Кровавые легенды. Русь — страница 17 из 18

Что Амир, татарин, ограбивший музей, умер, Климов узнал, сидя на унитазе. Общественный туалет при газпромовской заправке, окруженный полями, пахнущий хлоркой. Климова боднула философская мысль: хлорная известь призвана перебить ощущение распадающейся реальности. Аромат ложной нормы, чтобы обдурить человека, вчера столкнувшегося с принципиально непознаваемым. Подтаявший лед вероятности – отражающая поверхность врат.

Очнувшись утром – новая история устраивалась внутри него, как змея в гнезде, – Климов час разглядывал Вурдалака. Повторял имя, но ничего не произошло. Он заснул, положив ладонь на раму, а вскочил в полдень.

Другой заслонился бы от безумия научными терминами, загуглил бы про аудиовизуальные галлюцинации, но в комфортабельном номере, залитом солнечными лучами, Климов не сомневался: зеркало Вечеры – портал.

Плотно пообедав, он сел за руль. Окрыленный, понесся на запад. Ерзал нетерпеливо, сам с собой болтал. Вернее, с зеркалом.

– Кто ты? Откуда ты взялось в Вене? Ты из космоса? Молчишь? А ночью все болтало… Долго же он тебя в хранилище промурыжил, говнюк старый. Измучил! Что говоришь, звонят? Да пускай звонят, не до них.

Пластиковый бульдог кивал согласно.

Где-то в Тамбовской области, на трассе, Климов сделал привал. Раскорячился под туалетными лампами. Привычно листал новостную ленту. Взгляд запнулся о название городишки. Климов кликнул по ссылке.

«…отмечал удачное ограбление и прирезал собутыльника. Этой ночью в частном секторе на улице Пушкина распитие алкоголя закончилось кровавой вакханалией. Неоднократно судимый гражданин 93-го года рождения жестоко расправился с двумя приятелями, после чего покончил с собой. Причиной бойни мог послужить дележ антикварных монет, похищенных из краеведческого музея. Примечательно, что использовал убийца холодное оружие времен позднего средневековья, также пропавшее из музея».

Под пальцами Климова поползли фотографии. Пол, умытый кровью. Кровавые разводы на стенах. Трупы стыдливо занавешены цензурными пикселями. Амир преклонил колени, немецкий нож – настоящий меч! – он укрепил между половиц, чтобы свободно насадить себя на лезвие. Сталь нырнула в брюхо и вышла между лопаток. Климов шумно оправился и прокомментировал:

– А говорил, не смотришься в старые зеркала.

Смерть рецидивиста оставила его равнодушным. Вон, целые кронпринцы дохли, и ничего. И начхать.

– Слушаю, Платон Иванович.

Шеф любил названивать в процессе приема пищи. И сейчас говорил с набитым ртом, расхлябанно:

– Попутал? Или припух?

– Ни то, ни то! – звонко рапортовал Климов. Перегнувшись через водительское кресло, он огладил закутанную в ткань реликвию: хотел убедиться, что она там, что на заднем сиденье «Вольво» – величайшая загадка человечества. – Возникли обстоятельства, Платон Иванович.

– Ты, пес мордатый, – добродушно оскорбил шеф, – ты обстоятельства себе знаешь куда засунь…

– Платон Иванович! Я ж для вас стараюсь.

Хлюпнуло. Наверное, шеф сосал рачью клешню или пил из устричной створки.

– Да шучу я. Когда будешь?

– Завтра с утречка.

– Давай, не мни яйца.

– Есть не мять яйца.

Климов обронил телефон. Над полями всходила полнотелая луна.

* * *

Квартира-студия в Строгино была куплена после развода и не ассоциировалась с прошлым. Климов надел халат, откупорил бутылку виски. В стакане задребезжали ледышки. Летний ветер, проникая сквозь распахнутые настежь окна, ласкал кожу. Луна серебрила зеркальную гладь: Климов сорвал репродукцию Гойи и повесил на гвоздь Вурдалака. Он не видел призраков, но чуял: они там, в дубовом овале с четырьмя отпочковавшимися клычочками, и среди них – один особенный призрак…

– Я готов, – проговорил Климов. – Ты это, поиграй, а, на гитарке поиграй – злиться не стану. А хочешь, историю расскажи. Я внимательный слушатель.

Он напряженно вглядывался в амальгаму и вздрогнул от вибрации запасного мобильника. Схватил телефон, повертелся, словно собираясь вышвырнуть его в окно, однако, передумав, чиркнул по экрану. Звонил директор музея, Шелкопрядов.

– Анатолий Евсеевич?

– Вы живы! – пролепетал старик.

– И чего бы мне умирать?

– Это зеркало – враг человеческий. Оно коварно! Оно высосет вас досуха, рассказывая свои басни! Пока оно находилось в основном зале… – Шелкопрядов закашлял. – Оно отравляло всех, кто в него смотрелся. А главное, тех, кто его слушал…

Климов пригубил виски. Сиплый голос в динамиках подтверждал догадку. Вурдалак пощадил Шелкопрядова, значит, и он, Климов, сумеет найти к тайне подход. Умирали слабаки: меланхоличный наследник трона, туповатый Амир, юнец, который, как и все юнцы, понятия не имел об истинной сути вещей. Но упрямый директор музея вышел сухим из воды, и Климов выйдет подавно.

– Нужно было закопать его, – стонал Шелкопрядов. – Раз уж его нельзя разбить – а разбить его нельзя! Я думал, мой Дима внутри, но оно лжет. В темноте оно не причинит вам вреда. Молю вас…

Климов отнял мобильник от уха. По обоям гуляли отсветы пламени. Пламя вычерчивало фигуру Климова. Телефон спикировал на ковер, а следом и стакан с виски. Климов обернулся.

Презрев законы физики, Вурдалак растекся по стене. Как лужа с округлыми краями, как озеро, окантованное коричневым бережком – дубовой рамой. Загнутые вниз и вверх листочки выросли до длины перочинных лезвий, а само зеркало теперь занимало четверть стены.

Климов шагнул вперед.

В пройме, проевшей стену, он увидел зрительный зал. Огонь охватил декорации в глубине, распространялся по кулисам и креслам. Из марева к квартире ковыляли люди. Живые дымящиеся головешки. Они стенали безмолвно и заламывали руки, их плоть пузырилась и трескалась, выпуская красные языки. Несчастные прогорали изнутри, как трухлявые деревья, но хромали по проходу. Жар пламени коснулся ошеломленного лица Климова.

«Это лишь призраки, – сказал он себе. – Они не опасны».

Климов зажмурился. Представил обугленные клешни, тянущиеся из зеркала. Скворчащий жир. Но когда он открыл глаза, призраки пропали. Вурдалак вернул привычные размеры и очертания.

«Он проверяет меня», – подумал Климов.

Зеркало смирно, по-зеркальи отражало то, что должно было отражать. Но жемчужный туман курился в овале. А потом раздались голоса, сразу несколько, и один из них принадлежал тому, кого Климов когда-то потерял. Зеркало сказало:

«Пожарные машины пронеслись…»

Максим Кабир

Максим Кабир

Ящики

Часть первая. Почтовая тайна

«Никто не приносил письмо,

Оно пришло сюда само».

Лев Лосев.

Пролог

2002

Пожарные машины пронеслись по набережной мимо бывших мельниц и памятника композитору Сметане, по пояс погруженному в воду. Вода была коричневой и страшной, еще никогда Петр так не боялся воды. Влтава бушевала, атакуя арки средневекового моста, которые больше не казались нерушимыми. Петр с ужасом представил, как пролеты и опоры распадаются, башни, скульптуры, желания, загаданные туристами у статуи Яна Непомуцкого, замурованные сокровища, мечник Брунсвик – все это падает в осатаневшую реку, и мост разделяет участь своего предшественника, покоящегося в донном иле.

«Спасите», – обратился Петр непонятно к кому.

За пожарными машинами проехали, причитая, желтые автомобили скорой помощи и полицейские «шкоды». Вертолет кружил над Старым Городом, пронзительно хрупкий на фоне сердитого неба, свинцовых, как река, туч. Бурливую поверхность Влтавы от набережной отделяло два ряда кирпичей, и ее уровень все поднимался. По течению сплавлялись кувыркающиеся бревна, выкорчеванные деревья, разный мусор. Петр увидел стиральную машинку, застрявшую между сваями восьмисотлетней плотины. Плотина практически скрылась под водой.

– Потоп, потоп! – закричал бородач в женском парике и рваной тельняшке и принялся танцевать, подставляя загорелую физиономию мелкому дождю. – Аллилуйя, мы подохнем, спасибо, Господи!

Ветер выл, передразнивая сирены, и окатывал редких пешеходов моросью. Бесхозный ярко-красный зонт чертенком проскакал по газону. Пожилая женщина в дождевике хныкала, схватившись за голову, глядя, как тонет город. По радио сказали, семнадцать километров подземных туннелей затоплены. Эскалаторы ведут в грязную от мазута и машинного масла воду.

– Идите к черту! – радостно завопил бородач.

Петр опомнился. Оседлал велосипед и закрутил педали. Колеса разрезали лужи, которые становились все глубже. Ручей журчал в пассаже, где еще вчера толпились иностранцы. Мешки с песком привалились к витринам магазинов. Голый по пояс мужчина высунулся из лавки и вылил на брусчатку ведро воды. Бледные лица маячили в окнах. Страх и стихия владели Прагой.

Петр поехал по мосту, мысленно подбадривая пригорюнившиеся статуи святых. У Блаженного Августина пасся экскаватор и толпились копы. Осознание, что под ним Влтава, впервые пугало Петра до жути.

– Куда? – гаркнул велосипедисту молодой полицейский. – Возвращайся назад! Кампу эвакуируют!

– Там мой дед! – крикнул Петр.

Полицейский ругнулся и махнул рукой: как знаешь! Резиденция чешских королей таяла в серой дымке. Река продолжалась там, где прежде под мостом была брусчатка. Петр глянул через парапет и вздрогнул, сообразив, что эти пятна под водой, под рябью – крыши автомобилей. Влтава залила Кампу, остров, на котором Петр вырос. Вспомнилась книжка про водяных: ее маленькому Петру читал дедушка. Тысячелетняя вода – так сказал диктор. Что бы это ни значило, прямо сейчас она смывала деревни, убивала людей и животных, вызывала замыкания в линиях электропередач и грозила выпустить злобных джиннов из ламп химических предприятий. В девяносто шестом Петру было четырнадцать, он хорошо помнил майский ураган, потрепавший столицу и окрестности, и тогда муниципалитет уверял, что предпримет необходимые меры для защиты города от стихийных бедствий: противопаводковые мероприятия включали промывку канализационных стоков, устранение пробоин в набережных, установку мобильных стен… А спустя шесть лет повторялась история даже не майского урагана, а катастрофы тысяча восемьсот сорок пятого года…

«В тысячелетней воде резвятся водяные», – подумал Петр и удивился собственным мыслям.

Волны били о ступеньки, принося с собой грязную пену, покрышки и пивные банки. Петр спешился, заметив надувную лодку и мужчину в спасательном жилете. Мужчина тоже его заметил.

– Сынок, тебе туда точно надо? – У волонтера были отвислые усы, как у маскарона на Карловом мосту, который служил пражанам предупреждающим знаком: дела плохи, если Влтава поднялась до усов.

– Мой дед не берет трубку, – ответил Петр, тяжело дыша. Лодка обогнула фонарь и подплыла к лестнице.

– Дед живет рядом, у Чертовки, – сказал Петр, закрываясь рукой от ветра.

– Прыгай, подвезу.

Петр не колеблясь расстался с велосипедом, на который копил полгода. Осторожно сошел по скользким ступенькам и перелез в лодку. Волонтер заработал веслом. Он неплохо подготовился: в лодке лежали тканевые носилки, аптечка, каска, свитера, запасные жилеты, упаковки с минералкой.

«Будто мало воды», – подумал Петр угрюмо.

Кампа, которую путеводители поэтично называли «пражской Венецией», превратилась в Венецию буквально. Улицы стали каналами, окна первых этажей – иллюминаторами погрузившихся в пучину подлодок. Камеры наблюдения в упор рассматривали белых барашков на волнах. Дома с высоким цоколем были затоплены до нижних отливов, но останавливаться на достигнутом река явно не намеревалась. Она разграбила хозяйственный магазин. Флаконы с шампунями скапливались на карнизе дома, уменьшившегося на этаж. Табуретка колыхалась на волнах и настойчиво стучала в оконное стекло. Петр проводил взором беспечную семейку уток, плавающих между мокрыми кронами деревьев-утопленников.

– Вон тот дом! – указал он.

– В подъезд придется нырять, – прикинул волонтер.

– Попробую через окно, – сказал Петр, радуясь, что окна первого этажа пока что оставались на поверхности. Мимо, со стороны Сововых мельниц, пронесся катер со спасателями. Над черепичными крышами отряхивался от дождя винт вертолета.

– Надеюсь, и мои внуки будут меня так же сильно любить, – сказал волонтер.

Лодка потерлась боком о фасад. Петр выпрямился, широко расставив ноги. Форточка дедушкиного окна была распахнута.

– Не свались!

– Постараюсь! – Петр поставил ногу на отлив. Уцепился за раму, это оказалось довольно просто. Проще, чем дотянуться до оконной ручки изнутри.

– Деда! – крикнул Петр в заполоненную тенями гостиную, думая о том, почему дедушка не закрыл форточку, ведь он так переживал о своей библиотеке! Со стены таращилась пустыми глазницами африканская маска, которую Петр побаивался в детстве. На кухне затрезвонил телефон. От неожиданного звука Петр едва не сверзился в воду, но волонтер подстраховал, схватив его за поясницу.

– Подсадите, пожалуйста.

– Есть подсадить!

Извиваясь ужом, Петр полез в форточку, неловко приземлился на пол, вскочил, потирая ушибленное колено, и распахнул окно.

– Пришвартуй меня, парень.

Петр привязал к батарее веревку, которую волонтер ему бросил. Телефон замолчал. Тишина в квартире не на шутку тревожила.

– Может, его уже эвакуировали, – предположил волонтер, перебираясь через подоконник. – Ого, сколько книг.

– Дед – профессор, – не без гордости пояснил Петр. – Преподавал историю в Карловом университете.

– Серьезная коллекция. – Волонтер оглядел развешенные по стенам ритуальные ножи, шаманские бубны, черно-белые фотографии, на которых у людей из раззявленных ртов вырывалась похожая на зефир эктоплазма. – Сколько же бесценных вещей повредит вода, – вздохнул он.

Петру, переполняемому дурными предчувствиями, было не до вещей. Он вышел в коридор и обомлел.

– Сюда!

Дедушка скорчился на палаце у приотворенных входных дверей. Из подъезда несло тиной. Дедушка был одет для прогулки: легкий плащ, вельветовые брюки, туфли с перфорацией. У Петра защемило сердце.

– Деда…

– Пан профессор! Спокойно, он живой!

Дедушка открыл глаза. Его лицо пожелтело, черты заострились, бисеринки пота выступили на лбу и залысине.

– Что у вас болит, пан профессор?

– Что-то в спине, – еле слышно сказал дедушка. – И плечи.

– Я за носилками. – Волонтер кинулся в гостиную.

– Внук…

– Тише, деда. Не двигайся.

– Слушай меня.

Петр наклонился к задыхающемуся старику, подумал, что его любимый пан профессор – ровесник Чехословакии.

– Это очень важно.

– Я слушаю.

– Дом Томаша…

Томашем звали старшего брата дедушки, умершего, когда Петр был маленьким. У Томаша не было семьи, и земельный участок под Прагой унаследовал брат. Но и спустя много лет дедушка называл кирпичную хибарку «домом Томаша».

– С домом все в порядке. – Петр подумал, что прямо сейчас Бероунка, Огрже, Сазава и прочие чешские реки вошли в сговор и уничтожают милые беззащитные деревеньки.

– В саду, под липой…

– Давай потом, деда…

Старческие пальцы стиснули запястье Петра. Дед смотрел на него лихорадочно блестящими глазами.

– Под липой закопан ящик. Как только сможешь, поезжай туда и убедись, что река не вымыла его на поверхность.

В гостиной волонтер слез с подоконника.

– Что за ящик? – спросил удивленный Петр.

– Он должен быть в земле, – просипел дедушка.

– Как вы тут, держитесь? – Волонтер принялся расстилать на полу носилки. Петр смотрел на деда во все глаза.

– Никому ни слова, – прошептал старик. – Особенно родителям. Заново закопай его, если понадобится. Но не открывай, слышишь? Не открывай и не трогай.

– Мы вас немного пошевелим, – предупредил усатый волонтер.

– Подождите секунду, – попросил дедушка. Слабеющая рука потянула к себе внука.

– Ты понял?

– Что в нем? – спросил Петр. Он думал о пиратских сокровищах, зарытых в саду двоюродного деда.

– Представь, что это бомба, – сказал старик. – И веди себя с ним так, словно это бомба.

Он смежил веки. Белесые губы зашевелились. Петр знал, что его дед не посещает церковь даже по праздникам. Но сейчас дед истово молился, используя латынь.

В лодке, скользящей по улицам-каналам, держа дедушку за руку, Петр подумал еще кое о чем, и эта мысль, похожая на мерзкого водяного, проникшего в лагуну мозга, заставила его леденеть.

Вдруг в ящике скелет?

Петр видел немало триллеров.

Вдруг его драгоценный дед, респектабельный профессор истории – убийца, закапывающий жертв в саду?

Спустя неделю Петр сидел у больничной койки. Пара бессонных ночей отпечаталась синяками в подглазьях, пальцы со скушенными до мяса ногтями нервно барабанили по коленям. Дед спал и прерывисто похрапывал во сне. Трубки ползли от пульсоксиметра на его пальце, от манжеты на худом плече, от электродов на голой груди к монитору. Врач сказал, у деда был инфаркт, но его состояние стабилизируется.

Тучи сгинули с неба. Августовское солнце заливало светом реанимационную палату и Кунратицкий лес за окном. Водный вал устремился вниз по течению, заразил яростью Лабе и отправился рушить Германию. Потоп унес жизни семнадцати человек и ста тридцати четырех животных в Пражском зоопарке. Власти оценивали ущерб в семьдесят три миллиарда крон.

А мысли Петра занимал дом дяди Томаша. Он смотрел на экран работающего в углу телевизора. Во дворце Вальдштейна расчищали подвалы. Техники бродили по туннелям из фильмов ужасов – по метро. Показывали руины Карлинских зданий, визит президента Гавела на чумазый Карлов мост. Брали интервью у рыдающих беженцев.

А между Петром и выпуском новостей затесался сад Томаша, куда Петр наведался позавчера. Болото, чавкающее и засасывающее резиновые сапоги. Деревня потихоньку оживала, хотя соседние участки были безлюдны. Дом выстоял, но рухнула, зловеще растопырив корни, липа. В углублении, в жидкой грязи под корневищем лежал ящик из струганых досок.

И пусть в нем не было останков теоретической дедушкиной жертвы, как не было и пиратского золота. Две ночи подряд Петра охватывал безотчетный ужас, душили мысли о том, что в этот миг кто-то стоит за окном, снаружи, и смотрит в комнату.

– Ты выполнил мою просьбу?

Петр вздрогнул и повернулся к деду. Старик смотрел на него так, как никогда прежде. Петр не мог расшифровать этот взгляд. Подозрительный? Скорбящий? Обреченный?

– Да.

– Мы одни в палате?

– Да.

– Он вылез из земли?

Словно ящик был упырем, грызущим крышку домовины, роющим кладбищенскую почву. Каждый раз, опуская веки, Петр видел урывками: корни, заслоняющие солнце, бросающие на ящик густую тень. Белых червей, копошащихся в грязи, похожих на спагетти со сливочным соусом.

«Гроб, Иисусе, это гроб».

– Да, – сказал Петр.

– Ты открывал его? – Глаза старика сузились. Врать не было смысла.

– Да.

Дедушка выдержал паузу, справляясь с эмоциями.

– Что в нем?

– Уродец.

Любопытство отгибает доски. Вырывает истлевшие гвозди. Заставляет возиться, по пояс в червивой грязи… в эксгумированной могиле…

Уродец, именно. Ростом с десятилетнего ребенка. Понадобилось время, чтобы понять, что это забальзамированное тело, эта болотная мумия – сотворенная каким-то безумным таксидермистом кукла. Не бывает таких людей.

Петр видел воочию: тощее тело, заляпанное жижей. Распахнутый рот, черные десны, кривые зубы. Крупная голова, окольцованная ржавым обручем. Железо впилось в скальп, с которого свисали седые клочья. Таксидермист, сделавший куклу, – из чего, что это? мертвая обезьяна? человеческие волосы? свиная кожа, начиненная опилками? – забыл про глаза. Под выразительными надбровными дугами была такая же стянутая морщинистая кожа, как на впалых щеках или груди.

– Ты не снимал обруч?

– Нет, – выдохнул Петр. Он и помыслить не мог, что касается этой гадости.

– Хорошо. – Дед отвел взор на экран, где пражане руками вылавливали рыбу из лужи возле многоквартирного дома. – Он ослаблен. Ему нужно время, чтобы набраться сил.

– Ему? Ты говоришь о…

– Да.

Петр замолчал. Хотелось бы сослаться на старческое слабоумие, поразившее профессора истории вслед за инфарктом. Но позавчера рядом с чурбаном, наполовину погруженным в грязь, Петр испытал эмоции, не свойственные двадцатилетнему парню. Страх пополам с благоговением.

– Что он такое? – спросил Петр, прочистив горло. – У него… у него растут ногти.

– Он – зло.

– Он – просто чучело. Как фальшивая русалка в кабинете диковинок.

Палец с прищепкой пульсоксиметра дернулся.

– В субботу из Берлина прилетит мой старинный друг. Встреться с ним.

– Он знает про сад?

– Да, знает.

– Кто-то еще?

– Ограниченный круг людей.

– Клуб? – Петр непроизвольно хмыкнул.

– Можно сказать, клуб.

– И чем вы занимаетесь?

– Охраняем то, что должно лежать в земле.

– Вы… как ребята из сериала «Тысячелетие»? Посвятили себя борьбе со злом?

– Это не шутки, внук. – Дедушка посмотрел на Петра с мольбой. – Эта вещь, там, в земле, она очень опасна.

– Но откуда она взялась в саду?

– Ее закопал мой брат. В начале оккупации. Брат и те, кто состояли в, как ты выразился, клубе до меня и до Рихтера.

– Вы охраняете чучело?

– Тебе не стоило знать, но так сложились обстоятельства. Твой отец или кто-то посторонний мог ее найти. Рихтер не успел бы добраться первым…

– Но чучело…

– Оно убило множество людей.

Петр снова представил сухую полость рта и безглазую морду, представил, что морщинистый человек стоит за его спиной, подслушивая разговор, и грязь сочится на вымытый пол палаты.

– Оно принуждает убивать, – сказал дедушка. – И делать вещи гораздо хуже.

«Он бредит, – подумал Петр, в ужасе глядя на старика. – Ему восемьдесят четыре, в этом возрасте здравомыслящие люди начинают говорить о разной ерунде, об оживающих куклах, допустим, и о древних проклятиях».

Петр пытался возвести мобильную стену, плотину между реальностью и готическими фантазиями, но память о мумии в ящике, в жиже, сносила любую преграду.

– Почему не сжечь ее?

– Подумай о клетке, – сказал дедушка. – В ней сидит разъяренный павиан, который просовывает сквозь прутья лапу и хватает каждого, кто подойдет слишком близко. Ты хочешь разрушить клетку?

– Тогда… залить сраную макаку бетоном.

Дедушка устало вздохнул.

– Поговори с Рихтером.

Петр подумал, что дедушка предпочел бы умереть сейчас, лишь бы переадресовать вопросы внука какому-то неведомому немцу.

– Скажи, Петр, ты счастлив?

– Что? – Мозг обрабатывал информацию с задержкой.

– Ты счастливый человек?

«Я был счастливым человеком, пока ты не сошел с ума», – подумал Петр, а вслух сказал:

– Да. Наверное.

– Значит, ты в безопасности. Злу нужны полые люди.

– Полые?

– С дырами внутри, чтобы в этих дырах селиться.

– Я не понимаю, деда.

– Поговори с Рихтером. Он проинструктирует тебя.

Дедушка закрыл глаза. За окном щебетали птицы.

– Дядя Томаш покончил с собой, – сказал Петр. – Из-за ящика?

– Он был старым, – ответил дедушка тихо. – Как я теперь. Мне надо отдохнуть.

Дедушка замолчал. Петр смотрел на него полминуты, потом уставился в телевизор. Оператор снимал крупным планом мертвого слона, очередную жертву наводнения.

Петр подумал, что его жизнь отныне не станет прежней.

1

Одиннадцать лет спустя

Хьюн Вет ступал по полу босыми пятками, пересекая коридор, словно джунгли, кишащие хищниками. Он никогда не бывал во Вьетнаме, но сейчас ему казалось, что тигры из страны, которую когда-то покинули его родители, наведались в Прагу и прячутся здесь, в квартире. Тигры-хамелеоны, сливающиеся с обоями, или что-то пострашнее тигров. Будь Хьюн Вет один, без взрослых, он бы расплакался, как ребенок. Но из кухни вкусно пахло жареным луком, по телевизору крутили репортаж о наводнении, случившемся одиннадцать лет назад, когда Хьюн Вета еще не существовало в помине, воробьи чирикали за окном. Это был самый обычный день в конце быстротечного лета. Осторожно высунув голову из-за угла, Хьюн Вет посмотрел на хлопочущую у плиты маму.

