы терли песком палубы. Капитан отдыхал в парусиновом кресле на крыше мостика.
Куган сошел на пристань и стал отдаляться от моря. Порывистый ветер гнал его по стройным улицам. Ноги путались: укушенная тварью забирала вправо, укушенная сарганом – влево. Низкорослые домики были похожи друг на друга, они перебегали с перекрестка на перекресток, создавая видимость большого города. Куган заблудился в известняковых джунглях. Раз за разом забирался на холм к «древнегреческому» храму Петра и Павла. Потом кружил вокруг здания лечебницы, вглядываясь в темноту между колоннами. В дикие карикатурные барельефы. Трамваи катили до приморского бульвара, даже там, где не было рельсовых путей. Куган непонимающе озирался, пытаясь убежать от воды. Море сочилось из подворотен. Взбираясь вверх, он обнаруживал себя на спуске; под ногами хлюпали лужи, зеленые от мелких водорослей.