Я взял скальпель и перепилил веревки на ногах и руках Агеева. Левидов освободил Клеста.
Я отошел к столу, чтобы положить скальпель в сумку, и, когда обернулся, – Агеев уже не лежал, а сидел в гробу. Он клацнул зубами и открыл мертвые слепые глаза…»
Два месяца спустя у Кавказского побережья нашли затонувший эскадренный миноносец. Десять лет как «овдовела миноносица».
Спустились на тридцатипятиметровую глубину Левидов и Пшеницкий. Осмотрели корабль. Лежит железная рыбина килем кверху, скучает. Привязали к находке веревку буйка. Копнули лопатой грунт: глинистый, крепко держит. Поднялись на баркас.
Вечером столпились отрядом над чертежами.
– Центробежкой насквозь копнем, – рассказывал и показывал инженер. – Три тоннеля, здесь, здесь и здесь. Подрежем под днище полотенца, привяжем к понтонам, воздух накачаем – и готово.
– На бумаге выходит ладно. – Цепкие глаза старшины разглядывали чертеж. – Дело за малым. Верно, парни?
Утром вернулись на вспомогательном судне к рыжему буйку. Загрохотала центробежная машина. Эпроновцы работали по очереди. Вгрызались шлангами в грунт, закапывались под корпус миноносца. Медленно шло, но уверенно. За три дня прорыли метров пятнадцать.
Куган задрал голову. В тусклой воде плясали, удаляясь, свинцовые подметки калош Левидова. Смену сдал, смену принял.
У темного зева тоннеля вилась бурая муть. Шланги от центробежки тянулись в промытый лаз. Куган полез в тоннель. Многотонной глыбой висел над головой миноносец. Медный шлем звякнул о палубный люк, Куган согнулся еще больше. Сутулый и неуклюжий, он добрался до тупика, поднял толстый шланг с наконечником и направил на глухую песчаную стену.
– Пускай воду!
– Сейчас будет, – ответил в наушниках Моцак.
Куган крепче перехватил шланг. В затылок шептал сжатый воздух. Многозначительно молчал заиленный корабль. Из медного наконечника вдруг выстрелила струя воды; шланг невольно взбрыкнул. Куган повел наконечником, разбивая слежавшийся песок. Затрещали, осыпаясь, ракушки.
Куган углубился на метр, положил шланг с наконечником и вернулся за шлангом с решеткой.
– Выключай воду! Тяни песок!
– Понял!
Он отсосал обвалившийся песок и подтянул шланг.
В тоннеле густо вихрило. Куган на ощупь отыскал шланг с наконечником и продолжил работу. Руки и плечи налились тянущей болью. Струя воды буравила корку песка и ракушек – кто тверже? Сколько еще до той стороны миноносца? Новый шаг в тесной норе. Еще один. Что-то держало со спины, не пускало…
В песчаной туче померещилась темная полость с окружностью огромных зубов: перед водолазом лежал исполинский червь, тугая струя била в его глотку. Куган зажмурился и отступил. Хватка ослабла, но он уперся спиной в песчаную стену.
Проход завалило. Шланг и сигнал стиснуло грунтом.
– Стоп вода! Меня засыпало! Врубай отсос!
Телефон молчал. В ушах водолаза заколотило.
– Слышно меня?
Нет ответа. Куган снова закричал, но кружок наушника лишь обжег холодом.
В ловушке. Телефонный кабель срезало о крышку люка или другое железо, а сигнал придавило песком – он снова без связи, как тогда, в каюте подводной лодки. Накатило удушливое чувство: все это уже было, иначе, но было, и теперь ему ни за что не выкрутиться.
Струя из наконечника хлестала по дну. Песок засыпал ноги.
– Это ведь ты, да? – прошептал Куган. – Достала-таки…
Он опустился на шланг, ощущая его живое рвение, бессмысленную теперь силу.
– Угораздило же, – сказал сам себе.
Могильным памятником лежал над ним эскадренный миноносец, придавленный тяжестью Черного моря. Гипнотически шуршал песок.
«Открой», – сказал кто-то.
Куган не ответил. Голос звучал не в наушнике, а в его голове, а значит, был бесполезен.
В шлеме стало тихо. И это тоже было, и не раз. Песком пережало воздушный шланг. Вот и все. Как же оглушительно тихо… Почему не слышно воды из шланга? Перестала, выключили. Может, наверху догадались о несчастье? Если и так – не успеют… Не топать ему больше по дну…
У Кугана перехватило горло, бросило в жар.
«Открой, и будешь жить».
Он узнал голос и не испугался. Чувствуя тошноту, стянул перчатки и ухватился за ручки переднего иллюминатора. Перед глазами плыло, расползалось. Он тяжело вдохнул и попытался провернуть иллюминатор.
«Открой…»
Грудь сдавило. Руки свело судорогой, он стиснул зубы и рванул. Иллюминатор пошел по резьбе. Из глаз брызнули искры. Воздух в шлеме закончился. Куган захрипел, продолжая крутить.
В шлем хлынуло море, и он захлебнулся соленой водой.
Он дышал. Не понимал как, но дышал.
Кислород поступал в кровь из воды, заполнившей легкие. Всасывался через кожу. Вода циркулировала сквозь его тело, шея по-бегемотьи раздулась, поры расширились – смерть подступила, но медлила.
Он впустил в скафандр море, и оно спасло его.
Почему? Как?