– Я тебя вижу, – сообщила мама, подливая воду в рисовую муку. – Проголодался?

Хьюн Вет кивнул, хотя мама стояла к нему спиной. У мам ведь и на спине есть глаза? Чтобы всегда прийти на помощь детям… Хьюн Вет сказал, прижимаясь к стене щекой:

– Плохая тетя правда ушла?

– Ты опять за свое? – Мама нанесла тонкий слой теста на ткань, которой была обтянута кастрюля с кипящей водой. Хьюн Вет обожал блинчики бань куон, но сейчас даже они его не прельщали. – Нет никакой плохой тети, – сказала мама. – Это была женщина с почты, и она принесла письмо от твоего дяди Тханя.

– Плохая тетя, – упрямо повторил Хьюн Вет. – Приносит плохие сны.

Мама отложила нож и повернулась, озабоченно приподняв бровь.

– Тетя тебя как-то обидела?

Хьюн Вет молчал, насупясь.

– Может, сказала что-то?

– Нет.

– Как-то тебя обозвала?

Хьюн Вету не хватало слов, а так хотелось объяснить, что всякий раз, когда мама получает письма, в квартире начинает пахнуть как на задворках рынка Сапо, а Хьюн Вету снится человек с глазом во лбу.

– Никто не желает тебе вреда, – сказала мама, возвращаясь к блинчикам. – Нельзя бояться всего на свете.

«Плохую тетю и человека из снов – можно», – подумал Хьюн Вет. Он вошел на кухню, внимательно огляделся. И как его мама, продающая духи, не слышит этот противный запах, скрытый за ароматами лука и соуса, но ощутимый, если приблизиться к его источнику…

Хьюн Вет опустил руку в мусорное ведро и вынул порванный конверт. К бумаге прилипла лимонная семечка, рисунок на марке изображал тигра, имя дяди не вводило мальчика в заблуждение. Зажав пальцами нос, он вывернул конверт наизнанку. Серое с зеленоватым оттенком пятно расплылось по бумаге. Такие пятна появлялись на хлебе, который надо выбрасывать.

– Вот! – прогнусавил Хьюн Вет. Мама чуть не напоролась на него по пути к холодильнику.

– Сын, поиграй-ка в своей комнате.

– Но мам…

– Будь в комнате, пока я не позову обедать!

Хьюн Вет обронил конверт в ведро. Понуро вышел из кухни, долго мыл руки, надеясь, что пятно не переползет на его пальцы с бумаги. В спальне он минуту решался и, набравшись мужества, таки отворил гардероб. Ни плохая тетя, ни человек с глазом во лбу не прятались внутри. Хьюн Вет проверил тумбу и пространство за гардинами. Удовлетворившись, прихватил коробку с игрушками и забрался на кровать. Он планировал собрать все железные детали конструктора в длинную палку, соединил болтиками и шурупами три штуки и тут вспомнил, где в его кошмарах таился человек с глазом.

Хьюн Вет сглотнул. В спальне резко повеяло рынком Сапо, моллюсками, залежавшимися в миске, рыбьими кишками. Приглушенный, но отчетливый запашок. Хьюн Вет вперился взором в одеяло, на котором сидел, словно тщился разглядеть сквозь пододеяльник, плед, простыню и матрас пространство между полом и ламелями решетки.

– Никого подо мной нет. – Он лег на живот и подполз к краю кровати. Но перегнуться через край не хватило смелости. Хьюн Вет уполз обратно к стене, снова сел, обхватив руками колени и озираясь. Под ним были пыль, ногти, которые он сгрызал и забрасывал за изголовье, и козявки, которые отправлялись из его ноздрей туда же. Пыль, ногти и козявки, а не человек из сна.

На столе стояло овальное зеркало в пластмассовой раме. Хьюн Вет вскочил, рассчитал расстояние и прыгнул – с кровати на стул, будто пол был лавой, со стула – на стол и обратно. Матрас просел под его весом, деталь конструктора впилась в пятку. Понадобилась пара минут, чтобы удлинить палку и закрепить на ее конце зеркало – болтик из набора идеально вошел в ушко на раме.

Чувствуя себя охотником, Хьюн Вет на четвереньках добрался до края постели, лег и свесил палку, следя за отражением в овале. Железки гнулись, зеркало раскачивалось. Хьюн Вет от усердия прикусил язык. Пластмасса соприкоснулась с полом. Хьюн Вет вытянул шею. Изогнул кисть.

В зеркале отразилось лицо женщины, которая пряталась под кроватью. Плохая тетя с почты.

Хьюн Вет издал свистящий звук.

Он спрыгнул на пол и рванул в коридор. Длинные пальцы грубо окольцевали щиколотку и дернули обратно. Хьюн Вет упал, перевернулся на спину, руками заслонился от плохой тети. Она смотрела на него из полумрака. Глаза светились, и зубы источали белый свет. Все, что видел мальчик: глаза и зубы, зубы и глаза.

– Прекрати греметь! – крикнула мама с кухни. Хьюн Вет набрал воздух в легкие – на одно «помоги» хватит. Плохая тетя резко потянула добычу. Под кровать, в свое логово, в дом пыли, ногтей и козявок. Ладонь заткнула мальчику рот. Что-то кольнуло в запястье. Боль пришла и ушла, вверх по предплечью растеклось пульсирующее тепло. Кисть, похожая на краба, сползла по подбородку Хьюн Вета. Рот был свободен, но Хьюн Вет не стал звать маму. Слишком сильно хотелось спать. Он скосил глаза и не испугался, увидев, что плохая тетя присосалась к его руке: тетя пила, тетю мучила жажда, Хьюн Вен – вежливый мальчик, чужак, принятый гостеприимной страной, он обязан напоить гражданку Чехии.

Фосфоресцирующие глаза плохой подкроватной тети напоминали головки булавок, которые кто-то раскалил на огне докрасна. Клыки, погрузившиеся в плоть, сияли, как те игрушки из сувенирного магазина, о которых мама говорила: в них радиация! Ее лицо было ночным кошмаром, но страх покидал Хьюн Вета вместе с кровью.

И когда полчаса спустя мама вытащила его из-под кровати, заволновавшись, приложила руку к прохладному лбу и спросила, что у него болит, Хьюн Вет не вспомнил ни плохую тетю, ни человека из снов. Он знал, что поступил правильно, и это было главным.

2

В коридоре съемной квартиры был старый стенной шкаф с дверной цепочкой. Зашнуровывая обувь или разуваясь, Илья рассматривал примитивную конструкцию, состоящую из монтажной планки и запорной коробки, и гадал: зачем кому-то понадобилось привинчивать их к древесине? Понятное дело, не для того, чтобы защитить шкаф от проникновения. Тогда зачем?

Иногда, проходя по коридору с телефоном или чашкой чая в руке, Илья останавливался, теребил цепочку, вставлял ее набалдашник в заводное отверстие и проверял, насколько широка щель между удерживаемыми цепью створками. Дверь не открывалась сама по себе. Поломав голову, Илья решил, что дело в призраках.

Илье исполнилось двадцать три, и этим летом он чувствовал родство с неприкаянными душами, населяющими Прагу и городские легенды. Было не обязательно верить в Бога, чтобы поверить в истории о големах, мертвых тамплиерах и огненных индюках. Наедине с призраками не так одиноко, как в сугубо рациональном мире.

Итак, в стенном шкафу обитало страшилище, и предыдущие жильцы позаботились, чтобы оно не валандалось по квартире. Смирно сидело в темнице среди курток и шарфов.

Вынужденно безработный, Илья спал допоздна, а ночами, чтобы не дать мыслям о прошлом просочиться в мозг, представлял, как приоткрываются, скрипя, двери шкафа, страшилище высовывает длинный бородавчатый нос и нюхает воздух. И, наверное, поражается, насколько несчастен человек, поселившийся в квартире страшилища.

От скуки Илья планировал сочинить жуткий рассказ, включив в него шкаф и домовладельца. Не свезло с архитектурой – так может, попробовать себя в литературе? Подростком он крапал стишки, но на прозу, при обилии идей, не хватало терпения. Они с Викой любили придумывать кровожадные сюжеты, убивали персонажей самыми изощренными способами. Сюжеты выветрились из памяти. В отличие от Вики, увы.

Илья хотел, чтобы ему снилось страшилище. Но ему снилась бывшая девушка. Они спорили, ссорились и занимались любовью. В Вике, как в стенном шкафу, жил монстр, колотился изнутри в дверь, а потом порвал цепочку и высвободился.

Дому, в котором Илья думал о Вике и монстрах, было сто лет. В качестве единственного украшения по-спартански обставленной комнаты Илья повесил фотографию этого же дома, сделанную в мае сорок пятого года. Улицу перед зданием перегораживали баррикады, сварганенные из мусорных урн, больничных каталок и лестничных перил. Повстанцы с ружьями ожидали немецкие танки. Вместо магазина мобильных телефонов была цирюльня «Мойжишек». Вероятно, в день, когда фотограф увековечил баррикаду, парикмахер не оказывал услуг, а стоял плечом к плечу с побратимами. Илья разглядывал окно третьего этажа, затем из того же окна разглядывал улицу. Он осознавал, что спасся, но почему он не чувствовал облегчения?

Если бы не умозрительный монстр, Леська и мама, Илья был бы совсем один. Мама бомбардировала сообщениями, звонила дважды в день. Он терпеливо отвечал на вопросы, успокаивал, врал, что весело проводит досуг. Вопросы сводились к завуалированному, главному, капслоком, ВОПРОСИЩУ: ты же не настолько глуп, сынок, чтобы простить ее? Ты ведь не допускаешь мысли о том, чтобы ее вернуть?

Порой мама приезжала, не предупредив. Так, наверное, представители правоохранительных органов контролируют человека, приговоренного к домашнему аресту. Мама ходила по квартире, придирчиво осматриваясь, заглядывала в ящики и кладовку. То ли действительно проверяла, хватает ли у сына продуктов, то ли наркотики искала или даже спрятавшуюся Вику. Илья был покорен и чист.

– Теперь все у нас будет хорошо, – говорила мама, не найдя ничего предосудительного. Изучала улыбающегося сына. – Ну о чем ты думаешь, а?

– Я? Ни о чем. Слушай, ты не знаешь, зачем цепочка на стенном шкафу?

– Какая цепочка? Понятия не имею. Ты работу-то ищешь?

Он искал. В день получал десяток написанных под копирку сообщений: «Мы предпочли другого кандидата, но желаем вам всяческих успехов». Он встал на учет в центре занятости, отстоял километровую очередь, но ему сказали:

– Сотрудников сейчас не хватает, сами гуглите вакансии, а если трудоустроитесь, обязательно придите к нам, чтобы сняться с учета.

– Так может, я у вас поработаю? – предложил Илья.

– У нас не надо, – отрезали представители чешской бюрократии.

Илья очень надеялся, что работа, новая девушка и новые приятели сделают его радостным.

Из-за Вики Илья лишился большинства друзей. Знакомства, которые он завел в отношениях, разом с отношениями испарились. Осталась давняя подружка Леся – они учились в одной школе, – такая же неустроенная в жизни, как Илья. Леся была из тех, кто давал Вике в долг, и она наотрез отказалась от денег Ильи:

– Ты у меня ничего не занимал. Вика захочет – вернет. Мне не к спеху.

«Долго ждать придется», – подумал Илья.

У него с Лесей никогда не было романтических отношений, только неловкий пьяный секс до и после Вики. Мама все предлагала обратить на бывшую одноклассницу внимание, употребляла округлое, из советского кукольного мультика, слово «домовитая». Леся много курила, носила мешковатую одежду и грызла ногти. Илье было стыдно за то, что вместе с Викой он потешался над Лесей и обсуждал недостатки верной подруги. Легко убедить себя, мол, это злая Вика делала его злым. Но в нем самом хватало зла и мелкой подлости.

– Леська, иди, чего покажу.

– Чего?

– Вот ты умная, в квизах побеждаешь…

– Была б я умной, Саюнов, вышла бы замуж по расчету и в Испанию укатила.

– Еще укатишь, погодь. Лучше скажи: вот нафига цепочка снаружи?

– Чтобы не убежало одеяло, не улетела простыня?

– Не, Леська. Тут дело нечисто.

– Расследуй, Саюнов. Все лучше, чем водку жрать.

Водку Илья не жрал, исключительно пиво. Среди плюсов этого напитка было и то, что его не любила Вика, обзывая мочой. А значит, оно не ассоциировалось с прошлым.

Субботним вечером, страдая от меланхолии, Илья выбрал маленькую пивницу со швейными машинками, переделанными в столы. Но ни ламповая атмосфера, ни кружка нефильтрованного «Бржезняка» не помогли. Вика вошла в дверь. Вика вышла из туалета. Вика пила ликер за барной стойкой. Илья зажмурился, прогоняя Вик из головы.

Дом с загадочным шкафом принадлежал пану Вейгелу, который по возрасту вполне мог помогать повстанцам возводить баррикады. Внук пана Вейгела работал маклером, оформлявшим договоры об аренде. Домовладелец и его внук почему-то предпочитали заселять в квартиры выходцев из бывшего СНГ. В подъезде звучала русская и украинская речь, закарпатские диалекты. Илья поделился наблюдениями с Лесей:

– А если он сдает жилье нашим, потому что наших не жалко? Или потому, что исчезновение иностранца легче списать на отъезд?

– Ты про что, прости? Какие исчезновения?

– Это для моего рассказа. Вдруг возьмусь за него однажды.

– Чур, я буду твоим агентом!

Развлекаясь, Илья придумал, что пан Вейгел с внуком служат монстру и кормят его квартиросъемщиками. Проходя мимо шкафа, он стучал в дверь костяшками:

– Ау. Будешь тосты? На работу устроиться не собираешься? Я нас двоих не потяну. На мамины деньги…

Страшилище, пусть и существующее только в фантазии Ильи, скрашивало одиночество. Илье не хватало прежней компании, студенческой суеты, рано умершего отчима. Иногда, особенно перед сном, ему не хватало и Вики.

Саюновы, Илья и его мама, перебрались в Прагу девять лет назад. Мама вышла замуж, побыла счастливой, овдовела. Последние годы она работала в компании, занимающейся проектированием парков, скверов и набережных по всей Чехии. Она привила сыну любовь к зодчеству, но Вика и учеба были несовместимы. Словно бы пытаясь как-то реабилитироваться, Илья накупил книг по архитектуре и радовал маму дискуссиями о барокко, кубизме или ар-нуво.

Начался сентябрь. Пятый месяц терапии.

Исключением в русско-украинской коммуне была пани Леффманова, престарелая немка со второго этажа. Илья помог ей вскарабкаться по лестнице, и так они раззнакомились. Хрупкая бабулечка напоминала Илье родную бабушку, скончавшуюся от диабета в одиннадцатом году. В свое время бабушка была единственной поклонницей поэзии, сочиненной школьником Ильей.

Пани Леффманова порой захаживала к Илье. Просила о какой-то мелочи, вкрутить, скажем, лампочку или настроить будильник в кнопочном телефоне, и расплачивалась свежеиспеченной сдобой. Очень одинокой она была, как Илья, как пражские монстры. Она рассказывала о доме, что в оккупацию в квартире Ильи жили солдаты вермахта, а при коммунистах – партийный бонза, который спозаранку выходил на балкон и раскатисто кричал: «С добрым утром, товарищи», а соседи отвечали ему: «běž do prdele».

– Пани Леффманова, а вы не знаете, почему на шкафу цепочка висит?

– Чтобы никто не открыл.

– Ну это же не замок. Просто цепочка.

– Тогда не знаю, золотой.

– Ладно, неважно. Чем могу быть полезен, пани Леффманова?

– Мне бы рецепт… борща украинского. Папа мой украинский борщ обожал. С салом…

– Я, конечно, повар – не очень. Но сейчас мы все найдем в Интернете. Так, борщ… а ваш папа бывал в Украине?

Пани Леффманова обрадовалась:

– О да. Он Львов освобождал.

– Ого! – Илья собирался похвастаться, что его прадед дошел до Праги, но закрались подозрения. – А от кого освобождал?

– От красных. Оберштурмфюрер Леффман. Как он про Украину всегда вспоминал!

Илья завис на мгновение. Эм… Ладушки…

– Значит, берете свеклу…

В верхней части экрана всплыло сообщение от Леси: «Хорош дурью маяться, завтра едем на ярмарку профессий».

«Поедем, только выдам национальную тайну борща дочери эсэсовца…»

Ярмарка проходила в Летнянах, за аэропортом. Леся с папкой распечатанных резюме пошла брать приступом работодателей. «Главное – рекламируй себя», – бросила Илье. В залитых солнцем залах читались лекции, полицейские выставили в качестве экспонатов бронежилеты и автоматы. Илья решил, что ему, отрастившему от безделия брюшко, рано подаваться в служители закона. Ночью опять снилась Вика, они целовались под мостом, а небо разукрашивали фейерверки. Приснившееся царапало изнутри, как страшилище царапает двери шкафа. Илья силой вытянул себя в реальность, увидел эмблему – синий рожок на желтом фоне, подошел к стенду, взял брошюрку.

– Вас интересует работа? – оживилась симпатичная девушка, голубоглазая, как Вика.

Уже через пять минут она позвонила кому-то и весело сообщила, что нашла для почты нового сотрудника.

«Почтальон, – думал Илья, входя в свой подъезд. – А что? Весьма благородно. На первое время, пока не подвернутся варианты…»

Последней его работой была должность водителя аккумуляторного погрузчика на оптовой базе. Не стоило садиться за руль после бессонной ночи: Илья дремал, а погрузчик передавил кучу коробок. Илью уволили, минусовав убыток из зарплаты.

Он задержался у почтового шкафа и дал себе задание доставить вымышленные письма соседям. Бегло осмотрел ящики, но не нашел ни пана Вейгела, ни пани Леффманову. Он не знал даже, где его собственный ящик: въезжая, не удосужился подписать.

Илья повторил попытку, на этот раз он медленно водил глазами – и пальцем – по секциям.

– Ага! – Бумажка с фамилией Леффмановой наполовину отклеилась, а фамилия Вейгела была набрана крошечными буковками в углу ящика. – Вам письма!

Илья подумал, что из него выйдет эталонный почтальон. Мама по телефону спросила, не было ли работы, связанной с интеллектуальным трудом. Она не теряла надежды, что сын станет архитектором.

– Работы завались, ма. Но мне приспичило носить почту.

– Не дуйся, сын. Почтальон – так почтальон. Но если решишь вернуться в институт, я поддержу.

– Спасибо. – Илья отключился и сказал стенному шкафу: – Меня взяли! То есть, скорее всего, возьмут. У них, похоже, нехватка.

– Круто, человек, – ответил себе Илья голосом страшилища. – Ты большой и хороший человек, я тебя не съем!

Задребезжал дверной звонок. Илья откашлялся и поправил несуществующий галстук. Пришел домовладелец – проверить газовую батарею.

«И вовсе я не одинок», – решил Илья.

– Пан Вейгел, а зачем на шкафу цепочка?

– Ее повесила женщина, которая снимала квартиру до вас.

– Но зачем?

– Кот повадился гадить в обувь. Вот она и запирала шкаф.

– А почему цепочка, а не шпингалет?

– Она не знала, как будет «шпингалет» по-чешски и случайно купила в «Баухаусе» вот это. Ну и повесила. А вы что подумали?

– Я? – Илья разочарованно вздохнул, прощаясь со страшилищем. – Ничего.

На самом деле встреча с настоящим страшилищем только ждала Илью.

3

Отделение почты, которое Илье сосватали на ярмарке вакансий, располагалось у шоссе с оживленным движением, в грозном серо-коричневом здании, окруженном офисными сотами. Илья опознал социалистический модерн. По периметру четырехэтажного куба тянулась галерея. Визуально казалось, что здание стоит на тонких ножках колонн. Узкие частые окна были зарешечены полыми трубками из прозрачного материала, вызывающими мысли о пневмопочте. Парадный вход предназначался для клиентов, черный – для сотрудников. Минивэны «Пежо» с эмблемами в виде рожков съезжали по пологому спуску к складу в притопленной боковой части здания.

Вокруг почтамта было много пустого места, равнина, укрытая плиткой, и ее не миновала судьба территорий, окружающих строения эпохи социализма: без надлежащих средств на ремонт плитка, парапет и цементные кадки рассыпались. Из земли пер неприхотливый остролист.

До назначенной встречи было полчаса. В ретростоловой напротив почтамта Илья заказал картофельные кнедлики с говядиной. Лишь цены и содержание новостей из радиоточки отличали столовую от общепита времен нормализации. Здесь не было стульев, только стальные грибы столов. Облицованные кафелем стены и цифры на кастрюле с полевкой вызвали в Илье ностальгию по киевской школе.

«Буду ходить сюда на обед», – отметил он.

Он встал у окна, чтобы видеть почтамт. Здание напоминало деталь великанского транзистора. Из черного входа выбегали, как погорельцы, почтальоны, одетые в форменные синие куртки, полосатые кофты и мешковатые штаны. Они волочили тележки и выглядели не самыми радостными на свете людьми. Илья отхлебнул газировку.

Диктор рассказывал о космическом корабле «Вояджер-1», который вышел в межзвездное пространство, став первым аппаратом в истории человечества, покинувшим пределы Солнечной системы. Теракты в Ираке, Пакистане, Афганистане, Кении, Вашингтоне, чудовищные автомобильные катастрофы в Иране и Гватемале, пожар в психиатрической клинике под Новгородом, наводнение в Колорадо, Мексике и Нигере, землетрясение в Йене унесли тысячи жизней за один только месяц. Порой Илья был не против свалить куда-нибудь с этого шарика. Но его не взяли на «Вояджер». Его взяли в почтальоны.

Ровно в десять Илья пересек порог сердитого здания. Охранник сделал звонок, и через минуту за Ильей спустилась «пани ведоуци», блондинка лет сорока пяти по фамилии Моравцева. На ее шее алели шарики деревянных бус, рука, которую Илья аккуратно пожал, была суха и холодна, как и взгляд, сканирующий гостя.

– Поднимайтесь за мной.

Архитектор зарифмовал решетки на фасаде с трубчатыми лестничными перилами внутри здания. Моравцева провела Илью в кабинет, заставленный пластиковыми коробками и стальными картотечными шкафами. С календаря улыбался Элвис Пресли.

Пани ведоуци вызвала тучную женщину из отдела кадров. Илья готовился рекламировать себя, но, похоже, на должность почтальона подходил практически любой зрячий человек, умеющий мало-мальски двигаться, распознавать буквы и пользоваться калькулятором. Вопросы касались исключительно прописки, медицинского страхования и справки о несудимости. Удовлетворившись ответами, Моравцева – телеведущая из передачи «Слабое звено», вот кого она напоминала Илье! – поведала о графике, отпусках и зарплате. Илья не думал перебирать харчами, однако чуть поежился, когда Моравцева сказала, что рабочий день начинается в шесть, но Илья может приходить раньше, если захочет.

– Это целиком на вас, – сказала начальница. – Как насчет того, чтобы заступить с понедельника?

Илья был полностью за.

Тучная женщина отксерила его документы. Он подписывал бумаги: пожарная безопасность, пятое-десятое, сквозь сильный запах духов, которыми обрызгалась Моравцева, просочился запашок испорченных продуктов, будто на прошлой неделе в ящике стола забыли бутерброд с колбасой.

– Направление на осмотр, – сказала тучная женщина. Илья прочел адрес поликлиники.

– Это Прага? – спросил он.

– Недалеко от Праги, – сказала пани ведоуци нетерпеливо. – Пойдемте, покажу, где вы будете работать.

Вслед за начальницей Илья прошел по плохо освещенному коридору. Мелькали оконца, помещения, напичканные мебельной рухлядью и компьютерами из девяностых. Вчера он посмотрел на «Ютубе» передачу о Почте России. Та оказалась куда современнее чешской сестры. Плоский монитор имелся лишь в угловом кабинете с двумя стеклянными стенами, там, по догадке Ильи, и была настоящая вотчина Моравцевой.

Коридор свернул и чуть расширился, став операторским центром. Между торчащими в проходе шкафами молча трудились люди в синем. Илья здоровался, но ему не отвечали: слишком много дел, чтобы отвлекаться от писем.

– Взвод номер шесть, – сказала Моравцева, останавливаясь. – Ваши коллеги на прогулке. Так мы называем доставку корреспонденции.

Мелкоячеистые шкафы, сейчас пустые, ограничивали пространство, создавая своего рода комнату, занятую в основном столами: большой в центре, два длинных по бокам, еще два – под компьютеры. И по четыре стула у каждого из шкафов. На столах стояли корзины с печатями, ручками и канцелярскими резинками и контейнеры с недоеденными завтраками; на подоконнике громоздились принтеры цвета зубов заядлого курильщика, машины, место которым было в Национальном техническом музее, отдел «Чехия восьмидесятых годов».

«Это еще более „ретро“, чем столовая напротив», – подумал Илья.

– Ваше рабочее место – здесь и здесь, – показала Моравцева. – Два округа чередуются в зависимости от дня недели. Зеленый день – справа, оранжевый – слева.

– Мне нравится, – слукавил Илья. В этом помещении тоже испортился бутерброд. Или гора бутербродов.