Она его укусила… сделала другим…
Поверить в это было сложнее, чем в то, что он по-прежнему жив.
Выпученные глаза – он чувствовал, что они тоже дышат, добывают драгоценный кислород, – скользили по бурым стенкам его могилы. Осевший песок скрыл водолазные ботинки, сползал по стенкам ленивыми струйками. Куган перестал вертеть головой и уставился перед собой сквозь полувывинченный иллюминатор, с обеих сторон которого стояла вода.
Этого не может быть…
Песчаная стенка вспучилась, выгнулась мембраной – в стороны полетели комья глины – и взорвалась в лицо водолаза. Он закрыл глаза и притворился мертвым. Струя воды ударила по ногам. Его подхватили под руки, подняли, понесли. Ужасно хотелось глянуть, кто его спас, он открыл глаза, но увидел лишь вихрящуюся муть. Бесконечный тоннель кончился, и его потянуло вверх, вверх, вверх. Это ведь тоже было, и есть, и будет всегда…
На палубе с него спешно скинули шлем, перевернули лицом вниз, его вздувшийся живот уперся в чье-то колено. Сильные руки – в татуировках? – надавили на грудную клетку, и Кугана вытошнило соленой водой. Мышцы беспорядочно подергивались, внутренности скручивались и распрямлялись. Рвало так, будто он выхлебал все море.
– Уж думали, холодного поднимем, – сказал стоящий на четвереньках Левидов, потом лег на бок, опрокинулся на спину рядом с Куганом и, протянув руку, похлопал товарища по спине.
Куган откашлялся и тоже упал на палубу. Агеев и Пшеницкий выбирались из водолазных рубах. Размыли завал, вытащили, спасли…
– А я глянь, стрелка на манометре прыгнула – частил в стороне коренастый качальщик, – и сразу на десятку. Понял, неладно дело!
– Бессмертный наш Мишка, – сказал старшина.
Пшеницкий улыбался, но у него было лицо человека, который успел принять худшее.
– Будешь теперь не Ихтиологом, а Водяным.
– Диво дивное, чудо чудное…
Но Миша Куган знал: не чудо, другое. Оставалось понять – что…
Через два дня при промывке последнего тоннеля погиб Левидов. Снова случился обвал, и толща песка передавила воздушный шланг – будто у смерти не хватило воображения. Куган и Пшеницкий вытащили из-под миноносца бездыханное тело; лицо Левидова раздулось и почернело. И это тоже было. Колесо жизни и смерти провернулось и покатилось дальше…
После похорон Куган заспешил к выходу, боясь разговора с Настей, но его догнал ее голос:
– Можно с тобой?
Куган некоторое время стоял, положив руку на калитку. Хотелось убежать. Хотелось обернуться и сказать: «Да».
Он обернулся.
– Я в город. Просто пройтись.
– Можно с тобой? – повторила она.
– Конечно.
Он не знал, о чем с ней говорить. По пути к бухте они некоторое время молчали, потом она спросила о несущественном, увиденном, возможно, о чайке с красными ногами, он что-то ответил. Она спросила о другом, он ответил. Он не запомнил слов и интонаций, только предштормовое небо, сизый туман и желтые дома, которые их окружали, куда-то вели.
Настя пригласила к себе, он отказался. Прожитый день уже не мог вместить ничего сверх. Она попросила о новой прогулке – завтра, послезавтра, когда он сможет. Он обещал.
Они бродили по каменистым улицам, среди платанов, акаций и рыбачьих сетей, заглядывали во дворы, взбирались по изогнутым лестницам. Настя сама брала его под руку, опиралась на нее, и они медленно поднимались, ступень за ступенью, Кугана охватывало глухое волнение, и, когда лестница кончалась, он уже мечтал о следующей. А потом одних прогулок и лестниц стало мало.
Он предложил ей стать его женой на последней ступени выветренной лестницы, ведущей к Матросскому бульвару. Настя легко согласилась, будто давно этого ждала, и в его жизнь вошли неожиданное счастье, пылкость человеческих чувств, громкий стук женского сердца и маленького сердечка под ним.
Куган почему-то считал, что не способен к счастью, но его закружило и понесло, растерянного, светящегося, переполненного чужой жизнью. Двумя жизнями. Судьба, как теперь ему виделось, складывается совершенно необыкновенно, из больших трагедий, случайных пустяков и сладких неизбежностей. Любовь вернула ему потерянный интерес к череде дней. Тяжелая вода глубинного кошмара перестала обжимать его тело.
Родившегося мальчика назвали Захар. Куган хорошо себя чувствовал рядом с младенцем. Смотрел на него и видел золотистое сияние. Красота Насти передалась ребенку, отразилась в растерянных глазах, лице, хрупкости движений. Куган превратился в комок любопытства: его интересовали все изменения, что творились с Захаром, его первые привычки и потребности, таинство проклюнувшейся судьбы, которая была истинным чудом, гораздо большим, чем дыхание под водой.
Но кошмар не ушел. Лишь затаился, выжидая в крови, в тканях – пузырьками нерастворенного газа. Затаился почти на год, чтобы в один миг разорвать его тело на кровоточащие ошметки.
Переступив порог с именами жены и сына на губах, он понял, что квартира пуста. Навсегда. В темном коридоре висел металлический запах крови и испражнений. Под ногами хлюпало. Он зажег керосиновую лампу и увидел, что пол гостиной залит розовой водой, в которой плавали нити водорослей.