– Испытательный срок – три месяца, – сказала Моравцева. – В течение него вы можете уволиться одним днем. По истечении срока получите именную печать и форму, а пока подписывайтесь от руки и ходите на работу в своей одежде. – Она опустила взор на лакированные туфли Ильи – он специально их надел, чтобы произвести эффект. – Если нет подходящей обуви, мы выделим вам деньги на ее покупку. Сразу скажу, сумма будет небольшой.

– Я найду обувь, – заверил Илья.

Так он впервые очутился в доме с трубками на окнах.

В доме с привидениями.

4

Вечером в гости пришла Леся, принесла две упаковки «Золотого фазана» и корюшку из русского магазина.

– В честь чего? – спросил Илья.

– В смысле? Мы с тобой теперь официально изгнаны из славного общества тунеядцев!

Оказалось, Леся устроилась проводницей на железную дорогу. Илья мысленно хлопнул себя по лбу: друг, называется. Не позвонил после ярмарки, не спросил об успехах, а ведь благодаря Леське нашел работу.

– Прости. Замотался я.

– Забей. Доставай бокалы. И кстати, вот. – Она вынула из сумки книгу. – Знал, что Чарльз Буковски работал на почте и написал об этом роман? Прочтешь на досуге.

У Ильи потеплело в груди. Звеня посудой, он посмотрел на подругу украдкой. Добрая, умная, Буковского знает, с ней, в отличие от Вики, можно просто смотреть кино – Вика и десяти минут не выдерживала, ныла: нудятина, мне нудно, давай лучше трахаться, как же нудно, Илья! Ведь мама права, Леська – кандидатура что надо…

Но сердце не екало. Не тянуло к доброй и умной Лесе. Илья вздохнул.

– Выбирай, Саюнов, что будем смотреть. «Школа почтальонов», «Почтовый мусор», «Конверт», «Вам письмо», «Рождественские письма», «Почтальонский блюз», «Опочтарение»…

– «Опочтарение»? Не гони.

– Я похожа на юмористку? «Почтальон Пэт», «Письма Богу»… Саюнов, про вашего брата фильмов сняли больше, чем про врачей.

– Поищи чего-нибудь про проводниц.

– «Проводницы работают ртом»?

– Подходит.

– Это японская, с зацензуренными письками. Я такое не хочу.

Они сошлись на «Деревне проклятых» Джона Карпентера, которую Илья смотрел в далеком детстве. Леся сказала, это ремейк старой черно-белой фантастики. В фильме – весьма скучноватом, по мнению Ильи, не чета карпентеровским шедеврам – была одна хорошая сцена: беловолосые малолетки со сверхспособностями пытались прочесть мысли Кристофера Рива, но Рив не пускал их в свою голову, представляя кирпичную стену. Прямо как Илья, защищающийся ментальной баррикадой от тоски по Вике.

Илья и Леся смотрели кино, пили пиво и ели рыбу, болтали о работе, «Вояджере» и о том, с кем из знаменитостей они бы переспали. Илья – с Дженнифер Лоуренс, а Леся – с Кайлом Маклахленом.

– Но не из «Твин Пикса», а из «Шоугелз».

– О, я помню сцену приватного танца!

– Все помнят!

Осушив пятую банку, Леся сказала:

– Поеду я. Не хочу ночными трамваями добираться.

– Оставайся у меня.

– Не. Я выспаться хочу, а ты храпишь. И вообще, давай заканчивать с этим. Ну, ты понял с чем.

– Ладно.

– Мы друзья или что?

– Друзья. Может, хоть станцуешь, как в «Шоугелз»?

– Пусть тебе пани Леффманова станцует. Оп, баночку в дорожку взяла и покатила.

Илья закрыл за Лесей дверь и сказал стенному шкафу:

– Продинамила. И правильно сделала, я считаю.

Перед сном он полистал Буковского, а потом ему приснилось, что он летит на космическом корабле в компании с актером Маклахленом и Викой, любуется звездами в иллюминаторе, а Вика и Маклахлен лижутся у него за спиной.

Нападение отморозков, избивших Илью зимой, не было самым мерзким моментом в его жизни. Тогда все происходило будто не с ним. Удар, кульбит, удар… Кто-то другой лежал на асфальте, кого-то другого пинали ботинками. Боль нагнала позже, а вместо страха пришла решимость порвать с Викой навсегда. Нет, самые мерзкие секунды Илья пережил четырьмя месяцами ранее, в заброшенном хранилище природного льда.

Браницкие ледарны возвели в начале двадцатого века по инициативе пражских пабов. Возвели на берегу бухты, чтобы брать из нее лед. Влтава перестала замерзать в пятидесятых, после строительства Слапской плотины, тогда же предприятие обанкротилось, а его здания стали приходить в негодность. Власти планировали устроить в ледарнах палеонтологический музей, гостиницу, публичный дом, но в октябре прошлого года там снимали номера и трахались только крысы да мокрицы, а вместо скелетов рептилий выставлялись скелеты машин. И иногда проходили музыкальные фестивали. Но не в тот день.

Вика сказала, у нее есть сюрприз для Ильи. Обычно ее сюрпризы были связаны с сексом. Если это были хорошие сюрпризы, потому что Вика умела делать и плохие.

Они пролезли на приватную территорию через щель в заборе. Им было не впервой: в Сумах Вика облазила все доступные заброшки и приучала к хобби Илью. Музыкальный клуб зимнего стадиона Штванице. Дворец Альфа архитектора Людвига Куселы. Санаторий Борувково, теплостанция Велеславин и вокзал Прага-Бубны. Вряд ли Вика тащила в подобные места мужчин постарше, которые, как потом выяснилось, ее спонсировали, хотя чем черт не шутит. Илью мучила мысль о том, с кем Вика трахалась в заброшенном корпусе рафинадного завода или в давно закрытом кинотеатре и было ли ей так же хорошо, как с ним.

– Нас не арестуют? – в который раз спросил Илья.

– Может, и арестуют, – в который раз безразлично ответила Вика. – Тебе-то что, ты – гражданин, а меня в случае чего депортируют.

– Я и говорю…

– Не занудствуй, котик. Посмотри, какая красота. Это что за стиль?

– Модерн…

Ледарны были целым комплексом обветшалых строений: конюшни, склады, административные здания, бывший дом управляющего. За решетками и пыльным стеклом угадывались очертания электрочайника. С ветки свисала детская соска-пустышка. И кинематографичности ради туман полз с бухты, окуривая легковушки, микроавтобусы и могучие грузовики.

Автомобили столпились во дворе, как звери в трюме ковчега. То ли здесь была ремонтная мастерская, то ли свалка. Краска отслаивалась чешуйками с дохлых машин, сиденья сгнили, ржавчина пожрала металл. Туман просачивался в кабины, отчего человеку с развитой фантазией, каким был Илья, мерещились призраки за рулями развалюх. Кладбище драндулетов отдавало готикой: салоны и раззявленные, как рты, багажники могли служить чердаками для летучих мышей. Железо образовывало узкие улочки, копирующие лабиринты средневекового города, а отслужившие «Маны» вздымались, как кафедральные соборы или скорее идолы язычников. Нечто не сконструированное инженерами, а само по себе возникшее на пропитанном кровью холме Петршин и перенесенное сюда, в район Браник, по воле паганского бога.

Погожим днем здания источали сырость и холод, словно память о двадцати тысячах тонн льда.

– Я всегда говорю: если есть дверь, ее надо открыть! Сфоткай меня. Тут вот. – Вика подошла к седану, чей капот был уничтожен в давнишней аварии, внутренние органы оголены в техно-некрофильском бесстыдстве, а салон напичкан прелью. Тихо шуршали кроны лип.

Вика приняла кокетливую позу. У нее за спиной что-то задвигалось, Илья оторвал взгляд от экрана мобильника и уставился на двухметрового амбала, который вышел из-за металлолома. В ручище амбал сжимал кусок арматуры. Его лицо закрывала пластиковая маска мультяшного крота.

У Ильи защемило под ребрами.

– Вика… Вика. – Забыв прочие слова, Илья тыкал пальцем в амбала.

– Что там? – Вика обернулась и взвизгнула. Она не любила кино, но неплохо разбиралась в поп-культуре и точно знала парочку персонажей из фильмов в жанре слэшер.

Представитель этого жанра молчаливо брел по проходу между машинами.

– Иди сюда! – сказал Илья хрипло.

Вика не реагировала, застыв на пути амбала, как кролик перед удавом.

– Спокойно, – сказал Илья, теперь – человеку в маске самого известного кротового чешской мультипликации. – Мы не грабители! Мы гуляли!

Амбал нарисовал кончиком железяки восьмерку и повел головой, разминая шею. От страха Илью замутило. За годы в Чехии он ни разу не подвергался насилию. Не считая пары маминых подзатыльников. А драка со шпаной на Оболонской набережной случилась в какой-то иной жизни.

Будь Илья один, он бросился бы наутек, так и не узнав, что побудило амбала бродить с арматурой по заброшенному хранилищу льда – голос покойной мамочки или то, что в криминальных сводках Прагу называли европейской столицей первитина. Но между ним и кротом стояла Вика. Его Вика. Илья посмотрел по сторонам, наклонился и схватил первое попавшееся: оставленную кем-то на крыше автомобиля пепельницу, полную окурков.

– Вика! – Он ринулся к подруге и закрыл ее собой. Из пепельницы на его куртку лилась грязная дождевая вода, сыпались мокрые бычки. – Давай! – зарычал от страха Илья. – Давай! – Он замахнулся пепельницей, разбрызгивая ее содержимое.

Амбал остановился, обронил прут и снял маску.

– Все, мир, – сказал он по-чешски. – Ты весь запачкался.

– Ну вот! – капризно воскликнула Вика. – Так не честно! Слишком быстро!

– Все честно, – сказал амбал. – Пацан – молодец.

Мозг с трудом обрабатывал информацию. Теперь Илья застыл, как кролик, а Вика пробежала мимо и утонула в медвежьих объятиях амбала.

– Хороший!

– Как я тебе?

– Идеально. Только… маска кролика? Рили?

– Это элемент абсурда, – объяснил амбал.

Лишь сейчас пазл выстроился в пульсирующей голове Ильи. Он выдохнул, прижался к автомобилю и выпустил из скрюченных пальцев пепельницу. Рукав куртки был до локтя испачкан пеплом, холодная вода просочилась сквозь ткань, к тыльной стороне ладони прилип окурок. Илья тряхнул кистью.

Панический страх разъел в нем дыру, которую теперь заполнили стыд и злость, преимущественно на самого себя. Зачем он так орал? Он защищал Вику, но выглядел не как защитник, а как истеричка.

Будто не замечая его состояния, Вика весело сказала:

– Познакомьтесь. Илья – Баба, Баба – Илья.

Илья сперва подумал, что бабой Вика заслуженно называет его. Поняв, что это имя или кличка громилы, он криво улыбнулся, точнее, оскалился.

– Мы с Бабой – как брат и сестра, правда?

– Чистая правда, моя шикарная.

Баба опустил руку к заднице Вики и что-то сунул ей в карман штанов. Вика сжала бицепс громилы.

– Это была ее идея, – сказал Баба добродушно. – Я, если что, не маньяк. Я машины чиню.

– Маньяк, маньяк, – сказала Вика и посмотрела на Илью озабоченно. – Ну что ты, милый? Ты рассердился? Это же шутка, ты же любишь ужастики. Улыбнись. Так-то лучше. Давайте все дунем и выпьем пивка.

– Отличная идея, – процедил Илья.

А через час он сидел на багажнике ржавого «мерса», обдолбанный, в маске крота, и думал, куда подевались Вика с Бабой, за добавкой, что ли, ушли. Туман окутывал заброшенные здания Браницкого хранилища льда. В них тоже не водилось привидений.

Илья вспомнил тот день в автобусе, по дороге на медицинский осмотр. Почти год прошел, а его до сих пор передергивало от невинного розыгрыша Вики. И от того, насколько он был ослеплен любовью, в то время как друзья и мама пробовали его образумить.

Где она сейчас?

Ты не хочешь знать, тебе все равно.

Где она?

Плевать.

Нужно повесить цепочку и запереть своих демонов. Нужно возвести баррикады, как на фотографии. Илья провел пятерней по лицу, словно убирал прилипшую паутину.

Автобус высадил на площади с салатовыми зданиями, стальными лавочками и костелом. Интернет указал маршрут. Илья перебежал проезжую часть. Дав зарок больше не думать о Вике – и сразу его нарушив, – пошел по предместью. Нужная улочка нашлась, но не поликлиника.

Илья шагал мимо увитого плющом забора и таблички с фотографией обезумевшего сенбернара и подписью: «Осторожно, злая собака». В кронах слив и каштанов щебетали птицы. За накренившейся калиткой мелькнул дворик, сплошь поросший сорняком. В бурьяне пряталась ехидная морда сатира: козлиные рога, толстые губы, крючковатый нос, бородка. Копия немца, с которым Вика трахалась у Ильи за спиной. Сатир – рыло на позеленевшей цветочной вазе, псевдоантичность в одичавшем саду – проводил чужака злобным взглядом. Кроме гипсового полубога, никто не встречал Илью в пригороде.

– Да нет, вроде все правильно…

В стыках брусчатки зеленела трава. Мостовую усеивали сгнившие сливы и жирные слизни, вяло извивающиеся или раздавленные в неаппетитные лепешки. Илья дошел до конца улицы, ругнулся, пошел обратно.

«Где все? У меня тут в рюкзаке баночка с отличной утренней мочой».

Каштан сорвался с ветки, от резкого звука Илья поежился. Отвратительно толстые пауки дремали в тенетах, развешанных на кустах; в паутине сверкала роса. Илья посмотрел сквозь паучьи сети на табличку с номером дома и на вторую, под ней, с текстом, гласящим, что здесь принимает доктор.

Илья достал направление и аптечную банку.

– Док, вам посылка.

Через сорок минут он слез с кушетки и надел рубашку. Моложавый врач, явно проводящий немало часов в тренажерном зале, заполнял документы. Его коллега, когда Илья устраивался на прошлую, профуканную по собственной вине работу, только давление Илье измерял. А этот и кровь взял, и слюну, и поприседать заставил, и настоящий допрос устроил. Наркотики? Никогда не пробовал, я что – идиот?

– К здоровью почтальонов, – пошутил Илья, – требования – как к здоровью космонавтов.

Доктор сказал, щелкая клавиатурой:

– Пани Моравцева настаивает на комплексном осмотре. Мне-то что, настаивает – устроим.

Почему-то захотелось рассказать приятному доктору, что вообще-то Илья учился на архитектора, а почта – это так, временно. Но он промолчал.

– Как Моравцева, кстати, поживает? – спросил врач. – Мы с ней кузены, но давненько не виделись.

Илья подозревал: в эту глухомань его направили, потому что врач приходится родственником кому-то из почтового начальства. Илья вспомнил невеселую блондинку с солдатской выправкой.

– Вроде хорошо.

– Хорошо – это хорошо. Еще бы работала меньше, а то совсем замоталась…

На обратном пути Илья заглянул в бесхозный двор. Ваза, целехонькая меньше часа назад, превратилась в осколки. Морда сатира распалась надвое. Каштаны глухо стучали о тротуар. Илья пожал плечами и двинулся к площади.

5

Приложение обмануло Иржи.

Автобус до Черного моста так и не причалил к остановке, плексигласовой будке, потерявшейся среди обшарпанных, приходящих в упадок особняков предместья. Здесь, в низине, заканчивался городок. За заколоченным зданием, судя по старомодной вывеске с ножницами – разорившейся парикмахерской, – простирались капустные поля. Сейчас их полонило целое море колышущегося тумана.

– Ну и как мне доехать до Праги? – Иржи мучил приложение, оно безбожно врало. Густой туман затянул улицу, сузил кругозор, посеребрил мокрый асфальт. Иржи чертыхнулся и сунул мобильник в карман. Не беда, еще и семи нет. Что-то да придет, надо набраться терпения.

Но терпение не набиралось. Иржи обвел раздраженным взглядом болотце за остановкой, улицу – ту малую ее часть, которую предоставила зрению мгла. Он приперся в глушь ради девчонки, с которой познакомился через еще одно лживое приложение, а встретил существо женского пола, не имеющие никакого сходства с фотографиями в профиле ангелоподобной шатенки. К тому же существо пьяное и потребовавшее с ходу пятьсот крон взаймы. Свидание не продлилось долго, а теперь Иржи застрял в тумане.

Ну что за день?

Пытаясь отвлечься, он инспектировал книжную будку. Бесплатная библиотека состояла из дамских романов и календарей с народными приметами. Иржи выудил потрепанную книгу Энн Райс. Бред Питт на обложке таращил алые глаза. Иржи забился в плексигласовый короб остановки, сел и открыл книгу на первой попавшейся странице.

«Он увидел меня вблизи и в ужасе открыл рот.

„Теперь ты понимаешь, кто я такой! Ответь, почему Бог, если он существует, позволяет мне беспрепятственно разгуливать по земле?“ – обратился я к нему.

Он уронил молитвенник, царапал ногтями мои ладони, пытаясь освободиться, четки постукивали в складках его сутаны. С таким же успехом он мог бороться с одной из этих каменных статуй. Я раскрыл губы, обнажил смертоносные клыки.

„Почему он терпит мое существование?“ – повторил я вопрос».

Чтение увлекло. Иржи устроился поудобнее, прислонился спиной к плексигласовой поверхности, но тут же повернулся, чтобы проверить опору на предмет чистоты.

Прямо за ним кто-то стоял. Вновь чертыхнувшись, Иржи вскочил на ноги. Это была неказистая молодая женщина, и она прижималась щекой к влажному оргстеклу. Ее выпученный глаз смотрел на Иржи. Туман скользил, развешивая невесомые лоскутья по жердям рогоза. Иржи подумал о детях, лизнувших на морозе качели и прилипших языком к металлу. Такое бывает в действительности или это скетч из «Тупого и еще тупее»? Но температура была плюсовая, да и как вообще можно прилипнуть к остановке?

– Вы в порядке? Пани?

На женщине была почтальонская форма с рожком и светоотражающими полосками. Книга Райс осталась лежать на лавке. Иржи неуверенно огляделся, но вокруг никого не было. Никого и почти ничего, только туман.

– Эй, – повторил Иржи, опять посмотрев на прозрачную стенку. Почтальонша отклеилась от плексигласа. Пошатываясь, она удалялась… во мглу… в яму, ощетинившуюся рогозом и полную лопухов.

– Там болото! – вскрикнул Иржи. Почтальонша пропала.

Нет, определенно отвратительный денек.

Иржи обогнул остановку. Туман, как сотканный из пара удав, извивался меж бесхозных домов. Ветерок шевелил осоку. Иржи осторожно, чтобы не испачкать туфли, приблизился к болоту и сощурился.

Цепкие пальцы схватили его за щиколотки. Третье и последнее «черт» сорвалось с губ Иржи. Его дернули, он упал… а через миг соскользнул в заросли.

Теперь ты понимаешь, кто я такой…

Иржи вылез из ямы спустя несколько минут. Ледяная вода стекала с одежды. Ступни превратились в две кучи ила. Он доковылял до остановки, прижимая к шее ладонь, дезориентированно хмурясь. Сел, взял в руки роман Райс и не видел, как сытый клоп в человеческом обличье, комариха в униформе чешской почты, женщина-гематофаг выбралась из зарослей и отправилась по своим делам.

Иржи помял в пальцах уголок страницы, оторвал его, скатал в шарик и сунул в ноздрю. Второй шарик – вторая ноздря. Иржи попробовал дышать носом. Фигушки. Хорошо.

Он вырвал несколько страниц, смял так, чтобы получился бумажный колобок. Широко отворил рот и утрамбовал вампирскую сагу в горло. Глубже. Еще глубже, пропихивая пальцами. Глаза Иржи вылезли из орбит. Он вырвал следующую страницу.

Когда автобус подошел к остановке и с приглашающим шипением открыл дверь, Иржи был мертв. Туман окуривал склеп из оргстекла, в котором он удавился книгой Энн Райс.

6

Начальница сказала, в течение недели Илья будет носить письма в паре с куратором – чтобы запомнить расположение домов и офисов в двух округах. Куратора звали пани Весела, и на свете было немного людей, которые бы этой фамилии соответствовали меньше. Женщина предпенсионного возраста, угрюмая, словно рыба-капля, пани Весела не разговаривала, а бормотала под нос, еще кряхтела и сопела, ковыляя на коротких кривых ножках. Вероятно, новичку она обрадовалась, как приступу артрита. Трудно было себе представить куратора хуже.

Старушка отделывалась короткими репликами, из которых Илья понимал в основном «это важно» и «обрати внимание». Чешским он владел в совершенстве, но пани Весела изрекалась до комичного неразборчиво. Особенно когда злилась, а злиться она начинала, как только у подопечного что-то не получалось с первого раза. Илья решил просто запоминать порядок действий и маршрут, а вопросы задать коллегам порадушнее. Он тащил тележку, подавал корреспонденцию и корчил рожицы у куратора за спиной.

С шести и, если повезет, до десяти утра почтальоны делили между собой письма, прерываясь на десятки важных бюрократических процедур. Как только стол пустел, кто-то бежал за новой партией. Подвозили упаковки листовок, газет, журналов, открыток, уведомлений, груды посылок. Подписывали, ставили печати, лепили наклейки. Обычная почта распихивалась по полкам с адресами. Почта заказная и та, чей штрихкод начинался с букв LF, заносились в компьютер. Когда гонец, вернувшийся из сортировочного цеха, сообщал, что на сегодня все, почтальоны спешили опередить коллег и занять место за компьютером. К каждому письму создавалось индивидуальное уведомление, бело-голубая бумажка, а сумма дневных писем учитывалась в распечатке толщиной с номер глянцевого журнала. Если все бланки были заполнены, все фамилии и адреса внесены в тетради, все посылки нестандартных размеров подписаны пани ведоуци и отданы в хранилище, почтальон мог идти на прогулку. От обилия информации у Ильи вскипал мозг.

– …Если не помещается в тележку, – бормотала пани Весела, – отправь часть почты с водителем. Он привезет ее сюда. – Пани Весела без труда находила в связке из тридцати ключей нужный и отпирала уличный почтовый ящик. Опустевшая было тележка заново наполнялась.

Илья дивился, как ловко старушка расправляется с корреспонденцией и как моментально расшифровывает аптекарские каракули на конвертах. Он терся носом о почтовый шкаф, напряженно ища третью фамилию, а она уже расшвыряла два десятка писем и купонов по ящикам и нетерпеливо тянула рябую лапку.

– Дай сюда, я спешу. Дворжакова здесь, а Страшман здесь. А Мясопуст умер. Пошли.

Вернувшись на работу, почтальоны разбирались с остатком корреспонденции. Если адресата не застигли дома, письмо или посылка оформлялись для сдачи в хранилище. Если адресат не имел подписанного ящика, письмо возвращалось отправителю. Заполнялся распечатанный утром список из нескольких сотен наименований, так называемый «уделак», производное от ÚDL – úhrny dodací listek, документ итогов доставки. Илья смотрел, как пани Весела, кряхтя, шлепает печатями, обозначая судьбу того или иного письма: «доставлен», «сохранен», «неизвестен», «дослать». После десяти часов работы он даже не пытался вникнуть в эту замысловатую бухгалтерскую хрень, а просто кивал с умным видом или сортировал почту на завтра. Обязательно что-то путал, а утром коллеги исправляли его ошибки.

Через неделю Илью отравили на трехдневные курсы, и это были короткие каникулы перед каторгой. Курсы проходили в спальном районе, заканчивались до полудня; матерый Печкин с лицом актера Ливанова рассказывал пятерым зеленым почтальонам о «зупках», «элэфах», «додейках», «элзетках» и «однашках», о том, какие невостребованные письма по истечении срока надо бросить адресату в ящик, а какие ни в коем случае, под страхом смерти, не бросать. Он демонстрировал конверты с желтыми, синими, красными полосами и спрашивал, сколько дней они хранятся, десять или пятнадцать, и Илья не дал ни единого правильного ответа.

Ливанов сказал: главные вещи в арсенале почтальона – слова «здравствуйте», «спасибо» и «всего хорошего». Илья подумал, что пани Весела не очень-то приветлива с людьми. Тычет посылки, стараясь поскорее сбежать, если и желает хорошего дня, то на языке ржавых дверных петель. Она, например, ни разу не представила клиентам Илью, клиенты же, особенно пожилые, живо интересовались незнакомцем, маячившим за спиной пани Веселы. Илья бодро представлялся и говорил о себе и старухе: «Мы – команда!» Клиенты, отвыкшие от улыбающихся почтальонов, заводили беседы, травили анекдоты, спрашивали, за Земана голосовал Илья или за Шварценберга, является ли он коренным пражанином, и восхищались, услышав, что Илья вообще не чех. Его произношение было близко к идеалу, мама с отчимом дивились, насколько легко дался ему язык.

Узнав, что перед ним украинец, говорливый пенсионер в инвалидном кресле рассказал, как тушил пожар на Чернобыльской АЭС. Илья был благодарным слушателем, а пани Весела раздраженно переминалась с ноги на ногу и сверлила взглядом пол.

– Ребята, – подвел итог Ливанов. – Главное, выдержите первые три месяца. Они будут тяжелыми, но потом станет легче. Вы полюбите свою работу. Я вам обещаю.

«Зеленые» вяло зааплодировали. Ливанов пожимал им руки и спрашивал, где они работают. Когда Илья назвал свой почтамт, Ливанов вскинул брови и сказал: «О».

– Что-то не так? – спросил Илья.

– Нет-нет, – опомнился Ливанов. – Замечательный район, много работы. Вы уж там постарайтесь, развеселите коллег. Больно они у вас серьезные.

Илья обещал стараться.

7

С непривычки гудели икры и ныла поясница. Треклятая тележка норовила зацепиться за бордюр, за цементные кадки. Колесики загребали палую листву и уныло попискивали. Для октября погода была непривычно теплой, к полудню Илья взопрел под курткой. Сжал зубы и волок ношу в гору. С похожей тележкой его бабушка ходила на рынок, называла эту штуку, атрибут челноков и дачников, «кравчучкой», в честь первого украинского президента, а чехи говорили: vozík. К L-образной раме крепилась синяя сумка с эмблемой почты. По правилам, ее содержимое не должно было превышать тридцати килограмм для мужчин – плевое дело, но прошлые отношения сказались на здоровье Ильи не лучшим способом.

«Пани Весела справляется, а тебе двадцать три!»

«Кравчучка» скрипела, кособочилась, тянула назад. В проекторное бюро, откуда его выперли с позором, в профуканный вуз. Он планировал пойти по маминым стопам, учился в высшей школе искусства на кафедре архитектуры, но на третьем курсе встретил любовь, и любовь скорректировала планы.

Илья стиснул металлическую ручку, стиснул челюсти и двинулся к бежевой высотке, обитатели которой ждали вестей, и он им эти вести исправно доставлял.

Нетуристическая Прага была тиха и пуста. Между домами только трава, никаких детских площадок и песочниц, тем паче – поделок из пластиковых бутылок и шин, голубятен, импровизированных тренажерных залов под открытым небом, доминошных столиков; не было даже лавочек – скрепы советских и постсоветских дворов. В последний раз Илья летал в Киев на похороны бабушки, в позапрошлом году. Чуть раньше скончался отчим. А учитывая проблемы Ильи, сложно сказать, как мамино сердце вынесло столько свалившихся несчастий.

Квартиру в Дарнице Саюновы продали. Мама моталась по Чехии, проектируя парки. Илья катил «кравчучку», полную стыда.

Сегодняшний округ состоял из торгового комплекса, – выполнено! – восьми девятиэтажек, четырнадцатиэтажного, с единственным подъездом, муравейника, по-здешнему – «панелака», и одинокого, ютящегося на отшибе činžovního důma. «Чинжовными» домами или, сокращенно, «чинжаками», звались многоквартирные типично чешские строения с внутренними двориками, скрытыми от посторонних глаз. Заканчивался пробег фирмами, расположенными в небоскребах из стекла и бетона, и это была худшая часть «прогулки». Илья с дурацкой поясной барсеткой чувствовал себя бродягой, которого вот-вот погонят метлой из царства роскоши.

«Привыкну».

Он бросил «кравчучку» у палисадника, откинул клапан, извлек две пачки, перемотанные зелеными резинками. Та, что пухлее, – обычные письма и бандероли, та, что потоньше, – письма заказные, которые надо доставить прямо в руки. Илья приободрился, в списке адресатов была рыженькая из десятой квартиры, он уже доставлял ей почту. С тех пор как Леся сказала, что дружеского секса больше не будет, он хранил верность порноактрисам.

«Сосредоточься».

Илья позвенел ключами, еле-еле нашел нужный и отворил прозрачную дверь. Подъезд, идеально чистый, благоухал лимонной цедрой. «Хороший подъезд», – подумал он. Это значило, что все ящики помечены фамилиями владельцев, фамилии набраны на компьютере и распечатаны, а не накарябаны ручкой так, что черт ногу сломит.

Илья вспомнил подъезд в хрущевке, в которой прошла его юность и жила его безответная любовь Оля Доскач: матерные стишки на штукатурке, побелка, выпаленная спичками, изувеченные кнопки в лифте. Эмигрантский снобизм, который он у себя подмечал, утрировал детали, демонизировал отрочество. Илья сорвал резинки и принялся «метать» письма в скважины.

Новотные, Фриндловы, Бенедиктовы.

Процесс успокаивал, ассоциируясь с какой-нибудь примитивной игрой для мобильников. В свое время Илья поразился, как много писем пишут европейцы. Точно нет ни «Фейсбука», ни эсэмэсок с имейлами. Дюжина конвертов на один подъезд! Понятно, большинство – от юрлиц, но и физлица строчили, аки писатель Лавкрафт. Умилительные открытки для любимых бабушек, внуков, племянников, крестников…

Дворжковы, Стегликовы, Фиаловы…

Монотонно, вниз-вверх, запинаясь на фамилиях вьетнамцев.

Зденичка, Алжбета, Вика…

Впервые он увидел Вику на вечеринке у общего знакомого, диджея. Долговязая брюнетка в черных брюках и белой рубашке, под которой явно не было бюстгальтера. Длинные руки, длинные ноги, смуглая кожа, что-то восточное в броской внешности. Вскоре он узнал, что Вика два года как перебралась в Прагу из Сум. Она пила шампанское и заливисто смеялась, вдруг посмотрела на Илью, убрала локон за ухо, коснулась губами кромки бокала, влюбила в себя. В голливудских мелодрамах в такой сцене звукорежиссер убрал бы шум голосов и запустил романтическую музыку. Позже несколько товарищей, включая организатора вечеринки, предупреждали Илью, чтобы он не вздумал закручивать с Викой серьезных отношений. У нее была подмоченная репутация. Илья ослушался, конечно.

В тот вечер они ушли от диджея вдвоем. Был май, день святого Яна Непомуцкого, пена цветущих каштанов, выдры, милующиеся на набережной Сметаны, атланты, пойманные в сети реставраторов. Илья и Вика катались в трамваях, поделив на двоих наушники и Twenty One Pilots, танцевали в клубе, целовались в подворотнях, а под утро упали на диван в Викиной комнатушке и занялись сексом, глядя друг другу в глаза. Илья боялся, что умрет от нежности.

Следующую неделю они не расставались. Ночью кутили и трахались в клубных туалетах, на рассвете лопали кебабы, – он слизывал майонез с ее подбородка – днем отсыпались и снова трахались. Простыня прилипала к исцарапанной спине Ильи. Он не был девственником, но прежние половые утехи теперь казалась ему брачными играми хасидов. Вика была ненасытна. Когда он все-таки вспомнил про университет, присылала ему сообщения: «Попробуем так?» – и ссылки на порносайты. Не досидев до конца лекции, он мчал к ней на Ходов, и она отпирала дверь, голая и возбужденная.

Он был начитанным мальчиком, она признавалась, что со школы не открыла ни одной книги. Но она была умна, словно человек, проживший несколько жизней и этими жизнями битый; умна и расчетлива. Она почти ничего не рассказывала о прошлом и постоянно меняла номер телефона.

Вика дала Илье таблетки, от которых он перестал спать на несколько суток, а свет фонарей размазался по ночному городу, как сперма по ее костистому лицу. До этого он даже травку не курил. Вика брала у Ильи деньги и приносила наркотики. На дискотеке Илья упал в обморок, и его выволокла на улицу охрана. На праздновании маминого дня рождения у него случился приступ паники. Илью исключили из вуза. Мама узнала об этом лишь через месяц и была опустошена. Мама во всем винила бедовую пассию сына. Вика сказала: «Плевать. Разве Билл Гейтс закончил Гарвард? Мы разбогатеем и без дипломов».

Друг устроил Илью в проекторное бюро. Вика работала официанткой в пиццерии. Когда хозяин пиццерии узнал, что она подворовывает из кассы, Вику выгнали, а Илье пришлось возмещать разъяренному владельцу ущерб. Любовь и развившаяся к тому моменту зависимость от таблеток ослепили Илью. Только порвав с Викой, он узнал, что она была веб-моделью.

На годовщину отношений Вика преподнесла Илье подарок: пропала бесследно. Он был сам не свой, обзванивал знакомых, больницы и, отчаявшись, морги. Впервые сам купил наркотики – Викин барыга, татуированный хорват, по-братски похлопал его по спине и посоветовал «забыть эту чертову девку». Выяснилось, что перед исчезновением Вика заняла у подруги кругленькую сумму. Илья вернул долг.

Спустя три недели Вика позвонила и попросила забрать ее из города Мост. Илья сорвался с работы, проигнорировав возмущение начальника. Вику он нашел на вокзале, обдолбанную в хлам. Он закатил скандал. Она сказала, что ее изнасиловали. «Не спрашивай кто. Не пытайся мстить. Поехали домой, у тебя есть деньги?»

Пока она спала в поезде, он залез в ее телефон и среди селфи в жанре ню обнаружил свежие фотографии из Мюнхена, на которых вместе с Викой позировал престарелый немец в костюме от Loro Piana. Из переписки Илья, потерявший вуз, работу и доверие мамы, выяснил, что немец был не единственным любовником Вики. Или «Пандоры» – так мужчины называли его гулящую подружку. Таращась в окно, Илья задался вопросом, в курсе ли Вика, что имя «Пандора» носила античная девчонка, созданная Зевсом в наказание человечеству.

Как ни странно, их отношения на этом не закончились. Были клятвы, слезы, мольбы о прощении – и он простил. А вскоре он раздавил погрузчиком коробки на оптовой базе, был уволен и в тот же день избит у подъезда мрачными типами в спортивных костюмах. Предварительно типы спросили: не является ли он бойфрендом Пандоры? Сломанное ребро едва не проткнуло легкое.

Вика не навещала Илью в больнице. Написала сообщение, что не хочет случайно столкнуться с его мамашей, и заверила: те уроды будут наказаны, серьезные люди уже ими занимаются. Илья ничего не ответил.

Гопники словно бы вправили Илье мозги своими ботинками. Он понял, что погибнет, если продолжит в том же духе. Если не исключит из жизни а) наркоту, б) Вику. Он дал себе слово и, не будучи особо верующим человеком, из больницы отправился в православный собор Кирилла и Мефодия, «собор парашютистов», и пообещал распятому Христу, а затем героям, павшим в крипте под церковью.

Он выстоял, пусть четырнадцать месяцев ада и опустошили его. Завязать с таблетками было психологически проще, чем завязать с Викой. Он заблокировал ее в социальных сетях, поменял сим-карту и место жительства, обязал знакомых не содействовать бывшей в его поисках. Он не был уверен, искала ли его Вика. Возможно, таких лохов, как Илья, у Вики было в достатке. Одним больше, одним меньше.

Аренду квартиры оплатила мама, счастливая, что сын встал на путь исправления. Илье была срочно нужна работа. Редкие собеседования, на которые его приглашали, заканчивались ничем. Словно работодатели чувствовали исходящий от претендента дурной запах прошлого. Ему отказал даже коровник. Оставались «бригады» в супермаркетах и должность охранника. Тогда-то Леся и позвала Илью на ярмарку профессий. Сегодня он не мог четко сказать, почему его потянуло именно к стенду, украшенному рожком. Возможно, накануне по телевизору показывали фильм с Кевином Костнером?

Фамилии пана Якла на ячейках не было, Илья перепроверил дважды, соответствующее письмо отправилось в барсетку, чтобы позже быть помеченным наклейкой и печатью и возвратиться к отправителю.

Илья вызвал лифт, фантазируя о рыжей из десятой квартиры. Сюжет ХХХ-ролика с идиотским называнием вроде «Почтальон Печкин распоясался». Может, посвятить ей стихи? Подкинуть в ящик анонимную записку, подобную той, что он подкидывал однокласснице Оле Доскач в четырнадцать лет? Как там было?

«Пусть я не принц и не богач…»

Илья отложил десятую квартиру «на десерт». Позвонил в двенадцатую.

– Почта! – представился он в ответ на вопросительное бурчание из-за дверей. Двери распахнулись, заспанный мужик в мятой футболке и семейных трусах уставился на визитера остекленевшими глазами.

– Заказное письмо. – Илья приготовил конверт с голубой полоской, означающей, что адресат обязан предъявить удостоверение личности. – Пожалуйста, вашу карту гражданина.

– Да пошел ты, – процедил мужик и уточнил, куда именно посылал «поштяка»: «до пичи». Илья оторопел. – Пошли вы все. – На лбу мужика вздулась багровая вена. – Единственный выходной. Единственный день, чтобы выспаться. Но вы звоните и звоните. – Илья забеспокоился, что мужик вцепится в его куртку и спустит с лестницы пинком.

– Вам письмо, – пробормотал он, теребя в пальцах конверт.

– Оставьте меня в покое! – застонал мужик, и дверь захлопнулась.

– И вам хорошего дня, – сказал Илья дерматиновой обшивке и «рыбьему» глазку.

А этажом ниже поджидало еще одно разочарование. Рыжей не было дома. Илья вздохнул, смиряясь. Квитанции с приблизительным временем прихода отправились в почтовые ячейки брюнетки и заспанного грубияна, их письма – в барсетку. Илья вышел на улицу и поволок тележку к следующему подъезду. Из окна Хелена Вондрачкова пела о том, что мечтает стать аэропланом Ильи, но он не обнадеживался насчет искренности эстрадных див. Новая пара пачек. Новый уровень мобильной игры «расфасуй конверты». И снова неудача. Едва скважина проглотила письмо, Илья сообразил, что бросил корреспонденцию пана Гавличека в ячейку пана Главачека. Попытался извлечь ее, сунул пальцы в щель – тщетно. Вдруг пан Главачек напишет жалобу, – о, чехи это дело любят! – и невнимательного почтальона оштрафуют. Илья попробовал снова. Палец с дешевым перстнем, подарком Леси, застрял в капкане. Илья дернул руку, перстень соскользнул с пальца и звякнул о дно ящика. Илья обреченно покачал головой. У пана Главачека сегодня два нежданных презента.

«Привыкну», – подумал Илья и сел в лифт. Вышел из лифта. Поволок легчающую тележку. Подъезды и ящики. Ящики и подъезды.

Покончив с первым домом, он сунул в зубы сигарету. Раньше он не курил на ходу, но почта корректировала привычки. Перекуры в пути, протеиновые батончики в пути, глоток минералки «Магнезия» в пути, пить поменьше, чтобы не приспичило в туалет, туалеты только в офисных зданиях – или красней, просясь воспользоваться сортиром жильца. Правила не запрещали отдыхать, но каждая потраченная впустую минута отдаляла от окончания рабочего дня, а он и так уходил с почтамта последним. Опытные коллеги, небось, уже расправились с корреспонденцией и строчат отчеты. В этом ужасном помещении, похожем на дурной сон Франца Кафки. При приеме на службу пани ведоуци сказала, что он будет трудиться до четырнадцати тридцати, но вчера Илья приполз в съемную квартиру в шесть. Отпахав двенадцать часов кряду.

«Привыкну».

8

Вопреки кровавой истории, просторная площадь, помнившая последнее публичное повешенье (чехи тогда пришли посмотреть, как вздергивают заместителя пражского приматора), выглядела миролюбиво и буднично. Трамваи ночевали в депо, близ которого полвека назад ползли советские танки. Вентиляционный киоск метро торчал, как букет футуристических репродукторов. Прилегающую территорию делили, не ссорясь, зеркальные короба новостроек, социалистические здоровяки и неоклассические домики постарше. Теперь здесь обезглавливали только дорогущих карпов – под Рождество.

Илья, едва волоча ноги, пересек сквер, доковылял до своего дома, думая, что публичная казнь – не худшее, что может случиться с человеком. Он ушел на почту засветло и вернулся в начале седьмого вечера. Прислонился к шкафу-без-привидений, содрал с ног кроссовки и подванивающие носки и закатил глаза к потолку. Была бы там луна, он завыл бы.

Нагрузка увеличивалась с каждым днем. Осваиваясь в одной части работы, Илья открывал новый уровень – тот, что раньше коллеги, жалея новичка, проходили сами. Появилась свободная минутка? Пиши, как нерадивый ученик, «дослать» на сотне конвертов. Отсканируй мешок банковской почты, теперь это твой ежедневный бонус. А тут тысяча рекламных проспектов – чтобы ты не скучал. И посылка величиной с пятилетнего ребенка для страховой компании. И жалоба от пенсионера, проспавшего звонок в домофон.

Почтальоны не посещали ретростоловую напротив. Перерыв на обед был непозволительной роскошью, как и болтовня. Ни слова о детях, рецептах блюд или «Христианско-демократическом союзе», никаких корпоративных вечеринок или бокала пива после трудового дня. Даже курили они порознь, разбредаясь по крыльцу и наружной галерее. Однажды, заметил Илья, Карел из его взвода притворился, будто у него звонит телефон, лишь бы не стоять вместе с коллегой на перекуре. И дело вовсе не в ксенофобии или личной неприязни к новичку. Они и друг от друга разбредались. Они не хотели разговаривать.

Члены шестого взвода, кроме пани Веселы, охотно помогали Илье. Отвечали на вопросы, растолковывали. Иногда и без просьб: наблюдали за тем, что он делает, и давали дельные советы. Но попытки завязать праздную беседу упирались в отрешенные физиономии. Шутки и забавные истории о клиентах отскакивали от них, не вызывая реакции. Карел, пани Весела и остальные не понимали, как и юмора, концепции непринужденной атмосферы в коллективе.

И пани Моравцева не была строга, с пониманием относилась к ошибкам: когда Илья забыл взять у клиента деньги за платную посылку, нашла телефонный номер этого клиента и уладила проблему. Она была хорошей начальницей.

Но когда Илья, отравившийся роллами, позвонил ей в воскресенье, чтобы на следующий день взять выходной, пани Моравцева словно бы вообще не поняла, кто такой почтальон Саюнов. Сказала: «А, ну конечно», и это было самое неуверенное «ну конечно» в истории человеческой речи.

Илья похлопал ладонью по дверцам шкафа. Страшилищам повезло. Им не нужно платить десять тысяч крон за аренду квартиры.

На кухне, поглощая бутерброды из гастронома, Илья вспомнил девушку, с которой познакомился сегодня. Он уже упаковал письма в тележку, расписался на вахте и собирался отчалить, но тут его окликнула пани Влчкова – тучная женщина из отдела кадров.

– Пан Саюнов, можно вас на минутку? В мой кабинет.

«Что я сделал-то?» – напрягся Илья.

В кабинете, помимо пани Влчковой и Элвиса Пресли, находилась полненькая симпатичная девушка с таким выражением лица, словно ее вынудили участвовать в конкурсе по поеданию тараканов. Илья уже встречал ее в полутемных коридорах почтамта.

– Пан Саюнов, побудьте переводчиком. Это Маша, она уходит от нас.

– Здравствуйте, Маша.

Девушка захлопала накладными ресницами. Она определенно мечтала вырваться из комнаты с протухшими бутербродами, и Илья разделял ее стремление. Шагать к метро, зная, что больше никогда не вернешься к лобастым компьютерным мониторам и скрипучим принтерам, к «уделакам» и «элэфкам». Илья почти почувствовал ветер свободы, развевающий волосы.

– Маша перерабатывала. – Пани Влчкова постучала кончиком фломастера по расчетному листку. – Была на прогулках по шесть часов.

«Дольше меня!» – ужаснулся Илья.

– Ей полагается надбавка, но вот эта сумма придет в ноябре.

Пани Влчкова бубнила про деньги. Илья переводил, Маша слушала, нетерпеливо ерзая на жестком стуле.

– Не думайте, вам заплатят все, просто не сразу.

– Хорошо, – сказала Маша, подразумевая «покончим с этим скорее».

– И вы можете в любой момент возобновить контракт с почтой, – перевел Илья. Маша посмотрела на него с нескрываемым отвращением.

– До свидания. – Она звякнула об стол ключом от раздевалки и магнитной таблеткой и решительно вышла из кабинета.

– Нервная особа, – осудительно прокомментировала пани Влчкова. – Спасибо, пан Саюнов. Работайте.

Илья сбежал по ступенькам в вестибюль, выволок на улицу тележку, завертелся. Маша курила у светофора. Илья пошел к ней, вооружившись самой располагающей из улыбок. Сунул в зубы сигарету.

– Не помешаю?

– Нет. – Маша внимательно посмотрела на Илью. – Вы меня простите. Я там сама не своя. – Маша выдула дым в сторону фасада, опутанного псевдотрубками пневмопочты. – Наблюдают, – процедила с ненавистью.

Несколько фигур как по команде отошли от узких окон.

– Вы долго проработали? – спросил Илья.

– Два месяца. Сыта по горло.

– Работа, конечно, жесть.

– Работа – ладно. А коллектив?

Илья подумал о своих коллегах. Пани Весела, Ленка, Божедара и странный Карел.

– Ну… они угрюмые.

– Они больные нахер, – прямолинейно заявила Маша. – Они за мной следили.

– Кто? – опешил Илья.

– Почтальоны, кто-кто. Я сначала успокаивала себя: совпадение, по соседству живут, вот я их и встречаю то там, то тут. А в субботу к подруге ездила на Райскую заграду. Ночью вышла на балкон покурить, а во дворе баба из моего взвода стоит, голову задрала. Я аж остолбенела. А она увидела, что я вижу, и в темноту убежала. Как собака.

– Как собака? – повторил Илья, не донеся до губ сигарету.

Маша нервно затянулась. У нее дрожала рука. На запястье, окольцованном резинкой для волос, Илья заметил две воспаленные ранки.

– Они из меня силы пьют. Не знаю как. Только я сюда совсем другой пришла. Нормальной.

– Это от стресса, – сказал Илья. – И вдвойне тяжелее, если не владеть языком…

Минуту назад он планировал позвать Машу в кафе, но параноидальные откровения и подозрительные стигмы отбили охоту продолжать знакомство. Одной девушки с причудами ему хватило.

Маша бросила окурок под ноги.

– Валите от них, – напутствовала. – Пока такими же не стали. – Она зашагала прочь, налегке. А Илья осмотрел исподлобья узкие окна почтамта и, погруженный в раздумья, отправился разносить письма.

«Пока не стал таким же», – повторил Илья на кухне съемной квартиры. Помассировал предплечье, задрал рукав и сдернул с кисти забытые резинки. Они оставили следы на коже. Почесывая руку, Илья вспомнил, как три недели назад ходил на медицинский осмотр и видел кого-то, быстро спрятавшегося во дворе заброшенного дома. Шпион из шестого взвода? Пани Весела, бегающая как собака? Илья усмехнулся. Чешская почта сводила эмигрантов с ума.

Перед сном он листал новости. Земной шарик, как в боулинге, несся к катастрофе. Дорожно-транспортные происшествия под Самарой и в Перу унесли девяносто пять жизней; восемьдесят забрало землетрясение на Филиппинах, сорок семь – наводнение в Таиланде, шестьдесят шесть – теракт в Ираке. Семьдесят пять человек погибло во время религиозного праздника в Индии, тридцать – во время беспорядков в Египте. У берегов Лампедузы затонуло судно с мигрантами. Двести семьдесят четыре трупа, сто пассажиров числятся пропавшими без вести.

«Вояджер» был самым удаленным от Земли объектом, созданным людьми. Более одинокий, чем даже Илья.

Илья потушил свет, но сон не шел. Вместо сна что-то другое вошло в комнату. Дверь открылась, пятки зашлепали по половицам, незваный гость оббежал кровать и замер, кажется, у комода. Илья резко сел, включил ночник и завертел головой. Взгляд метался от комода к книжному шкафу, от письменного стола к напольной вешалке. Света было достаточно, чтобы видеть, что в спальне никого, кроме Ильи, нет.

«Но ты не проверил за шкафом».

Илья повел плечами, словно стряхивал вымышленного советчика. Неосознанно, как в киевском детстве, подтянул одеяло к груди. Из темноты коридора поддувало сквозняком.

«Будем благоразумны», – процитировал Илья коронную фразу мамы. Но благоразумие вдруг дало течь. Периферийным зрением Илья засек движение на балконе. За двойным стеклом двери шевелилось что-то белое, складчатое – привидение из сказки Оскара Уайльда или…

«Сушащаяся на бельевой веревке простыня». У Ильи отлегло от сердца. Он снова смог рационально мыслить.

«Да что со мной такое? Это всего-то простыня, а звук шагов раздавался за стеной».

Стены в доме, построенном при Франтишеке Иосифе, не скрывали музыкальных предпочтений соседей, да что там музыка, пылесос или ссоры – Илья слышал, как в смежном подъезде храпят и испускают газы. А соседка по лестничной клетке периодически устраивала порнографические аудиоспектакли, к которым Илья привык, но все еще хмыкал, когда на пике страсти девушка рычала, как Риган из «Экзорциста».

«Это за стеной», – повторил Илья и плюхнулся на подушку. Он лег в десять и по ощущениям проворочался пару минут, но часы на тумбочке показывали полночь.

«Значит, я все-таки спал, – подумал Илья рассеянно. – И буду продолжать».

Он закрыл глаза, но сразу открыл, почувствовав озноб. Температура в квартире резко упала, будто врубили на всю мощность кондиционер или спальню заполнили призраки. Но чешские законы запрещали устанавливать в старых домах кондиционеры, а призраков не существовало, или, вернее, они существовали в доме с трубками, где мрак в углах был липок, как паутина. Да, их место на почте, но не тут, в его квартире.

Илья встал, чтобы отрегулировать отопление, и никто не выпрыгнул из-за шкафа, ничьи лапы не выпростались из-под кровати; ни ткань на балконе, ни подвижная тьма в коридоре не причинили ему вреда. Живой и здоровый, Илья вернулся в постель и отдался дреме. Над изголовьем кровати, за стеной, заскрипело прерывисто: такой звук производили допотопные принтеры в почтовом отделении. Махины, вечно рвущие бумагу. Под скрежет почтовых принтеров Илья провалился в сон.

Ему приснилось, словно он на почте, почему-то ночью. Лунный свет проникает в помещение сквозь открытые жалюзи. Пол усыпан порванными резинками, красными и зелеными. Отдел Ильи безлюден, но за стеллажами раздается монотонный стук: незримые почтальоны ставят печати на конвертах и документах. Илья рассортировал корреспонденцию по полкам с номерами подъездов, окольцевал каждую стопку резинками и теперь грузит письма в тележку. Шкаф пустеет, но стоит моргнуть… отвести взгляд… и полки вновь наполняются письмами. Их сотни, тысячи, бумажные сталагмиты растут к высокому потолку. Конверты сыплются на пол.

9

У работы почтальоном были свои бонусы. Талоны на еду. Декольте секретарш и бесплатные леденцы на ресепшенах фирм. Возможность погладить выбежавшую из квартиры собачку. Вафли, которыми угощала пани Григорова, и сто крон чаевых, которые исправно выделяла из своей пенсии пани Ногинкова.

Все остальное было сплошным недостатком. Зарплата, график, нагрузки, хаос в тележке и в дополнительном рюкзаке, когда вынужден обслуживать и свой, и соседний районы, чертовы таблицы, никак не желающие сводиться к верному количеству выданной и уложенной корреспонденции, дождь, когда нет третьей руки, чтобы нести зонт. А главное, само отделение почты с его плесенью, сумерками и странноватыми обитателями.

Илья укорял себя за высокомерие, но он действительно с трудом представлял коллег вне почтамта. Они определенно не ночевали под столами. Сдав ключи от подъездов, тревожные кнопки и заполненные «уделаки», рассортировав письма на завтра, расписавшись и переодевшись «в гражданское», они шли домой. Но фантазия отказывалась рисовать Карела, ужинающего с супругой; пани Веселу, нянчащую внуков; Ленку, веселящуюся с подружками. Делающими что угодно, кроме монотонной работы. Только словачку Божедару он встретил однажды на улице, выгуливающую пса, поздоровался, но Божедара то ли не услышала, то ли сделала вид. Без униформы она выглядела еще более потерянной, чем обычно, и пес был ей под стать: старый плешивый чихуахуа.

«Я несправедлив к людям, – думал Илья. – Сам-то чем занят после работы?»

По вечерам он валялся мешком, с ноющей спиной. Поглощал безмозглые юмористические шоу: на книги и фильмы не оставалось ресурсов. Засыпал в десять и был счастлив, если, проснувшись среди ночи, обнаруживал, что спать еще целых два или три часа. Будильник вышвыривал из теплой кровати в туалет, ванную, на кухню. Илья пил крепкий кофе, выкуривал две сигареты, думал, что в это время они с Викой только ложились спать. Он бросал в пакет термос с чаем, холостяцкие сэндвичи и батончики и плелся по темному пробуждающемуся городу. Мусорщики волокли к желто-зеленым машинам баки, он думал перепрофилироваться в мусорщики, обещал себе сегодня же возобновить рассылки резюме, но вечером ни на что не хватало сил, кроме сигарет и юмористов, которые выжимали из него улыбку – как грязную воду из половой тряпки.

Он начал разговаривать с почтовыми ящиками.

– Пан Неедл… так поешь. У тебя же рядом есть пани Супова. – И все в этом духе. Или не глядя швырял к корреспонденции, не нашедшей адресата, конверт, предназначенный Гнок Дун Трэну: привык, что вьетнамцы редко подписывают ящики; поднимал глаза и видел среди криво выписанных чешских фамилий золотую табличку с выгравированной фамилией пана Гнок Дун Трэна. Тогда Илье приходилось приносить ящику извинения.

Он стал ужасно сентиментален, как-то расплакался, думая о «милой Яничке», которую никогда не видел воочию, но которой раз в два дня доставлял письма с нарисованными сердечками и растительным узором на конвертах. «Моей милой Яничке», улица и номер дома – и больше ничего, ни имени отправителя, ни обратного адреса. Посылал ли письма анонимный поклонник или постоянный партнер? Были они радостью или мукой для милой? Пропускались сквозь шредер или любовно хранились в коробках – и в сердце? У Янички не было аккаунта в социальных сетях или романтик, рисующий щемящие розы, предпочитал бумагу? А может, он сидел в тюрьме? Вдруг однажды, думал Илья, письма перестанут приходить? Романтик встретит другую, или Яничка сменит квартиру, а Илье придется лепить на конверты наклейку «Адресат неизвестен»? Письма без обратного адреса отправлялись на склад в Брно. Илья не мог вообразить размеры этого склада. Он утирал слезы и не узнавал себя. Снова после многолетнего перерыва начал сочинять стихи:

Пойдем, любимая, пойдем

Потягивать благоговейно

Сваржак, разбавленный дождем,

В тени Карлштейна.

Ему понравилось, он гордился этим четверостишьем и прочел его маме.

– Когда идет дождь, нет теней, – сказала бессердечная мама. – Ты в Карлштейн с Викой ездил, да? Это про нее? Сын, ты больной?

– Это просто лирика… – оправдывался Илья, но стихи удалил с телефона.

В пятницу в гости зашла Леся.

– Так ты, оказывается, печешь?

– Соседка угостила. Я ей душевую шторку вешал.

– Дочь фашиста?

– Да, пани Леффманова. – Илья разрезал штоллен. – Старенькая, одинокая совсем.

– Добрый ты, Саюнов. Держи за доброту. Взамен утерянному. – Леся вручила перстень с надписями на эльфийском. Он примерял, рассыпался благодарностями.

– Не за что, копейки стоит. Подойдет к твоему браслету.

Илья снял с руки забытую резинку и зло швырнул ее в мусорное ведро.

– Резюме шлешь? – сочувственно спросила Леся.

– Шлю. Отвечают: «Мы с вами свяжемся».

Они ели штоллен и жаловались друг другу на свои работы. Илья рассказал про «пипак».

– «Пипак» – это брелок такой круглый с кнопкой SOS. На случай, если почтальона ограбят или еще что. Мы его обязаны с собой носить. Он у меня месяц в кармане валялся, а тут иду, и рингтон незнакомый играет. Играет и играет. Я в следующий подъезд – а звук за мной. Долго так, пока до меня не дошло. Я нечаянно кнопку нажал, а мне служба безопасности дозвониться не может. Я им: omlouvám se, omylem. А они: скажите ваш пароль, чтобы мы поняли, что вам ничего не угрожает. Ну и я его, конечно, не смог вспомнить. Как отшибло. Они пани ведоуци позвонили, разобрались, кто я и что, но я полчаса из-за этого «пипака» сраного потерял…

– Бедный. Похудел на своей почте.

– Пф! Минус восемь кило. Новую дырку в ремне проколол.

– Вот тут завидую! Мне бы так.

– Велкам на почту!

– Не, спасибо. После твоих историй… я лучше проводницей…

Штоллен закончился. Глядя в чашку с чаем, Леся осторожно сказала:

– Она тебя ищет.

У Ильи участился пульс.

– Мне написала. Как ты, с кем, где живешь.

– А ты что?

– Написала, что ты в порядке и что общаться с ней не желаешь.

– Правильно. – Илья засуетился у мойки, заново сунул под воду вымытую тарелку.

– Саюнов, – сказала Леся твердо, – не натвори бед.

– Ни в коем случае. – Хотелось раздобыть такой «пипак», чтобы при нажатии на кнопку служба безопасности изгоняла демонов из головы.

10

Телевизионный диктор рассказывал о человеке, который покончил с собой на остановке в чешской деревне. Бедолага выбрал экстравагантный способ. Он напихал в ноздри и глотку вырванные страницы из книги и умер от нехватки кислорода.

– Господи, какой придурок.

Наташа переключила каналы. Показывали репортаж о «Вояджере». Лучше космос, чем самоубийцы. Намазывая кожу огуречным кремом, Наташа прогулялась по спальне. Взор задержался на распечатанном конверте, письме, извещающем, что ее приняли в модельное агентство. Бумажное письмо – как это старомодно! Наташа улыбнулась, мечтательно и устало. День высосал все силы. Надо отоспаться как следует, не доставало кругов под глазами.

– …Начал посылать на Землю странные сигналы. Ученые НАСА пытаются расшифровать их. Напомним, что именно «Вояджер», внесший колоссальный вклад в развитие науки, сделал уникальные снимки Юпитера и Сатурна.

Наташа клацнула пультом, вырубив телевизор. В мыслях она рассекала подиум, позировала лучшим мировым фотографам. К черту пенсионерскую Прагу, она будет жить в Вене! Нет, в Париже! И каждый день лопать устрицы.

Наташа опустила жалюзи и погасила свет. Комната погрузилась в кромешную темноту. Она на ощупь добралась до кровати, легла в постель и потянула на себя одеяло. Оно не поддавалось, словно зацепилось за что-то краем. К привычным ароматам квартиры примешался затхлый запашок. Прогорклый запах, как из забившегося слива.

«Эй, вы, – обратилась Наташа к трубам на кухне, – вы не испортите мне настроение!»

Она снова дернула одеяло. Ни в какую! Наташа вытянула руку, и ладонь уперлась в человека, который лежал рядом с ней в просторной девичьей кровати, придавив собой одеяло. Шершавая синтетика куртки и твердое тело под ним. Измученный голодовками желудок Наташи скрутился в узел, несколько капель мочи вытекли в пижамные штаны.

Тот, кто незаконно проник в ее постель, шевельнулся. Он источал холод и приглушенную вонь выгребной ямы. Во тьме вспыхнули неоном глаза: пара раскаленных колец из серебра, радужки света, окантовывающие зрачки. Под ними загорелись таким же белым светом острые зубы, удлиненные клыки. Наташа вспомнила сериал с Сарой Мишель Геллар. Сияние, исходящее от зубов, освещало раззявленный рот и сухой, растрескавшийся язык. Это все, что видела Наташа. Шакальи глаза и пасть, плавающую в черноте.

Она набрала в легкие воздух, чтобы закричать. Глаза «прыгнули» на нее, фосфоресцирующие колышки вонзились в шею. На короткий миг позвоночная артерия Наташи осветилась изнутри. Алчно чавкая, гость сучил ногами, и подошвы его грязных туфлей ударялись об изножье кровати.

«Умереть или забыть? – раздался в голове парализованной Наташи мягкий голос. – Что ты выберешь?»

«Забыть».

«Ты уверена?»

«Умереть! – исправилась Наташа. – Умереть, умереть, умереть!»

Идея показалась ей невероятно заманчивой.

«Хорошо».

Хлопок входной двери вернул Наташу в реальность. Гость ушел, напившись вдоволь, оставив запах и послание. Наташа вскочила, щелкнула клавишей выключателя, близоруко сощурилась. Она одевалась, торопясь, не попадая ногами в штанины. Метро закрывалось через двадцать минут, а ей нужно было успеть под поезд.

11

Эта улочка находилась вне вверенного Илье округа, за железной дорогой. Изначально письма туда носила Ленка, но в ее квадрате фирм было больше, чем у Ильи, и пани Моравцева отрезала улочку, как кусок пирога, и вручила новичку: ни в чем себе не отказывай.

Состав грохотал за оградой из сетки-рабицы. Колесики тележки попрыгали по присыпанным листвой ступенькам, Илья сошел в сырую кишку подземного перехода. Мошкара атаковала зарешеченные светодиодные трубки. На волглом бетоне кривлялись намалеванные баллончиком рожицы. Бэтмен «кисти» бесталанного художника скорее напоминал упыря, притаившегося в склепе, повелителя нетопырей. Илья чуть не вступил в кучу свежего человеческого дерьма. Вынырнул с обратной стороны туннеля и лишь тогда задышал полной грудью.

Ветер стряхивал с крон сухие листья. Они кружились по асфальту, как озорные дети, играющие в догонялки. Редкие собачники прохаживались по скверу. Улочка насчитывала всего три дома. Те самые шестиэтажные «чинжаки», аналог доходных домов. Вовсе не шедевры зодчества, но вполне солидные, хоть и потрепанные каменные пражане с полуторавековой историей, с циркулярными фронтонами и цветочным орнаментом карнизов. На сандриках над наличниками верхних оконных рядов располагались горельефы: скорбные лица мужчин и женщин, напоминающие посмертные маски. Такие же лица украшали клинчатые камни в вершинах подъездных арок. Эти псевдоантичные маскароны видели, как строилась железная дорога, возводились высотки, они были старше самой республики. Маскаронные хвори съели их носы и наполнили глазницы мхом.

Антиподы вылизанных «панелаков», дома вызывали в Илье противоречивые эмоции. Смесь уважения, сострадания и легкой тревоги. Он успел заметить, что, среди прочих, здесь живет цыганская коммуна. Вот и сейчас полдюжины смуглых мужчин гоготали и распивали «Фернет» у дома номер три. Илья направился ко второму дому. Сольет письма, останется только офисный центр. Кабинеты с панорамными окнами, игровыми приставками в лаундж-зонах и даже, блин, гребаной лужайкой в вестибюле одной из компаний. Там не люди вальяжно фланировали, а полубоги. На глазах у полубогов Илья с «кравчучкой» вчера умудрились застрять во вращающейся двери. Стерва на рецепции, ноги от ушей, крутила носом, словно в здание проник не почтальон, а бомж. Ключ-карту к лифтам нарочно уронила мимо его подставленной ладони.

Покойная бабушка всплыла в памяти, утешила коронным «тебе с ними детей не крестить». Двустворчатая, испещренная наклейками и кособокими надписями дверь отворилась, подчиняясь ключу, пропуская Илью в подъезд. Он нащупал реликтовый выключатель: нечто вроде ручки регулировки для газовой плиты. Пружина медленно крутила выключатель в изначальное положение, две-три минуты, и желтоватая лампочка погаснет. Илья тренировал навыки почтальона, соревнуясь с ней: кто быстрее закончит.

Подъезд напоминал музей, захваченный варварами. Пол устилала мозаичная плитка, лепнина декорировала стены и потолок. Но от люстры остался огрызок провода, потеки изгваздали побелку, и пах «музей» не стариной, а пережаренным мясом и картофельными очистками. В полутьме, за приоткрытой дверью вырисовывались очертания лестницы. Звучал надсадный лай – не собаки явно, а собачонки.

Илья сошел по трем ступенькам к почтовым ящикам. Они стали палимпсестами, на которых можно было прочесть что угодно, кроме фамилий жильцов. Иные ячейки взломали, согнув металлические заслонки, иные лопались от обилия невостребованной корреспонденции и счетов за электричество. Находчивые квартиросъемщики присобачили к стене скотчем коробки с прорезями, но и их не пощадили маркеры и баллончики. Илья делал на конвертах пометки: «Адресат не найден». Опознал пару ящиков с непроизносимыми фамилиями, бросил журнал заведующей домом, чей ящик висел отдельно и был чист, как офис «Майкрософт». Щелкнуло, лампочка погасла, швырнув проигравшего Илью во мрак. Он двинулся вслепую к выходу, нога врезалась во что-то твердое, Илья скривился от боли. Собачонка заливалась лаем. Держа в одной руке письма, другой рукой он вынул телефон. Фонарик осветил дверной стопор, причину боли в пальцах правой ноги.

«Чертова железяка».

Илья поставил ногу на ступеньку. Позади заскрипело. Луч фонарика метнулся на звук, как мотылек на лампу. Дверь напротив почтовых ящиков, доселе закрытая, теперь была распахнута, луч провалился в комнатушку, заставленную мусорными баками. Собачонка захлебывалась тявканьем, запертая в квартире ветхого «чинжака». И чья-то фигура потеснилась, уходя от фонарного света вглубь каморки, за мусорники.

Холодок пробежал по спине Ильи.

Кто это и зачем он стоит в темноте? Наркоман? Извращенец? Призрак?

Собачка сорвалась на хрип. Илья впечатался лопатками в дверь, рванул ручку и выскочил из подъезда. Поезд грохотал за рабицей, и ему махали вслед вековые дубы.

– Реально думаешь, это было привидение? Типа Кровавого колена? – Леся, как и он сам, зачитывалась книжками о неупокоенных духах Праги.

Вечером она вытащила его в клуб. Выступала группа «Три сестры». Илья ожил, расшевелился, невзирая на боль в пояснице и усталость, честно отплясывал под разухабистый паб-рок. Разум был чист, как стеклышко, и, подпевая одноногому вокалисту, Илья думал, что с его работой что-то сильно не так. Что-то сильно не так с ним самим, с тех пор как он взялся за ручку тележки.

«Они из меня силы пьют», – сказала уволившаяся Маша. Вспомнилось, как в сентябре, в пригороде, по дороге к врачу Илья засек человека, идущего за ним следом.

«Наблюдают, – сказала Маша. – Валите от них».

Илья танцевал, а в его голове неясная фигура ускользала от луча телефонного фонарика, прячась за мусором.

После концерта Илья с Лесей пошли по Народному проспекту, лавируя в потоке туристов, нырнули в боковую улочку. Асфальт влажно мерцал, фонари эффектно подсвечивали фасады в стиле необарокко, ренессанса, классицизма. Илья сказал:

– Нет, конечно, не привидение. Может, ребенок играл в прятки. Может, меня так тошнит от живых людей, что хочется компании мертвых. Хочется с чем-то таким столкнуться, понимаешь?

– А я сталкивалась однажды, – сказала Леся. По случаю концерта она накрасила губы черной помадой и надела шелковую рубашку с жабо.

– Ты видела привидение? – обернулся на нее Илья.

– Не видела. Но… я тебе рассказывала про друга из Сербии? Который умер три года назад?

– Да. – Илья покопался в памяти. – От перитонита?

– От стеноза кишечника. Неважно. Я прошлым летом, помнишь, летала в Белград?

– И видела привидение? Стоп, а почему ты раньше не рассказала?

– Я пыталась. Но ты был с Викой, а когда ты был с Викой, ты не умел слушать.

– Правда? – поник Илья.

– А потом стало неактуально.

– Расскажи сейчас. Постой. Расскажи.

Они встали у четырехсотлетнего дворца.

– Я летала в Белград. – Леся глядела мимо Ильи, на скульптуры Давида Черны, украшающие дворцовую верхотуру. – Сняла номер в гостинице «Югославия». Из окон вид на Дунай, красота. А прямо напротив гостиницы – остров, Велико-Ратно называется. Я туда в последний день отправилась, думала, вид фотогеничный будет на крепость Калемегдан, но там дебри, глушь, деревья вкривь и вкось и везде таблички: «Осторожно, кабаны». Какие-то полузаброшенные хибары стоят на сваях, людей нет. – Леся покусала губу. – Мне как-то муторно стало, хоть и день-деньской, и в Сербии я – как дома. Умудрилась заблудиться. На острове, прикинь, не могу к пляжу выйти, вернуться к мосту! Хожу кругами мимо одних и тех же недостроев вроде руин советской турбазы. Телефон достала: вдруг получится загрузить карту. Смотрю – о! – Wi-Fi незапароленный, отличный сигнал. Приглядываюсь, как называется Сеть. – Леся посмотрела Илье в глаза. – Сеть называлась именем и фамилией Денниса. С которым мы дружили, который умер, а у меня не получилось прилететь на похороны. Деннис раздавал Wi-Fi на том острове с дикими кабанами. Секунда или две – и Сеть пропала. А я вышла к мосту.

– Охренеть, – сказал Илья, улыбаясь. – Привидение раздавало ви-фи?

– Наверное, нет, – пожала плечами Леся. – Наверное, мне этого хотелось бы, вот я и прочла все не так, прочла его фамилию там, где было что-то совсем другое. Но, знаешь, мне тогда так спокойно стало. – Леся просветлела. – Как камень с души упал.

– Потому что твое привидение было хорошим, – то ли подыграл, то ли всерьез сказал Илья.

– А твое?

– А мое привидение – просто какой-то бездомный, дорвавшийся до мусорников.

Ночью Илье приснилось что-то темное, скользящее по средневековым улицам, заглядывающее в подвалы и запертые магазины, в витринах которых обитали марионетки и пряничные человечки. По брусчатке, припорошенной палой листвой, по набережной, где покачивались на воде клочья пены, напоминающие перья чаек, мимо островков света с пьющими пиво, смеющимися, кутающимися в пледы людьми – смех затихал за поворотом. В узкий переулок, обмахнув тенью изваяние скорбящего Христа, в сквер, к спортивной площадке, огражденной забором, за которым играли в баскетбол разгоряченные дети, скинувшие в кучу рюкзаки и куртки; сгусток тьмы припал к прутьям, вдыхая запах молодого пота.

Никем не замеченный. Голодный.

12

Утром допущение, что призраки существуют, казалось Илье несусветной блажью. Детские сказки, Карлсон, гоняющий разбойников по крышам Стокгольма, Каспер и его друзья, Лизун, Патрик Суэйзи, Скрудж МакДак, кандалы и простыни. Фантазеры, принявшие подобающее количество пива, населили площади, дворцы и монастыри Праги мертвыми турками, звонарями, Лукрециями, даже мертвыми индейцами и пиратами. Но единственная реальная опасность, исходящая от привидений, заключалась в том, что вера в них могла привести человека в Богницкую психиатрическую клинику или в психиатрическую клинику у коричневого роддома. А Илье было рановато туда попадать.

Он планировал переделать кучу дел на выходных, но в субботу продрых допоздна и все равно чувствовал себя рухлядью. Кое-как реанимировался в воскресенье, испытал прилив энергии, помчал на хоккейный матч. Там энергия испарилась, пиво не лезло в глотку, спорт не увлекал. Наступил понедельник.

Почтамт встретил несвежим душком, измятыми лицами сотрудников и курганами писем и посылок на сортировочном столе. Торговые компании погребли почтальонов под тоннами своих проспектов: едва Илья управлялся с одним брендом, как поспевал другой. Работы было столько, что он перестал обращать внимание на коллег и на само здание. Мало думал о привидениях и почти совсем не думал о Вике. В подъездах ароматы готовящейся еды кружили голову и заставляли пустой желудок урчать.

«Последняя пенсия», – обрадовался Илья, заволакивая полегчавшую тележку на крыльцо. Божедара из его взвода сказала, главное – выстроить собственную систему, и была абсолютно права. Конверты, не нашедшие адресата, – в сумку. Подписанные уведомления – в карман куртки, к связке ключей, протеиновым батончикам, шариковым ручкам и «пипаку». Чаевые – в правом кармане штанов, а бумажный мусор и сигареты – в левом. Излишек листовок и газет – в карман тележки. Хаос усложняет работу. Систематизирование приносит удовлетворение.

Набитый бумагой, как почтовый ящик уехавшего на год жильца, Илья удивился, откуда в нем взялась эта любовь к порядку, эта исполнительность, эта оруэлловская формулировка: «приносит удовлетворение». Утром он собирался немного сжульничать: Карел приболел, а значит, почтальоны обслуживали и зеленый, и оранжевый округа – приоритетные письма не могут ждать.

«Еще как могут», – хмыкнул Илья и спрятал под стол несколько посылок из-за границы: вручит их завтра, никто не заметит. Он уже вышел на прогулку, но мысли о посылках мучили, зудели, вынудили вернуться и забрать корреспонденцию. Пускай он потратит лишние полчаса, зато честно выполнит работу.

«Какого хрена? – одернул себя Илья. – Ты здесь временно, и главная твоя задача – избегать штрафов, а не выслуживать премию. Тем более что никакой премии нет».

Он вынул распадающийся ветхий кошелек, пересчитал мелочь, сверился со списком пенсионеров. В лифте заполнил квитанцию, вышел на девятом этаже, позвонил в нужную дверь. Стоял погожий октябрьский день, отличная пора, чтобы съездить в центр, пройтись по Вацлавской площади, что-нибудь купить маме, порадовать ее. Илья потянулся, хрустнул позвоночником. Дверь открылась, симпатичная женщина лет сорока приветливо улыбнулась визитеру, и визитер ответил тем же.

– Добрый день. Я принес пенсию для пани Ерабовой.

– Проходите, – пригласила женщина. Из квартиры пахло жареной курицей. Илья сглотнул слюну и переступил порог. Женщина достала с полки документы.

– Мама болеет, но у меня есть ее карта гражданина и договор об опекунстве. Вас устроит?

– Вполне. – Илья вспомнил, чему учили на курсах. – Только я должен…

– Проведать ее, – закончила за Илью женщина. – Знаю, мы с вами коллеги.

– Правда? – Илья забыл, что существуют красивые, улыбчивые, жизнерадостные почтальоны.

– Пятнадцать лет стажа, – козырнула женщина. – В прошлом году был случай: муж-опекун получил за супругу пенсию, а супруга-то скончалась накануне.

– И почтальон возмещал ущерб?

– До кроны, – кивнула женщина. – Я с тех пор чуть ли не пульс измеряю своим пенсионерам. – Она испытующе посмотрела на Илью. – Нравится работа?

– Ну… да, – солгал Илья. – А вам?

– Обожаю. Офисное рабство – это не мое. Мне нужен свежий воздух.

– У меня… специфическое отделение, – разоткровенничался Илья. Хотелось услышать мнение старшей коллеги из другого почтамта. – Там, как бы вам сказать…

– Простите, – перебила женщина, принюхавшись. – Подгорает! Я мигом! Идите пока прямо по коридору. Мама спит. Не разувайтесь, идите. – Она умчала на кухню.

Илья проверил свои подошвы на предмет октябрьской грязи, вытер ноги о резиновый коврик и пошел по свежевымытому паркету. Дверной проем в конце коридора драпировала бархатная ткань. Илья отдернул ее и заглянул в спальню с занавешенными окнами и впечатляющим книжным шкафом. К ароматам готовящегося обеда примешался чуть ощутимый запах лекарств, болезни и мочи. В постели, укрытая одеялом по самый нос, лежала пани Ерабова: облачко седых волос на подушке, тень на лице – как маска для сна. Илья с грустью вспомнил бабулю, пышущую здоровьем полнотелую женщину, которая, прилетая в Прагу, резво носилась по Королевскому пути и на суржике спорила с продавщицами в «Бате», а незадолго до смерти, высохшая и будто ничего не весящая, казалась мумией, горсткой костей на койке киевской больницы.

«Отдыхайте», – беззвучно сказал Илья пани Ерабовой. Собирался покинуть спальню, но задержал на старушке взгляд и нахмурился.

«Вы живы? Вы почему не дышите?»

Илья обернулся, ища поддержки, но хозяйка квартиры все еще стряпала. Он снова посмотрел на пани Ерабову, не подающую признаков жизни.

«Я не собираюсь платить за вас из своей зарплаты», – подумал он, хмурясь сильнее, и приблизился к кровати.

«Зеркальце, что ли, поднести к ее ноздрям?» Илья нагнулся. У него не было опыта отличать умирающих людей от покойников. Но женщина под одеялом чертовски напоминала труп. Илья прислушался. Женщина внезапно всхрапнула. От неожиданности Илья вздрогнул и обронил квитанцию. Выдохнул облегченно, пошарил взглядом по полу. Сине-белая бумажка куда-то запропастилась. Илья присел на корточки, проверил под кроватью.

«Вот ты где!» Он сунул руку в полумрак между паркетом и дном кровати. Подцепил квитанцию, начал выпрямляться. Пани Ерабова подняла веки. Она смотрела на гостя затуманенным взором. Сухие губы шевелились.

– Не бойтесь, – произнес Илья. – Я почтальон.

– Почтальон, – повторила пани Ерабова чуть слышно. Сместила взгляд влево и спросила: – А это кто?

Илья, зная, что в комнате, кроме них двоих, никого нет, посмотрел через плечо.

– Здесь только мы.

– Вон он, – настойчиво и капризно сказала старушка. – Нельзя ему тут быть. Это неправильно.

– Извините, – зачем-то сказал Илья.

– Уходите оба, – приказала старушка. – Немедленно уходите. Хватит меня пить.

– Хорошо.

Илья попятился, виновато улыбаясь, и напоследок посмотрел в затененный угол. Конечно, там никого не было, но холодок проник под одежду, под кожу Ильи. Возникло стойкое алогичное ощущение, что из теней его кто-то изучает. Обжигающий, как крапива, взгляд незримого наблюдателя, которого видят лишь старики на пороге смерти да сходящие с ума почтальоны.

13

Люминесцентные трубки опять замигали над головой. Клак-клак. Одна из ламп окончательно погасла, и стало еще темнее. Сумерки пахли чем-то несвежим: застоявшейся водой, пропитанными гноем бинтами, протухшей колбасой. Уборщицы тщетно пытались замаскировать амбре чистящими средствами, но к рассвету запашок, чей источник Илья не мог определить, снова пробивался. Заступив на работу, Илья спросил у Божедары, чем это смердит, но вопрос встретил полное непонимание.

Илья поднял глаза к лампам. Он дежурил у принтера, следя за тем, чтобы своенравная техника не зажевала документы. Принтер Microline исторгал многометровые рулоны дешевой бумаги, застревающей подобно тому, как почтамт застрял в девяностых, остро нуждающийся в ремонте и современном оборудовании.

Клак-клак – сделали лампы. Высокий пластиковый потолок измарали пятна плесени. Ветвящиеся мицелии оккупировали плинтус. Пушистые серые комочки налипли на стены.

«Разве это не вредно?» – подумал Илья и посмотрел на коллег. Похоже, плесневые грибы и аромат гниения беспокоили только его.

Был, согласно графику, «зеленый» день, второй округ, столы и шкафы справа. Левую сторону отдали Карелу. Карел обсуживал те улицы, на которые сегодня взвод не ходил, он доставлял зарубежную корреспонденцию и «однашки» – помеченные знаком «D+1» приоритетные письма, которые не будут ждать до завтра.

За компьютером, сошедшим с конвейера примерно тогда же, когда Илья родился, словачка Божедара вносила письма в базу данных. Экран озарял мерцающим светом ее остекленевшие глаза. Рука подносила конверты к сканеру, отточенность движений контрастировала с вялым и отстраненным обликом женщины, будто она пришла на работу во сне. Такой же вялой, потухшей была Ленка, ногой утрамбовывающая содержимое перегруженной тележки. И пани Весела, заполняющая почтовые извещения. Ленку и Веселу отличала нездоровая худоба, а Божедару – нездоровая полнота. Их волосы секлись, ногти отслаивались, никто из них не пользовался косметикой. Зато ею пользовался пятый взводный, Карел. Начальство не имело ничего против того, чтобы Карел приходил на работу припудренный. В тусклом свете ламп пятидесятилетний мужчина напоминал загримированный труп, потрескавшуюся викторианскую куклу, какие выставлялись в музее игрушек при Пражском Граде. Карел тоже словно бы спал на ходу, сомнамбула, перебирающая конверты. Его глаза слезились, дыхание с сипом вырывалось из приоткрытого рта.

Илья вспомнил бабушку в гробу, другие гробы, с дядей Гонзой и дедом. Восковые лица покойников, заострившиеся черты. Волоски встали дыбом у него на предплечьях.

«Мертвые, – подумал Илья. – Они все похожи на мертвецов».

Он зазевался, а принтер воспользовался этим. Рулон скользнул в щель подачи, бумага порвалась. Чертыхаясь, Илья извлек из принтера лохмотья «уделака» и вывалил их в мусорное ведро. Придется печатать заново.

– Деньги в кассе! – крикнули из-за стеллажей. Чешские пенсионеры отказались переходить на банковские карточки, и пенсию им доставляли по старинке.

– Я схожу, – сказал Илья.

– Сходи, сходи, – пробормотала Божедара. Осенняя муха слетела со стальных жалюзи и села ей на щеку.

Илья хмурился, шагая по коридору. В «пещерах» трудились взводы, лишь изредка обмениваясь деловитыми репликами. Руки порхали, но лица были оплывшими и заторможенными. Водитель присел на подоконник и клевал носом в ожидании развоза. В комнате-аквариуме пани Моравцева не мигая таращилась в пустоту. Снова открытый рот, снова болезненная белизна кожи. Судя по фотографиям, висящим над столом, прежде пани ведоуци красилась и улыбалась, но те дни давно канули в лету. Моравцева напоминала мумию.

Илья свернул, прошел мимо туалетов, раздевалок, лифта, бухгалтерии, кабинетов с сомнамбулами. В тупике, в дверном проеме сортировочного цеха какая-то женщина замерла и будто бы немо кричала.

«Какого черта…»

Дверь закрылась, спрятав женщину от посторонних глаз. Илья, озираясь, вышел на лестничную клетку. Выше работали менеджеры и логисты. Ниже находились склады и кассы. Илья пошел вниз.

На прошлой неделе пани ведоуци попросила добровольцев выйти в субботу: на Панкраце не хватало свободных рук. Илья согласился, нужны были деньги, да и Панкрац – следующая остановка после «Пражского восстания». Его поразило панкрацкое отделение, пусть и находившееся в здании, очень похожем на здание с трубками. Отделение было… заурядным? Не похожим на хоспис? Почтальоны балагурили и смеялись, флиртовали, травили байки о необычных доставках вроде живой матки пчелы в колбе или вонючем коровьем копыте в коробке, а после работы дружно отправились в кабачок. И то, что они матерились, психовали, кидались бандеролями, делало их живыми.

– А ты нормальный парень, – сказали Илье за кружечкой пива. – Другие из вашего отделения… как зомби.

«Зомби», – повторил Илья, выходя из кассы, за бронированным стеклом которой торчала женщина в рыжем парике. Ее лицо казалось маской из тончайшей резины. Перекроенное и растянутое до ушей, без единой морщины, навеки застывшее в вопросительной гримасе. Густо накрашенные глаза превратились в пару щелочек, брови, две жирные вытатуированные полосы, парили где-то на бескрайнем лбу. Нос женщины истончила ринопластика, губы словно пострадали от пчелиных жал. Вспухшие, деформированные, лопающиеся от переизбытка гиалуроновой кислоты.

Илья взял у кассирши пенсию, расписался.

– До встречи, молодой человек.

– До встречи…

Что-то отличало это место от прочих чешских почтамтов. Клиенты были везде одинаковыми: пенсионерки марафетились к приходу почтальона, жаловались на детей и хвастались внуками, говорили, что при Гусаке было лучше; мужички кляли Земана, цыган или Евросоюз; собачники ловили питомцев, пытающихся пометить почтальонскую тележку; бузотеры писали жалобы из-за вовремя не доставленной телегазеты. Но здание с трубками, с грибком, с мигающими лампами… с ним было что-то не так.

Как там сказала уволившаяся Маша? Пьют силы…?

Илья вспомнил статью о газовых плитах, пропускающих бензол, причину онкологических заболеваний; вспомнил радиационный инцидент в Краматорске, где забытая в стене капсула с цезием отравила гамма-излучениями кучу народа.

На Панкраце звучали смех и замысловатая ругань. Шагая по полутемным коридорам своего почтамта, Илья слышал только стук печатей, писк сканирующих устройств, шелест писем и скрежет принтеров. Словно что-то, замурованное в стенах, высосало из этого места жизнь.

«Антинаучно, – осек себя Илья. – Попросту здесь больше нагрузки и некогда болтать».

Илья решил пробить почву, выяснить, нет ли вакансий в соседних отделениях. И удивился, вернувшись в свой взвод. Пани Весела, Ленка, Карел и Божедара, бросив работу, стояли вокруг стола и смотрели на Илью покрасневшими глазами. Муха порхала по «пещере». Компьютеры перешли в спящий режим. Лица почтальонш были цвета пепла. Лицо Карела в боевой раскраске напоминало физиономию клоуна. Мертвого злобного клоуна. Почтальоны пялились на молодого коллегу, как на врага, как на человека, нарушившего святая святых: почтовую тайну.

– Что? – спросил Илья.

Он вспоминал эту сюрреалистичную сценку, разнося письма и составляя таблицу дневной корреспонденции, в метро, дома и вечером в Малой Стране, куда он ринулся, спасаясь от душащего одиночества. Как на вопрос «что?» коллеги спазматически задвигались, словно марионетки бездарного кукловода, и занялись своей работой, оставив Илью недоумевать.

«Они странные, – сказал себе Илья. – Но разве я сам не странный, бывший наркоман, едва не позволивший девке загнать себя в могилу? Вместе мы составляем гармоничный коллектив».

Он невесело ухмыльнулся, плутая по лабиринтам средневековых улиц. Восточная музыка лилась из салонов тайского массажа, преклоняли колени попрошайки, сумасшедшая болтала с плюшевым кротом в витрине магазина.

Озаренный желтым фонарным светом город выглядел загадочно, угловатый и ассиметричный, как деформированные декорации в фильмах немецких экспрессионистов. Прожектора выхватывали из темноты каменных людей, угольные тени казались рисунками, нанесенными малярной кистью на штукатурку или на ворота старых конюшен. Из замусоренных проулков пахло мочой, тревожные изгибы подворотен напоминали картины художника Шиканедера. Если в этом была музыка, то не Дворжак или Сметана, а дисгармоничные эксперименты авангардистов. Воздух сгущался, и тогда Илья представлял, что проходит сквозь баррикады, стоявшие тут в мае сорок пятого, или сквозь советский танк, припарковавшийся на тротуаре в августе шестьдесят восьмого. За стеклом сувенирной лавки скалился деревянный красномордый черт. Выкрашенный серебрянкой кукурузный початок болтался, как отрезанный член марвеловского супергероя.

Илья думал, что наступит время, и он найдет хорошую работу и нормальную подругу, заведет семью, разбогатеет и даже кривиться не станет, завидев на небоскребе вращающуюся рекламу страховой компании, которой когда-то приносил письма.

А пока необходимо потерпеть.

Илья кивнул своему умозаключению. Улочка повела вправо. Расфокусированный взгляд проволочился по подвальному оконцу ресторана, Илья встал как вкопанный и посмотрел сквозь решетку. В подвале сверкала кафелем кухня, выдраенная газовая плита ждала повара, поблескивали черпаки, терки и овощерезки. Кухня была пуста, но Илья мог поклясться, что секунды назад там стоял человек, задравший вверх разукрашенное лицо и наблюдающий за улицей.

Человек в гриме, очень похожий на почтальона Карела.

14

Последние клиенты ушли в в 23.15. Куба вытер столы и помыл кружки, погасил свет, оставив только лампочку над барной стойкой. Запер входную дверь изнутри и перевернул табличку. Двадцать пять лет изо дня в день с редкими уикендами – одно и то же, но Куба не жаловался. Он любил свое дело.

Семейный бизнес заложил прапрадед Кубы. Коммунисты национализировали заведение. В девяностом его возвратили династии вместе с легендой о рыцаре, похороненном в готическом подвале. Куба родился, чтобы разливать пиво, и, наверное, умрет в своей господе.

Наверняка умрет.

Куба снял фартук, направляясь к кухне. Посетителей он заметил боковым зрением. Вздрогнул и повернулся.

Мужчина и женщина сидели не шевелясь за столиком в углу. Будто примерные ученики на уроке. Средних лет, в одинаковых куртках с почтальонскими рожками, они покорно смотрели на подставки для пива.

«Как же я их пропустил? – Куба почесал затылок. – В туалете, что ли, были?»

– Ребята. – Он прочистил горло. – Мы закрыты.

Почтальоны словно бы не услышали его. Куба раздраженно нахмурился.

– Жажда замучила? Приходите завтра.

Посетители оторвали взоры от бирдекелей. В полумраке их глаза сверкнули, как драгоценности. Куба побледнел. Он никогда не видел, чтобы у людей вот так светились глаза. Точно у кошек. Или скорее волков. В музее Альфонса Мухи висела картина, на которой хищная стая подбиралась к обессиленной жертве.

– Попрошу вас уйти, – выговорил Куба.

Лица почтальонов оставались безучастными. Не лица, а посмертные маски.

– Ну ладно, – пробормотал Куба и шагнул к стойке, к баскетбольной бите, один вид которой урезонивал пьяных буянов. Дверь кухни отворилась, из темноты вышла молодая женщина в униформе чешской почты. Неказистая, с бесцветными волосами и чем-то светящимся, что она засунула в свой рот. Меньше Кубу изумило бы появление рыцаря из семейной легенды.

– О, у нас тут корпоратив! – Это должно было прозвучать саркастично, но голос дрогнул. За барной стойкой вырос, распрямляясь, толстяк-почтальон. Под полуопущенными веками загорелись белые подковки радужек. Куба лишился дара речи, а с ним и воли. Как по команде, как по зову рожка, почтальоны набросились на Кубу, повалили, накрыли собой. Их тела извивались, со стороны они напоминали пирующих крыс, помойных зверей, раздобывших кусок сладостной гнили.

Шумная компания поравнялась с господой, подергала ручку, глянула в окно и, никого не увидев, отправилась искать пиво.

15

Потом наступил ноябрь. Серый, сырой, бесконечный. Авиакатастрофы в Лаосе и Бельгии, ДТП на Филиппинах, в Боливии, в Таиланде, теракты в Ираке, Нигерии, Волгограде, Сирии, Пекине, наводнение в Индии, вспышка полиомиелита и ураган «Святой Иуда» заполняли трупами новостную ленту. «Вояджер-1», тридцать шесть лет назад покинувший Землю, бороздил космическую черноту. А Илья вернулся с прогулки в два, установив собственный рекорд. Он справился бы раньше, да близнецы-пенсионеры, милейшие старички, попросили почтальона заодно настроить им Интернет. В их доме призраки не раздавали Wi-Fi.

Илья учился, запоминал, уменьшал число ошибок и время, отведенное на подъезд. Дворжакова здесь, а Страшман здесь. А Мясопуст умер. Бежим дальше, к офисам. Управимся за час, как считаешь? Если управимся, угощу тебя… себя, то есть, кнедликами в ретростоловой.

Первый этаж почтамта приветствовал тишиной и ставшим уже привычным душком испорченной пищи. Коллеги ушли, убрав рабочие места, оставив Илье горку журналов на завтра. Лишь столик пани Веселы был завален корреспонденцией и канцелярским хламом.

Илья пришвартовал тележку к батарее, сел за стол, обложившись разномастными печатями, наклейками, подписанными квитанциями и письмами. Пошел по списку: фамилии, названия организаций, статус рекоманды. Взгляд на часы, половина третьего, хорошо, вечером можно сходить в кино, нет, в кино усну, лучше к японцам, закажу суши. Физлицо, юрлицо, вернуть отправителю. Илья перевернул последнюю страницу и выругался, по-чешски и по-русски. Он выдал сто тридцать шесть писем и посылок, принес обратно тридцать две. Сто шестьдесят восемь в сумме, но треклятый «уделак» утверждал, что с утра Илья отсканировал сто семьдесят рекоманд. Куда делись еще две?

«Пересчитывать…!» Илья воздел мученический взор к плесени на потолке. Приспичило отлить. Он расправил ноющую спину и поплелся по коридору. Пустые «пещеры», пустые шкафы, пустой аквариум пани ведоуци. Илья вспомнил отделение почты на Панкраце: детские рисунки, картинки с умилительными щенками, сурикатами, вомбатами, цветы в кадках, все то, что делает казенное помещение чуть уютнее. Взор обметал голые стены. Илья думал об отпуске, до которого пахать и пахать. О том, что на прошлой неделе ему померещился странный Карел в подвале на Малой Стране – а это верный признак хронической усталости. Или последствий наркотических трипов с Викой. Или и того и другого.

Никого не встретив по дороге, Илья юркнул в туалет. Опорожнил мочевой пузырь, умылся и скептически осмотрел свое отражение в замызганном зеркале. Если бы рядом повесили две его фотографии, сделанные с разницей в год, показалось бы, что наркотики и бессонные ночи вредят человеку меньше, чем почта.

Мешки под глазами, запавшие щеки, бледность. И виной не только физическая нагрузка. Едва выбравшись из одной хвори, Илья подхватывал следующую. В запарке из подъезда в подъезд летал расхристанный – получай простуду. Совал в рот грязные пальцы, сортируя рекламные проспекты по ящикам, – отдохни на толчке. Сквозняк давно не продувал шею? Получите и распишитесь. А когда сопли пройдут, отправляйся к врачу, чтобы он прижигал тебе бородавки, внезапно выскочившие на пятках.

Илья и его отражение синхронно скривились. Ну и рожа. А уж здешнее освещение не хуже гримера превращало и здорового человека в типичного вампира.

Смутная мысль клюнула, дернула метафорический поплавок, но в последний миг сорвалась с крючка. Сквозь утихающее журчание воды в писсуаре Илья различил звуки сдавленного рыдания, доносящиеся из кабинки. Он отступил от раковины и уставился вглубь полутемного помещения. Его поразило не то, что кто-то плакал, запершись в мужском туалете. За почти два месяца он впервые столкнулся с проявлением человеческих эмоций на почте. Коллеги, выяснилось, могли не только без ошибок заполнять «уделаки», но и расстраиваться. Вот что поражало.

За дверью одной из двух кабинок всхлипнули.

«Вмешаться?»

Илья заколебался.

«Не мое дело».

Он качнулся к выходу. За дверью снова залились плачем.

Сердце Ильи дрогнуло. Он двинулся на звук, не пытаясь скрыть свое присутствие. Кашлянул.

– Простите. У вас все хорошо?

Стон.

Люди на унитазах иногда стонут, да? Ты же не хочешь попасть в глупую ситуацию?

– Простите, – повторил Илья, отшагивая назад.

В кабинке захрипели.

«Боже, что там происходит?» Илья присел, но в щели между дверью и кафельным полом было темно.

– Вам нужна помощь? Вам плохо?

Илья постучал в дверь. Леся рассказывала про пассажира, у которого случился приступ эпилепсии в туалете поезда. А отчим, дядя Гонза, как-то вытащил из петли соседа, удумавшего покончить с собой в теплице.

– Я вхожу, – решился Илья и потянул за пластиковую ручку. Дверь поддалась. Клин тусклого света воткнулся во мрак. На полу, скорчившись у унитаза, сидел человек. Женщина, судя по седым волосам до плеч. Илья увидел сгорбленную спину, светоотражающую эмблему на форменной куртке.

– Вас тошнит? Давайте я…

Он запнулся. Женщина повернула голову, показался идеально круглый глаз. Чернота слезла с лица, как вуаль, и Илья узнал пани Веселу, хотя сейчас коллега больше напоминала восковую куклу, халтурную копию самой себя. Илья подумал об инсульте. Лицо пожилой женщины обвисло, будто бы норовило стечь с костей расплавленной резиной. Оно и походило на резину. Нижняя губа откатилась, в гамачках нижних век розовели полумесяцы слизистой, как бывает, если оттянуть кожу пальцами, но пальцы пани Веселы не трогали лицо – они отклеились от сиденья унитаза и поплыли к Илье, скрюченные, шишковатые, умеющие ловко обращаться с письмами и не знающие маникюра.

Пани Весела замычала, подтверждая догадку об инсульте. Слезы подсыхали на ее дряблых щеках.

– Господи, дайте я вам помогу! – Илья опустился на колени и деликатно обнял почтальоншу. Даже сквозь куртку и кофту он ощутил, какая она костлявая, вся из выступов и углов. – Попробуете встать? Я сейчас вызову скорую.

Пани Весела сфокусировала взгляд на молодом коллеге. Прежде Илья не замечал, насколько черные у нее глаза. Не понять, где радужки, а где зрачок. Будто нарисованные чернилами кружки на белых, с красными прожилками, шариках.

– Варх, – сказала пани Весела. – Сыхр Варх.

Она подняла руку и помахала ею у лица Ильи.

– Ам, – сказала она. И схватила Илью за нос.

Позже он подумает, что некоторые люди – это стенные шкафы с привидениями, и одной цепочки мало, нужен амбарный замок, чтобы привидения не вышли наружу.

А еще он подумает: зубы. Чушь, но… Ее зубы светились, как отражатели на куртке.

В тот момент любые мысли вымело из головы Ильи.

«Любопытной Варваре…»

Пани Весела выкрутила запястье – и нос, попавший в капкан безжалостных пальцев. Илья вскрикнул. От резкой боли слезы выступили на глазах, размыв наплывающую физиономию старухи. Илья инстинктивно схватился за предплечье пани Веселы, затряс его, пытаясь избавить свой нос от чертовых клешней. Пани Весела подалась вперед и прошептала Илье на ухо:

– Думал заменить меня, щенок? Я – вместилище Одноглазого Бога! Я – его любимая тварь! Я ем его плесень! У нас есть отмычки ко всем замкам, и к твоему тоже.

Пальцы сжались сильнее. Илья замычал, словно передразнивал недавнее мычание пани Веселы. Ничего не соображая, ослепленный болью, он нащупал лицо старухи, уперся в него ладонью и оттолкнул от себя. Что-то стукнулось о стенку – возможно, затылок почтальонши. Пальцы разжались, отпуская Илью. Он свалился на пол и пополз по плитке, орудуя локтями. Дверцы кабинки захлопнулись, грохнув, затем распахнулись, старуха сидела у унитаза, запрокинув голову, открыв рот и высунув язык. Дверцы врезались в кафель, снова захлопнулись и снова распахнулись. Старуха стояла за ними в полный рост, сжав кулаки и неестественно вывернув шею. Слюна текла из перекошенного рта, черные глаза блестели лихорадочно и… ликующе.

И зубы… зубы светились…

– Прекратите! – взмолился Илья.

Пани Весела шагнула вперед, неуклюже, как голем из пражской легенды. Лампы погасли, погружая туалет во тьму. Илья закрыл рукой нос. Раздались шорох, шлепанье, помещение искажало звук, казалось, пани Весела ходит по потолку. Свет вспыхнул, Илья вскочил на ноги, готовый, если надо, уложить безумную старуху физиономией в пол. Но в пределах видимости не было безумных старух. Словно Илье все померещилось.

– Вы где?

Пани Весела прыгнула ему на спину. Пальцы граблями прошлись по щеке Ильи. Будь на них длинные ногти, щека превратилась бы в лохмотья. Второй рукой пани Весела вцепилась Илье в ворот и повисла на закорках, истерично дергаясь. Илья развернулся вместе с наездницей. В зеркале мелькнули его ошалевшее лицо и харя, маячащая за плечом, – то ли расплавленная маска из крэйвеновского «Крика», то ли косплей на мунковский «Крик», но никак не пожилая женщина, разносящая людям письма и посылки.

– Пожалуйста, хватит!

Илья заметался по туалету. Почувствовал влажное прикосновение к основанию шеи. Будто не губы…

«Она что, целует меня?»

…а мясистое кольцо. Он не выдержал и бросил себя на стену. Спина пани Веселы врезалась в кафель, воздух со свистом вышел из старческих легких. Пани Весела соскользнула на плитку, а Илья рванул к выходу и едва не расшиб лоб о мужчину, возникшего на пороге.

– Что тут происходит? – строго спросил мужчина. Илья опознал штатного водителя.

– Она на меня напала! – Лишь произнеся эту фразу, Илья начал понимать, в какой абсурдной ситуации оказался.

– Иисусе! – Пани Влчкова из отдела кадров оттиснула водителя и вломилась в туалет, а Илья согнулся пополам, уперся кулаками в колени и ждал, когда распадающийся мир склеится обратно. Больше всего он переживал о том, что старуха при ударе могла повредить ребра.

– Как вы? – полчаса спустя спросила пани Моравцева.

Илья сидел в «пещере» шестого взвода. Нос, осмотренный врачом, почти не болел. Скорая увезла старуху в больницу. Покинув туалет, она угомонилась, смирно лежала на носилках, рассматривая потолочную плесень. Будто и не пыталась оторвать молодому коллеге шнобель.

– Все в порядке, – соврал Илья.

– Старость, – произнесла Моравцева задумчиво и вздохнула. – Это наша вина. Мы должны были заметить перемены в поведении пани Веселы. Особенно я. Ведь у моей мамы деменция.

Илью подмывало спросить, кидается ли мама Моравцевой на людей в туалетах и светятся ли у нее зубы. Перед глазами стояло деформированное лицо старухи, черные, блестящие, как хитин жуков, глаза. Деменция? Выяснилось, она делает стариков ужасно проворными.

– Пани Моравцева говорила что-то про замену. Что я хочу ее заменить. И… – Илья напряг память. – Про Одноглазого Бога.

– Она не контролировала себя, – мягко сказала Моравцева. – Ее мозг затуманился. Забудьте, Илья. Идите домой.

– Я не закончил работу.

– Я заполню «уделаки» за вас. – Моравцева погладила Илью по плечу. – Завтра посмеемся над этой историей, вот увидите.

Илья подумал, что здесь не принято смеяться, но вслух ничего не сказал. А вечером пан Вейгел, домовладелец, сообщил ему о смерти старухи. Правда, совсем другой старухи: пани Леффмановой со второго этажа.

16

– В смысле – как тебе быть? – поразилась Леся. – Увольняться к чертовой матери!

– Не знаю… – вздохнул Илья, подавая на стол тарелку с сыром, ветчиной и орехами, благодарный подруге, что та приехала, как только он позвонил. Сегодня одиночество казалось непосильной ношей.

– Обязательно узнай, – парировала Леся. – Давай сначала. У вас потолок порос плесенью, а это явная антисанитария и провокатор онкологических заболеваний. Ты постоянно голодный, и у тебя уже галлюцинации от усталости. На тебя напала старуха!

Илья потрогал нос, морщась от неприятных воспоминаний.

– Чего ты ждешь, Саюнов? Чтоб тебе снова сломали ребро?

– Это жестоко.

– Да. Извини. Просто обычно люди более восприимчивы к сигналам об угрозе.

– Я не могу жить за мамин счет.

– Да в Праге полно работы! Скоро Рождество, супермаркетам нужны сотрудники. В конце концов, ты можешь устроиться в другое отделение почты. Сохранишь нос. Ты слышал про SBS?

– Про что?

– А еще архитектор! SBS, Sick Building Syndrome. Синдром больного здания.

– Ты выдумываешь.

– «Гугл» в помощь. SBS – это когда люди, живущие или работающие в здании, от этого здания заражаются. В результате некачественной уборки или… вот, читаю: «в послевоенных постройках в стиле брутализма с неправильно спланированной аэродинамикой или дефектами в строительных материалах». Чем дольше находишься в «больном здании», тем тебе хуже. Узнаешь?

– Так дело не в привидениях.

– Может, и в привидениях. А может, в плохом воздухе, нарушенной вентиляции, промышленных химикатах. В той же плесени! Да ты вообще можешь в суд на них подать и получить кругленькую сумму.

– Я уволюсь, – сказал Илья. – Без суда и следствия.

– Слава яйцам!

– Получу зарплату и уволюсь.

– Хозяин – барин. – Леся глотнула диетическую колу. – А покрепче чего не завалялось?

– Ром?

– Тащи.

Илья встал из-за стола. Он думал о ярости, питавшей силами хрупкое тело пани Веселы, о безумии в ее черных глазах и обо всех тех странностях, с которыми столкнулся за время работы на почте. Рассеянный взгляд упал в коридор. До отворенных дверей спальни было несколько метров, свет фонарей, горящих на улице, вычерчивал окно и фигуру, застывшую на фоне окна: человеческий силуэт, вырезанный из непроглядной тьмы. Душная жуть зародилась в солнечном сплетении Ильи, отдалась в нижнюю челюсть и скулы. Он моргнул. Силуэт никуда не делся. В квартире присутствовал кто-то третий.

Потому что у почтальонов есть отмычки ко всем замкам.

– Иди на улицу, – сказал Илья хрипло.

– Что? – Леся оторвалась от сырной тарелки. – Ты чего?

– Там кто-то есть. – Илья сорвал с крючка над разделочным столом молоток для мяса. Когда он вновь посмотрел в спальню, фигура сдвинулась с места и плавно, не скрипнув паркетом, покинула прямоугольник дверного проема. Незваный гость ушел к кровати Ильи.

– Ты же прикалываешься? – спросила Леся, вставая со стула.

Илья шагнул в коридор. Сердце неистово колотилось. Закружилась голова, пол ушел из-под ног, колени подогнулись. Как тогда, после удара отморозков, верх и низ поменялись местами, сначала молоток грохнулся о паркет, а потом Илья упал пластом… и пол с чавкающим звуком проглотил его.

Илья увидел здание почтамта. Облака быстро плыли над плоской крышей. Отблески закатного солнца отражались в узких окнах. В каждом окне стояла черная фигурка. Темно-красная с синим оттенком венозная кровь струилась по трубам, опоясывающим фасад. Илья закричал…

И распахнул глаза.

Он находился в лифте почтамта. Набитая до краев тележка подсказала, что он выдвигается на прогулку. Илья потер лицо.

«Что со мной происходит? Это из-за наркотиков? Или я схожу с ума?»

Кабина чуть подрагивала, спускаясь. Зажглась кнопка «přízemí», нулевой этаж, ваш выход, пан почтальон. Кабина не остановилась. Илья ткнул пальцем в кружок с буквой «Р».

«Куда подевался вечер? Мы с Лесей ели сыр на кухне. Я увидел кого-то в комнате. Что было дальше?»

Илья схватился за голову, словно удерживал агонизирующий мозг в черепе. Зажглась кнопка «-1». Кабина замерла, легонько встряхнув пассажира. Железные створки разъехались. За ними был длинный, плохо освещенный коридор.

Илья попятился вглубь лифта и прижался спиной к зеркалу. Вдоль бежевых стен подвала тянулись металлические перила, слева громоздились парты. Торчащие вверх ножки отбрасывали косые лучи теней. Тусклая лампа отражалась в коричневом линолеуме. Подвесной потолок вздулся, лишился половины пластиковых секций, в дырах змеились провода. В двадцати метрах от лифта коридор делал разворот.

Илья облизнул пересохшие губы. Левой рукой нащупал не глядя панель управления и вдавил кнопку нулевого этажа.

Ничего не произошло.

Илья попробовал с первым, вторым, третьим этажами.

Лифт не работал.

Илья вытер предплечьем испарину со лба. Взялся за ручку тележки и вышел из кабины. В подвале, где, по идее, располагался главный склад почтамта, было мертвецки тихо. Петли проводов свисали из ям в потолке. По панелям растеклась знакомая плесень. Запах испорченной еды окутал Илью. Он ускорил шаг, лишь бы не пропитаться этой вонью, поскорее выйти на улицу, лестница где-то рядом.

Ильи обернулся на бесполезный лифт. Когда он снова посмотрел в устье коридора, лампа припадочно замигала.

«Я не в подвале, – осенило Илью. – Я упал в обморок, это все не по-настоящему».

Осознание утешило на секунду. Но от резкой трели Илья шарахнулся к стене. Кишка коридора искажала звуки, Илья не сразу понял, что пиликает в его куртке. Он сунул руку в карман и извлек наружу брелок, похожий на тамагочи, который первоклассник Илья выпросил у мамы, только с кнопкой SOS вместо экрана.

– Алло, – сказал Илья, поднося «пипак» к уху. Из динамиков оглушительно заскрежетало. Одновременно где-то в недрах здания раздался рокот. Он становился все громче, пол завибрировал под подошвами Ильи, лампа то гасла, то вспыхивала.

Кто-то, прячущийся за углом, высунул коричневую, как дерево, руку – деформированная тень локтя упала на стену, длинные пальцы прошлись по штукатурке, длинные ногти сцарапывали строительный раствор. Лишь сейчас Илья заметил, что стены подвала испещрены глубокими рытвинами.

– Илья! – Сквозь скрежет из динамиков пробился далекий голос Леси. – Очнись, пожалуйста.

Илья повернулся, врезался в тележку – она упала, изрыгнув на линолеум грязные и мокрые, как ноябрьская опаль, конверты. Илья побежал к двоящемуся в глазах лифту. Он слышал, как что-то двигается за ним по коридору, трогая стены руками, пропахивая ногтями известь, нетерпеливо урча.

Илья бросил взгляд через плечо и за мгновение до того, как очнуться на кухне, в объятиях испуганной Леси, увидел хозяина подвала, Одноглазого Бога, ползущего по потолку.

– Не делай так больше, – взмолилась Леся.

– Все уже хорошо, – сказал Илья, закрывая кран и утирая лицо полотенцем.

– Какое «хорошо»? – возмутилась Леся. – Ты бы себя видел! Этот молоток… – Она подобрала с пола кухонный инструмент, которым Илья вооружился, чтобы сражаться с галлюцинациями. – Я думала, все. Викины дружки тебя нашли или еще что…

Илья прошел мимо Леси в пустую спальню. Зажег свет и осмотрелся.

– Полицию вызывать не надо?

– Нет.

– А скорую? Ты свалился, как мешок с говном. Я тебя по щекам лупила, сама думала, не знаю, что тебя из пистолета с глушителем подстрелили…

– Я сознание потерял, вот и все. Давление, может…

– В двадцать три? – Леся сунула Илье молоток в руку и обхватила за плечи. – Слушай меня. Поклянись, что запишешься к доктору.

– Я запишусь, – покорно сказал Илья.

– И поклянись, что уволишься.

– Я запишусь к доктору и уволюсь.

Леся вгляделась в его глаза, в зудящую пустоту внутри его существа.

– Господи, родной. Что с тобой творится?

– Я устал, – тихо ответил Илья. – Сейчас лягу и завтра буду огурчиком.

– Илюш.

– Лесь.

– Ты снова, да?

– Что – снова?

– Ты снова наркоту принимаешь?

– Лесь, долго я был в отключке?

– Минуту… Ты не увиливай. Ты мне можешь рассказать.

Он глубоко вздохнул и погладил подругу по щеке. Ее кожа была горячей, как только что распечатанные принтером квитанции.

– Не принимаю, – сказал он. – Никакой наркоты.

– Хорошо. Я тебе верю. Хочешь, я останусь? Ты можешь спать, а я кино посмотрю.

– Нет, не стоит. Я правда в порядке. Спасибо. – Он поцеловал Лесю в переносицу.

– Ненавижу тебя, – сказала она. Но перед уходом нежно погладила Илью по щеке.

– Не сдавайся, дурак. Ты же супермен.

– Ну да, конечно…

Леся ушла. Илья разделся и погасил свет. Положил молоток на прикроватный столик, забрался под одеяло. Как бы он ни убеждал себя, что выматывающие кошмары и реалистичные галлюцинации, эта тень, идущая за ним по пятам, – это от стресса или кумулятивного эффекта таблеток, внутренний голос твердил: виной всему здание с плесенью. Оно, здание, или что-то живущее в его гадостных недрах питается тобой, парень.

Илья закрыл глаза, представив паутину и мух с человеческими лицами, лицами коллег. Их светящиеся в темноте зубы.

«Завтра, – подумал он, – я заберу документы. Я буду свободен».

Мысль согревала, и он уснул, думая о том, как сбежит со ступенек почтамта и устремится в светлое будущее без «уделаков» и «элэфок».

Во сне был лифт, горящая кнопка с гравировкой «-1» и подвал, поросший плесенью и тенями.

17

«Ну и денек», – в который раз подумала Леся, высаживаясь из автобуса, жалея, что не осталась у Ильи на ночь, но в то же время испытывая парадоксальное облегчение. Это сложно было объяснить, однако в какой-то момент, шлепая вырубившегося друга по щекам, Леся почувствовала, что в квартире действительно кто-то есть. Человек – или не человек, – пробравшийся в реальность из галлюцинаций Ильи, порождение всего плохого, что случилось в его жизни за последнее время. Тогда – час назад – Лесины плечи покрылись мурашками, она бросила быстрый взгляд в комнату, готовая подхватить кухонный молоток и, если потребуется, защищать их обоих. Но в полутьме никого не было. Кроме дурных снов.

Накануне Лесе приснился Деннис, ее друг, скончавшийся, потому что врачи поставили ошибочный диагноз, а родители списали слабость и тошноту сына на банальный грипп; за завтраком Деннис потерял сознание, был срочно госпитализирован и умер на операционном столе спустя пять часов; Леся часто говорила Деннису, что он идеален внутри и снаружи.

Лесе приснился пикник на острове Вело-Ратно, посреди Дуная. Леся и Деннис держались за руки, одеяло, на котором они сидели, было плотом, а непролазные заросли вокруг – штормящим морем. Деревья гнулись от порывов ветра, незримые когти раздирали кроны, друзей заметало пылью и кусочками коры. Песок хрустел на зубах.

Они прижимались друг к другу, как дети, испугавшиеся грома. В действительности гроза, испортившая пикник, загнала их в гостиничный номер, но в пылевой буре сна ноги не подчинялись, Леся могла лишь оборачиваться на трещащие кусты и целовать холодные запястья Денниса.

– Кто-то идет, – сказала она, вслушиваясь в шум стихии. – Кто-то ходит кругами!

– Ты в большой опасности, малышка, – ласково сказал Деннис, очерчивая пальцем контур Лесиного лица, печально вглядываясь в глаза подруги. Его собственные глаза были широко распахнуты, песчинки липли к белкам, суженным зрачкам и карим радужкам, и Леся вспомнила: Деннис умер от стеноза кишечника, осложненного септическим шоком.

– У них есть отмычки ко всем замкам, – сказал Деннис.

В кустах вокруг поляны, их рассекреченного тайного места, что-то топало и сопело. Дикие кабаны, о которых предупреждали таблички, или смерть, отбирающая самых близких.

– Не бросай меня, – попросила Леся, крепче сжимая пальцы Денниса.

– Мы скоро встретимся, – пообещал он и добавил: – Мне так жаль. – А затем повернул голову к кустам и широко, угрожающе распахнул рот, стремительно наполняющийся песком и древесной корой; его глаза лопнули и потекли по щекам розовыми устрицами; грудная клетка ввалилась внутрь самой себя, ребра пронзили футболку. В отчаянной попытке побороть смерть, Леся обхватила Денниса руками, но тело, которое ей так нравилось ласкать, рассыпалось и развеялось по ветру, кто-то прыгнул на поляну из кустов, Леся проснулась, всхлипывая.

Кислый привкус ночного кошмара не смылся за день, наоборот, с сумерками он сделался невыносимо навязчивым, и припадок Ильи странно зарифмовался со сном. В одном из самых безопасных европейских городов, в комфортабельном окраинном районе, где слово «окраина» не носило никаких отрицательных коннотаций, а полиция будто бы существовала, чтобы искать пьяниц, заблудившихся по пути из господы домой, Леся испытала неконтролируемый страх, потребность бежать от густых теней в проулках или ворваться в ближайший кабак, чтобы не быть одной. Она заставила себя успокоиться, выровняла дыхание, прошла между храмом Всех Святых и пивоваренным заводом. Как назло, этим вечером улочки были пусты и оглушительно тихи: ни пар, прогуливающихся под плакучими ивами, ни грузовиков, снижающих скорость по дороге к парковкам компании «Метранс». Шорох Лесиных подошв об асфальт и журчание ручья, текущего параллельно проезжей части, были единственным саундтреком вечера.

Леся закурила на ходу, обнаружив с досадой тремор в руках. Никотин подарил фальшивое ощущение нормальности. Леся – а с ней и ручеек, и ров для ручейка – свернула во дворы и пошла в тени заброшенного многоквартирного здания. Илья сказал бы, как называется этот стиль архитектуры, а Вика захотела бы потрахаться в одной из замусоренных квартир. Воспоминание о бывшей подруге – о бывшей девушке Ильи – по сей день вызывало у Леси дискомфорт.

«Есть вещи, – вдруг подумала Леся, – с которыми нас кладут в гробы».

Мысль о гробах резонировала с продолговатыми окнами пустующего дома – в темноте их можно было принять за поставленные вертикально домовины без крышек. Сутулый фонарь лил свет на волглый каменный склон овражка, озарял паутину в щелях между замшелыми валунами какого-то фортификационного бастарда. Леся затянулась, озирая потрескавшийся фасад здания. На подоконниках между решетками и грязными стеклами громоздились курганы голубиного помета. Из оконного проема второго этажа за Лесей наблюдала размытая фигура. Леся сбилась с шага, но продолжала идти, косясь через плечо, пока окно и силуэт в окне не скрылись за поворотом. Напоследок фигура повернула голову, провожая путницу взглядом невидимых глаз.

«Бездомный», – подумала Леся, пуляя окурком в кусты, и вспомнила рассказ Ильи о фигуре за мусорными баками. В Праге полно бездомных. И ничуть не меньше призраков.

«Ты в большой опасности, малышка…»

Леся выдохнула, прорвавшись из подворотни к новеньким, как с конвейерной ленты, четырехэтажкам. Тревога сразу испарилась, паранойя в ярком свете подъездных ламп приняла облик картонного скелета на ниточках. Леся вошла в квартиру, разуваясь, решила, что сегодня можно расщедриться на ванну вместо душа. Ванна с пеной и морской солью снимет стресс. И, раз в гостях у Ильи не сложилось с ромом, она откупорит бутылочку моравского вина.

Настроение улучшилось. Леся включила ноутбук, запустила The Lazy Song Бруно Марса. Опираясь о напольную вешалку, стянула джинсы. Собиралась снять кофту, но заметила что-то инородное на ковре. Присела, хмурясь, и подобрала канцелярскую резинку.

«Откуда она здесь?»

Леся посмотрела по сторонам, словно ожидала увидеть Илью. Тот постоянно приносил со своей треклятой работы такие резинки. А вот у Леси их отродясь не водилось. Верно, притащила от Ильи, на одежде. Леся пожала плечами, отбросив резинку. Выскользнула из кофты, в ванной с облегчением избавилась от лифчика, долго регулировала температуру воды и мурлыкала в такт регги. Закрутила кран. Вдруг осеклась и заторможенно посмотрела на полку, где выстроились кремы, скрабы, шампуни, тоник, маски, ванильное молочко для тела, защитный спрей для волос, масло с ароматом шоколада.

Ни с того ни с сего Лесю обуяло абсурдное чувство, словно реальность, состоящая в том числе из этих баночек и тюбиков, фальшива; бумажный очаг, ледяной посвист запредельного сквозь прорехи. Пушистая пена щекотала кисть, опущенную в воду. Стылый воздух облизал ноги Леси, на голой коже выступили мурашки, соски затвердели от холода. Леся обернулась, ища источник сквозняка. Свет подъездной лампы лился в коридор, разгоняя темноту. Входная дверь была распахнута настежь, и из-за ее полотна незнакомая женщина заглядывала в квартиру Леси. Смотрела на Лесю выпученными совиными глазами и водила скрюченными пальцами по металлу.

Леся вскрикнула, инстинктивно прикрывая мокрой рукой грудь. Никогда прежде она не ощущала себя такой уязвимой. Ветер из дыр в очаге был дыханием голодного волка, сносящим дурацкие домики поросят. Оскальзываясь на кафеле, Леся ринулась в коридор.

– Что вам надо? – выпалила она. – Вы сдурели? Вон!

Женщина попятилась в подъезд. Леся всем телом врезалась в дверь и захлопнула ее перед носом чужачки. Непослушные пальцы ухватились за ручку, соскользнули, вновь вцепились в металл и провернули набалдашник. Механизм защелкнулся, подчиняясь. Сдвинулись сувальды. Три штыря итальянского производства заблокировали дверь и спрятали Лесю в крепости, чью надежность парализованный ужасом разум ставил под сомнение. Леся прижала озябшие ладони к горячим щекам. Бруно Марс прервался: барахлил Wi-Fi.

«Я забыла запереться! Оставила дверь открытой, идиотка!»

«Ты запиралась, – возразил внутренний голос. – Всегда запираешься».

С трудом, словно бороздя топь, Леся подступилась к двери и посмотрела в глазок.

«У них есть отмычки ко всем замкам», – напомнил Деннис из сна.

Женщина, не научившаяся стучаться, стояла за дверью, в метре от Леси. Одутловатое лицо казалось воздушным шаром, который привязали за ниточку к дверной ручке. В облике гостьи не было ничего угрожающего, но отчего-то именно обычность этой короткостриженой грузной бабы пятидесяти с хвостиком лет наводила на Лесю трепет.

– Кто вы такая? – Вопрос прозвучал затравленно.

Губы женщины шевельнулись, но Леся не услышала ответа. Голова-шарик качнулась вперед, и тьма заслонила глазок. Женщина прижалась к нему лбом.

– Я считаю до пяти и вызываю полицию.

Леся обхватила себя руками.

– Раз.

За дверью было тихо, как в могиле. Единственные соседи Леси, многочисленная вьетнамская семья, допоздна пропадали в своей «Вечерке».

– Два. Иди ты к черту.

Леся вбежала в комнату, первым делом набросила халат, а вторым – попыталась найти телефон. Она была уверена, что оставила мобильник заряжаться, но зарядка валялась на столе, возле зеленой канцелярской резинки. Взгляд Леси заметался по комнате. Она сказала достаточно громко, чтобы ее услышали за входной дверью:

– Алло. Меня достает какая-то женщина. Возможно, наркоманка. Она пробралась в подъезд и торчит у моей квартиры. Диктую адрес…

Разговаривая с вымышленным паном полицейским, Леся на цыпочках вышла в коридор и снова посмотрела в глазок. Пятачок перед дверями был пуст. Датчик движения, экономя, погасил лампу.

– Жду вас, – на всякий случай сказала Леся в кулак и схватилась за голову.

«Дурдом! Если сегодня еще что-то случится, лежать мне в психушке, в одной палате с Ильей».

Ванна больше не прельщала. Не хотелось лежать в ней голой и представлять слоняющуюся в нескольких метрах – пусть и за преградой из металла и пенополистирола – сумасшедшую тетку. Лучше и впрямь позвонить в полицию. И выпить для успокоения нервов бокал вина.

Леся повернулась к ванной. Резко запел Бруно Марс. Сначала в полутьме загорелись две белые увеличивающиеся точки. Затем вокруг точек образовалось напудренное лицо. Незнакомец вышел из Лесиной кухни, из теней, как змея из своей кожи. Леся успела заметить куртку, какие носят почтальоны, и белую пудру на лице чужака, и эти адские глаза, подобные осколкам зеркала, отражающим пламя. Огонь не озарял глубокий мрак в глазных впадинах. Глаза были шляпками серебряных гвоздей, вколоченных в темноту.

Леся отпрянула и врезалась в стену. Рот почтальона стал открываться. Шире, еще шире. Настолько широко, что он мог без труда вместить в себя два мужских кулака. Челюсть отвисла до ключиц. Лесе казалось, она проваливается в этот влажный розовый зев. И в сияющие глаза того, кто прикидывался почтальоном. Притворялся человеком.

Верхняя губа чужака противоестественно оттопырилась и завернулась на его нос, образовав треугольник слизистой оболочки. Зубы источали бледное свечение, словно люминесцентные грибы. Леся перестала видеть фигуру приближающегося почтальона, демоническое лицо, коридор, полный теней. Все, что осталось в мире: глаза и зубы, зубы и глаза. Дьявольский свет отпечатком на сетчатке.

«Помогите мне».

Леся медленно выплыла из забытья. Тело будто превратилось в зефир. Она покрутила отяжелевшей головой. Гостиная, книжный шкаф, на полке – оскаленная тыква, пережившая Хэллоуин. Иметь фосфоресцирующие глаза – прерогатива тыкв из сувенирного отдела «Альберта».

Леся вдохнула воздух, пахнущий сыростью и скисшим супом. Она не помнила, как отпирала балконную дверь. Сквозняк лизал обнаженное тело и холодил гениталии. Леся посмотрела вниз.

Она сидела на стуле, широко раздвинув ноги. Между ногами примостились ночные гости. Они взирали на Лесю нечеловеческими глазами, напоминающими раскаленное добела железо. Они питались из ее бедренных вен, и, судя по чавканью, им было вкусно.

«Ты – вкусная», – сказал Деннис когда-то.

Короткостриженая тетка припала треугольным ртом к нежной плоти над коленным суставом. Почтальон погрузил зубы в мясо почти у самого таза. Его напудренная щека бесстыдно касалась Лесиных половых губ.

«Все хорошо, – подумала Леся. – Все правильно, так и должно быть».

Люди-пиявки, люди-клопы нехотя отлепились от бедер. На коже остались едва заметные припухлости и точки, укусы комаров. Лесю подняли под локти. Пара ртов зашептала в уши. Леся кивнула – и как она раньше об этом не подумала, дура.

Ладонь почтальона легонько пихнула в поясницу. Леся заулыбалась и побежала, ветер ударил в лицо, тело перевалилось через заграждение и камнем рухнуло в пятнадцатиметровую пропасть. Будто пытаясь поймать человека, крюк, на который соседка с первого этажа весной вешала кашпо, разодрал ее лицо и вонзился в живот. Леся повисла головой вниз, пришпиленная к балкону. Улыбка исказилась, но не исчезла с обескровленного лица. Ноги, повинуясь земному притяжению, стали загибаться за спину. Крюк изнутри натянул кожу над лобком. Кожа треснула, горячие кишки шлепнулись об асфальт, и Леся упала на них сверху.

Последнее, что она увидела: ночные гости, перегнувшиеся через ограду ее балкона, их черные лица с белыми вкраплениями глаз и зубов.

И добрые призраки не пришли Лесе на помощь.

18

Будильник зазвонил за два часа до восхода солнца. Илья открыл глаза и полминуты смотрел на фотографию с баррикадой. Точно персонаж мультфильма, идущий по воздуху и вдруг осознающий, что трамплин закончился несколько метров назад, Илья рухнул внутрь самого себя, вспомнил, собрался из траченных сном частей и издал торжествующее: хах! Никогда прежде этот возглас не слетал с его уст в пять двадцать три утра.

«Сегодня я навсегда покончу с почтой».

Бодрый и вдохновленный, Илья нарушил привычную последовательность ритуалов. Вместо того чтобы включить чайник-одеться-умыться-почистить зубы, он почистил зубы-умылся-включил чайник-оделся. Обычно он завтракал ближе к семи, сортируя письма, но сегодня прикинул: не побаловать ли себя ранней яичницей? Решил отложить, все равно через час, максимум – два, вернется домой, тогда и поест, а после снова завалится в кровать; безмятежный сон до полудня, и в бой – отсылать работодателям резюме.

Илья забросил в рюкзак трудовой договор, обулся, накинул куртку и выбежал на улицу. Шел по серой, с дождевым блеском, ноябрьской Праге и напевал про мясо и мужиков. В череде помятых лиц на станции метро его помятое лицо было самым воодушевленным. В вагоне поезда ему посчастливилось подружиться с отменным псом породы корги.

– Я сегодня увольняюсь! – сообщил он хозяйке пса.

– Как я вам завидую, – сказала сонная женщина, и корги одобрительно вильнул хвостом.

– На хрен вас, на хрен вас, на хрен, – шептал Илья, шагая ненавистной стезей по направлению к почтамту. Мелкие оконца четырех этажей источали желтый тоскливый свет. В темноте здание напоминало череп многоглазого инопланетянина: колонны галереи, как великанские зубы, впились в плоть города. Зазевавшись, Илья двинулся на красный и был заслуженно отруган из окна проезжающего такси. Велел себе не витать в облаках и не погибнуть на самом старте новой жизни. Вблизи почтамта в Илье зародился тремор от предстоящего разговора с начальством, захотелось покурить, потянуть время. Он повертел в пальцах незажженную сигарету, повторил свое недавнее «хах!» и с высоко поднятой головой вошел на почту.

– Доброе утро! – крикнул он бородатому охраннику, зная, что тот не ответит: ни разу не отвечал.

– Доброе утро и хорошего дня! – отозвался охранник, нарушая традицию. Илья принял это за добрый знак.

Часы показывали шесть ноль пять, и на первом этаже вовсю кипела работа. Мимо продефилировал широко улыбающийся водитель. Похоже, не у одного Ильи сегодня было отличное настроение. Илья замешкался у входа, пытаясь понять, что, кроме радушия охранника и улыбки водителя, выбивается из привычной картины почтовых будней. Догадка ускользнула, не оформившись. Илья пошел по коридору, приглядываясь к открытым дверям и снующим в кабинетах людям. Так в детстве он изучал иллюстрации из серии «найди десять отличий».

«Нет никаких отличий. Очередной день сурка».

«Аквариум» пани Моравцевой был заперт.

«Подожду». Илья оперся о стеллаж, с обратной стороны которого трудился его будущий бывший шестой взвод. Пахло булочками и кофе. Илья смежил веки и тут же их распахнул. Взгляд устремился вверх.

Плесень исчезла. Кто-то раздобыл средство и уничтожил эту дрянь. Чистые плинтусы, чистые пластиковые квадратики подвесного потолка. Запашок порченых продуктов сгинул разом с плесневыми грибами. Ровно светили лампы, из-за стеллажа доносились восторженные голоса:

– Мое же ты золотце!

– А щечки какие! Так и съела бы!

– Нет, вылитый Иисусик!

Илья приоткрыл рот. Он собирался зайти в свою «пещеру», лишь подписав акт об увольнении, – попрощаться. Но ноги – и разыгравшееся любопытство – сами потянули за угол. На ум пришел фильм, к которому Илья все старался приобщить Вику, но Вика теряла интерес на десятой минуте: «Шоу Трумана» с Джимом Керри. Илья почувствовал себя актером, окруженным статистами. Не прячутся ли за стеллажами киношники с аппаратурой?

В центре «пещеры» сгруппировались почтальоны. Они передавали друг другу мобильник, охали и причмокивали, делали все то… чего никогда не делали в присутствии Ильи. Выражали человеческие эмоции.

– Привет, – сказал Илья.

– Чао! – Карел повернул телефон так, чтобы Илья полюбовался сфотографированным младенцем. – У Божедары внук родился.

– Поздравляю… – Илья попрыгал озадаченным взором по сослуживцам. Ленка, Божедара и молодая блондинка поразительно некрасивой наружности – почтальонша из третьего взвода – словно вернулись с морей или побороли продолжительную болезнь. Глаза их блестели, щеки налились румянцем, на красных губах играли полуулыбки. Карел обмотал шею канареечно-желтым платком, закрасил седину и подновил макияж. Теперь он походил не на труп, испорченный бездарным гримером, а на молодящегося рокера-ветерана. Илья вздрогнул, когда из соседней «пещеры» грянул раскатистый хохот.

– Дети со мной не общаются, – сказала Божедара; признание слишком откровенное для замкнутых чехов, не говоря про взвод номер шесть. – Считают меня старой и скучной. Но вот прислали фото внука. Прогресс, да?

– Ага, – сказал Илья, растерянно оглядываясь. На его столе лежала небольшая кучка писем, а центральный стол был пуст.

– С дороги! – весело прикрикнул мужичок из сортировочного цеха. Илья посторонился, пропуская набитую корреспонденцией тележку, – нехотя вошел в «пещеру» своего взвода.

– Ты же знаешь Эвичку? – спросила Ленка. Некрасивая блондинка помахала Илье рукой. – Эвичка будет работать с нами.

– А где пани ведоуци? – Илья озирался на выход, не понимая, как очутился у своего стола и почему держит в руках письма.

– В отпуске, – сказал Карел.

– Я буду вашей пани ведоуци! – Ленка подбоченилась. – Арбайтен!

Илья захлопал глазами и положил конверт в нужную ячейку.

– Банки уже не делай, – сказал ему Карел через голову Божедары. – Банки отдали другому взводу.

– В жопу банки, – сказала Эвичка. – А что у нас на завтрак?

– Гороховый суп, – сказала Божедара, пикая сканирующим устройством.

– Мне бы гуляша.

– Мальчики и девочки, принимайте посылки.

– Не желаем посылок! – шутливо закапризничала Ленка. – Вези обратно!

«Что происходит?» – подумал Илья, а вслух сказал:

– Плесень пропала.

– Кто? – Карел посмотрел на потолок. – А! Ну наконец-то. Могут, если захотят.

– У меня случай был, – сказала Эвичка. – Как-то мой муж…

Илья подобрал бумажный прямоугольник с сердечками и неизменной подписью: «Моей милой Яничке». Какое? Сороковое по счету письмо от романтика-ухажера, которое он доставлял. Вспоминалась первая любовь, как он подбрасывал в почтовый ящик рифмованную анонимку. Пальцы ощутили сквозь конверт что-то твердое, маленькое, круглое. Кольцо!

«Доработаю этот день, – подумал Илья, бережно помещая письмо для неизвестной Янички в ячейку. – Не обязательно дожидаться Моравцеву, отдел кадров примет мое увольнение».

В этот момент, словно прочитав мысли Ильи, пани Влчкова из отдела кадров заслонила тучными телесами проход.

– Пани Весела пришла в себя.

– И как она? – озаботился Карел.

Илья вспомнил старуху, скрючившуюся в туалете, несущую бред про отмычки и что-то про тварей и вместилища. Черные, как угли, глаза, белые и будто светящиеся зубы, ее пальцы на своем носу, губы на своем загривке, ее легкое, как мешок с листвой, тело на своем горбу. Воспоминания заставили поежиться.

– На почту уже не вернется, – сказала пани Влчкова. – Но в целом лучше. Ничего не помнит. – Влчкова посмотрела на Илью. – Не поверила, когда ей рассказали, что она устроила в туалете. Ей очень стыдно. И очень жаль.

– Передавайте ей привет, – выговорил Илья.

– Обязательно, – закивала пани Влчкова. – Вы – славный юноша, пан Саюнов.

– Он – славный юноша, – подтвердила Ленка.

В тот день принтер складывал бумаги аккуратной стопкой. Пенсионерка пани Григорова угостила Илью вафлями, а пенсионерка пани Ногинкова дала двести крон чаевых. Рыженькая из десятой квартиры вышла к почтальону в легкомысленном халате. Семнадцать человек погибли при взрыве бомбы в Багдаде, пятьдесят человек разбились на «Боинге» в Казани, двадцать восемь человек забрало наводнение во Вьетнаме.

У искореженных, исписанных граффити почтовых шкафов в украшенном мозаикой «чинжаке» Илья повернул старомодный выключатель и посмотрел в каморку с мусорными контейнерами. Ему стало смешно: как он мог придумать всю эту белиберду про призраков, едва ли не про заговор с преследованиями – и поверить в это?

«Дурак», – подумал Илья и сплюнул воздухом.

В почтамте, излечившемся от плесени, он перевернул последнюю страницу «уделака», сверился с калькулятором, открытым в телефоне, и недоверчиво улыбнулся. В коем-то веке у него получилось с первого раза высчитать итог.

Он был даже рад, что вечером Леся не сняла трубку, не перезвонила и не обругала его за то, что он так и не уволился с почты.

19

В цветочном магазине на Виноградской Илью замутило от запаха лилий и роз. Продавщица ловко управлялась с ножницами, украшая букеты черными ленточками. В очереди мелькали знакомые лица, приятели и подружки Леси. Кто-то сдержанно кивнул Илье.

Со стеблей гвоздик капала вода. Илья подумал, что впервые покупает цветы для Леси. Он никак не мог понять, с какой стороны прикладывать к терминалу банковскую карточку, с третьей попытки ввел правильный код, вывалился из душного магазина в зачинающуюся метель. Колючий ветер осыпал снежной крупой. Неподалеку от этого места Илья и Леся играли в боулинг. Носили цветы на могилу Гавела и случайно нашли скромную могилу Якуба Шиканедера, восхитительного художника, о котором Илье рассказала Леся.

А теперь Леси нет. Нет ее громкого смеха. Нет привычки с ногами забираться на стул. Нет имен, которые она давала комнатным растениям. Нет памяти о Белграде и замешательства, которое внезапно, посреди светского разговора, на секунду-другую появлялось в ее глазах, словно она не понимала, как оказалась на Земле и что ей с этим всем делать.

Люди шли на кладбище, опустив головы и придерживая капюшоны курток. Плакала какая-то девушка. Ветер отламывал столбики пепла от ее сигареты. Страшницкий крематорий, шедевр конструктивизма, спроектированный архитектором Мезером, пробивался сквозь белый шум непогоды совершенством прямых линий. Не глядя по сторонам, с обвисшими гвоздиками в стиснутом кулаке, Илья прошел между стенами колумбария и чашами с шелестящим в них пламенем и слился с толпой.

О смерти Леси он узнал из социальных сетей. Лайкнул ее фото и только потом увидел черную полоску в углу и текст, написанный кем-то из Лесиных близких. Леся была единственной, кто не бросил Илью из-за выходок Вики. Некогда общая тусовка распалась. Его не простили и не посчитали нужным лично известить о трагедии.

В церемониальном зале бледный свет ноябрьского дня просачивался сквозь высокие узкие окна. По бокам двухметрового катафалка горели четырнадцать электрических ламп в форме веретен. Закрытый гроб стоял на постаменте, под барельефом со скорбящими, навсегда прощающимися фигурами, напротив грозных бронзовых дверей, разделяющих этот мир и тот. Вид Лесиного гроба заставил Илью на миг отвернуться, дыхание сперло, словно его ударили в живот.

У Леси были родинки вдоль позвоночника, шрам на переносице – память о падении с велосипеда, татуировка, которой она стыдилась, – штурмовик из «Звездных войн» на плече.

Леся оставила предсмертную записку. Илья узнал об этом из третьих рук, бомбардируя вопросами ее «френдов». Она написала, что скучает по Деннису и не находит больше радости в жизни.

Ей было двадцать четыре.

За несколько часов до гибельного прыжка она убеждала Илью уволиться и пойти к доктору, рассказывала о синдроме больного здания и хотела выпить рома. А потом у Ильи случились галлюцинации и обморок. Очнувшись, он буквально прогнал Лесю, а ведь она предлагала остаться… Прогнал, получается, в смерть.

Он прокручивал события рокового вечера снова и снова, на репите. Леся была нормальной, обычной, вполне веселой. Илья не мог принять тот факт, что, призывая его самого бороться, она вынашивала план суицида. Проще поверить, что Лесю столкнули с балкона. Но двери квартиры, сообщили Илье, были заперты изнутри. Полиция отмела версию об инсценировке.

«Если бы она осталась, все случилось бы иначе».

Илья протиснулся сквозь толпу, увидел горы цветов, траурные венки, красные лампадки, снимок в рамке. Сфотографированная Леся, загорелая, с обветренными губами, держала в руках бинокль и смотрела в камеру, восторженно улыбаясь. Ветер ерошил ее кудрявую шевелюру. Что такого прекрасного увидела она в бинокле? Явно не свое будущее.

Илья потянул себя за ворот, развязал шарф, упустил гвоздики, и по ним тут же прошагали люди. Подошвы расплющили бутоны.

Илья посмотрел на гроб, умоляя Лесю прекратить этот цирк, прервать эту несмешную шутку, признаться в розыгрыше. Отрывисто вскрикнула какая-то женщина – Илья с трудом узнал в ней Лесину маму. Рыдающие девушки прикрывали ладонями рты и качали головами. Огромный венок в форме сердца висел на лицевой стороне катафалка. Сердце Леси было таким же огромным.

Илья заплакал, не замечая слез. Прижал к губам перстень, безделушку, подаренную Лесей взамен такой же утраченной безделушки. Канцелярская резинка пережимала вены. Илья сорвал ее зло, будто почта была повинна в кончине Леси. Обнаружил еще одну резинку и тоже сорвал.

Люди шли к катафалку. Два года назад умер Лесин друг, вероятнее всего, возлюбленный, пусть Леся никогда и не говорила об этом. Илья представил их вместе, в каком-нибудь небесном Белграде, но картинка не принесла облегчения. От резкого запаха чьих-то парфюмов затошнило. Илья поднял единственную уцелевшую гвоздику, на ватных ногах подошел к постаменту, в горле булькнуло, он положил цветок и попятился.

На экране справа сменяли друг друга фотографии. Леся в школе. В университете. В походе с подружками. На общем фото затесалась Вика. Илья так давно не видел снимков бывшей, что вздрогнул и словно бы отрезвел. Вика и Леся дурачились, играя на надувных гитарах. Потом они исчезли. Одна – из жизни Ильи, вторая – из жизни вообще.

Илья сдавил левой рукой правое запястье, сунул пальцы в рукав и нащупал резинку. Снял ее, провел пальцами по коже. Закатал рукав. Резинки обвивали его предплечье до самого локтя. Почему-то от вида руки, передавленной зелеными резинками, Илью бросило в жар. Он уловил посторонний, настойчивый, прожигающий взгляд, завертелся. Печальные или убитые горем лица Лесиных гостей размазывались по церемониальному залу, как масло по хлебу. Никто из них не обращал внимания на Илью.

Ногтями он соскреб тугие резинки с руки. Посмотрел на экран, увидел самого себя, ставящего Лесе рожки.

«Лесич, – подумал он, чтобы снова вызвать слезы: со слезами из организма будто бы выходил ужас, не весь, но та его часть, которая грозила свести с ума. – Почему ты не поговорила со мной? Почему ты меня бросила?» Но сосредоточиться на одностороннем разговоре с мертвым другом не получилось, чесалась рука, Илья опять закатал рукав.

Дюжина канцелярских резинок окольцевала руку, образуя уродливые волосатые складки. У Ильи отвисла челюсть. Он поднял глаза и столкнулся с презрительными взглядами нескольких девушек и парней. Они пялились на него так, словно он расчесывал дыры от внутривенных инъекций или даже кололся при всех.

Илья дернул рукав вниз, повернулся к постаменту, но продолжил искать резинки под тканью – находил их, срывал и ронял на плитку. Он не мог остановиться, а резинки не кончались и скапливались у ног, на ботинках зелеными цепнями, ленточными червями. Илья покосился на женщину, переборщившую с духами. Ее белое лицо покрывали круглые отпечатки штампов. Левый глаз женщины вытек и засох на проштампованной щеке розоватой кашицей, правый вперился в катафалк. Илья отпрянул, врезался в пожилого мужчину, у которого не было носа, а были гноящаяся дыра на плоском лице и наклейка «вернуть отправителю» на лбу. Мужчина смотрел мимо Ильи, выдувая из дыры сопли, в которых увязли мошки. За уродами стояла голая девушка без грудей – груди отрезали, а лицо забинтовали красной лентой, какую Илья лепил на посылки с поврежденной упаковкой. Из щели в витках ленты таращился немигающий глаз, а ниже торчал единственный желтый зуб.

«Мне нужен врач, – подумал Илья. – Я болен, очень сильно болен».

Он дернулся к выходу. Люди… существа, набившиеся в церемониальный зал, не расступались. Илья напоролся на женщину, лысый череп которой оброс моллюсками, а поперек лица зияла щель для писем. Он отпрянул и уперся в мужчину, у которого вместо головы был уличный почтовый ящик с распахнутой дверцей, и в полом железном чреве ползали гусеницы, медведки и водяные клопы.

– Прочь! – простонал Илья по-русски. Повернулся к постаменту и увидел, что украшенные крестами бронзовые створки врат разомкнулись, явив непроглядный мрак, и гроб уезжает в эту изначальную тьму; деревянная коробка с телом, возвращающимся к отправителю.

– Убирайся отсюда, – сказали Илье на ухо, раньше, чем гроб с Лесей окончательно канул в темноту. Смутно знакомый парень без вопиющих дефектов во внешности смотрел на Илью с нескрываемым омерзением. – Вали. – Парень указал на выход. – Наркот галимый.

Илья не нашел в себе сил возражать. Он побрел к отворенным дверям. Толпа расступалась, шушукаясь, кидая осуждающие взоры. Изувеченные создания пропали, вернулись в свой ад внутри головы Ильи. Притаились до подходящего момента.

На улице завывал ветер. Ранние сумерки окутывали район с романтическим названием Винограды. Пылали факелы Страшницкого крематория. Илья понятия не имел, сколько требуется времени, чтобы огонь уничтожил труп. Останется ли от Леси горстка костей, или и кости рассыпятся в печи? Ее волосы загорятся первыми… ее волосы…

Илья побрел по рельсам, обхватив себя руками и мелко дрожа. На трамвайной остановке сел и привалился спиной к ограде. Он стучал зубами и смотрел на творение архитектора Мезера, пожравшее тысячи тел. Кто-то подошел к нему вплотную: ботинки, отороченные мехом, голубые джинсы на женских ногах. Илья не поднял глаз, заранее зная, что увидит очередного пациента лепрозория, экспонат кунсткамеры, фею отложенного в долгий ящик наркотического трипа.

Он зажмурился и посчитал до пяти. Когда он разлепил веки, рядом на корточках сидела Вика. Снежинки пикировали на ее волосы, теперь короткие и русые.

«Ты настоящая?» – спросил Илья телепатически.

Вика ответила вслух:

– Ну вот. Оставила тебя на минуту, а ты взял и сошел с ума.

– Что ты тут делаешь? – Илья обрел дар речи.

– То же, что и ты, – сказала Вика, глядя на него сочувственно. – Прощаюсь с Лесей. – Она протянула руку, но он вжался в ограду. – Что с тобой? Ты под кайфом?

– Нет, я чист. – Он встал, она встала вслед за ним. – Я больше не употребляю.

– Хорошо. Я тоже. – Вика сощурилась от порыва ледяного ветра. – Пойдем куда-нибудь. Поболтаем в кафе.

– Не о чем болтать.

– Ну, брось. Как ребенок, ей-богу.

Восемнадцатый трамвай подкатил к остановке.

– Просто сбежишь? – Вика вскинула брови – пражский призрак, из числа тех, что обитают в заброшенных зданиях, в пыльных номерах гранд-отеля «Европа», под лестницами заколоченного вышеградского вокзала или виллы Таубера. Порой Прага выпускает своих призраков порезвиться.

Илья шмыгнул в трамвай. Двери закрылись. Трамвай тронулся. Повиснув на поручнях, Илья смотрел, как за окном уменьшается фигура Вики.

20

Илья убедился, что мама уснула, надел шорты и выскользнул из квартиры. Недавно ему исполнилось четырнадцать лет, и он был отчаянно влюблен. Любовь проворачивала какие-то щекотливые штуки в его солнечном сплетении, вызывала дрожь в коленях и потливость, спирала дыхание, а еще способствовала вдохновению. В кармане Илья лежал конверт, который он, правша, специально подписал левой рукой: «Для Ольги Д.». Друзья засмеяли бы, узнай, что он сочинил стихотворение – неделю корпел над рифмой, два часа вырезал из маминых журналов буквы и слога, склеивая свой шедевр. С виду получилось что-то вроде требования о выкупе, какие показывают в фильмах. Круто получилось, считал Илья.

Оля жила этажом ниже. Всегда там жила, но лишь этим летом Илья рассмотрел ее по-настоящему и вместо Ольки Доски, лопоухой и носатой, узрел самую красивую, самую прекрасную во вселенной девушку: изумруды глаз, жемчуг зубов, кунжут веснушек. Рядом с ней он чувствовал себя то невесомым воздушным шариком, то кем-то несуразным, от собственной тяжести погрузившимся в землю, типа деревянного медведя с детской площадки.

Илья сканировал взглядом дверь Олиной квартиры, мысленно прошивая кожзам и древесину, проникая в святая святых – спальню объекта любви. Он гостил у Оли пару раз, и было несложно смоделировать обстановку: куклы на подоконнике, Гвен Стефани и Эминем на плакатах, кресло леопардовой расцветки, и он бы сидел в этом кресле и наблюдал, как Оля спит. Его лицо было бы взрослым и грустным, он ушел бы под утро, за час до Олиного пробуждения, путник с котомкой, полной невысказанных слов.

Скоро они попрощаются навеки. И разлучит их не соперник: соперника Илья теоретически мог поколотить. Их разлучит мама Ильи. Потому что его мама нашла мужчину, натурального иностранца, и поставила сына перед фактом: осенью Саюновы навсегда переезжают в Прагу. Без бабушки с дедушкой. Без Вадьки с Юркой. Без Оли с ее изумрудами, жемчугом и кунжутом.

Эмиграция была бы соблазнительна, захомутай мама американца. Но чех? По имени Гонза? Повар-кондитер? Волна патриотизма захлестнула Илью, он заранее скучал по Днепру, каштанам, Бессарабскому рынку, он не хотел переезжать в страну, о которой вообще ничего не знал, кроме того, что там производят автомобили «Шкода» и играют в хоккей. Никто из его любимых актеров, музыкантов и писателей не был чехом. Ни Уилл Смит, ни Михаил Горшенев, ни Джон Рональд Руэл Толкин. Существовало ли на свете место скучнее?

Илья прервал ментальную связь с дверью Олиной квартиры и продолжил спускаться по лестнице. «Как можно жить без всего этого?» – размышлял он, глядя на непристойные надписи, исчеркавшие побелку. Мама убеждала, показывала фотки какого-то моста и какого-то замка, мама, работавшая в проектном бюро, восторгалась архитектурой Праги, но он не желал слушать про готику и барокко. А мама, в свою очередь, не желала слушать про патриотизм Ильи. По-хорошему или по-плохому, будет, как она сказала, в восемнадцать Илья сможет вернуться в Украину, а пока «не порть мне нервы и лучше полистай чешские комиксы, которые прислал тебе дядя Гонза». Язык достаточно простой, сказала мама, ты быстро освоишь.

Илья был в отчаянии. Выручало одно: отчаяние словно бы украшало его, делало суровее и смелее. Вдруг и Оля заметит, что он уже не тот мальчик, с которым она лепила куличики в песочнице? Не сможет жить без его печальных глаз, переедет следом в дурацкую Чехию…

В голову забирались мысли о чешской школе, новых одноклассниках, не говорящих ни по-русски, ни по-украински, о том, что он больше не увидит бабулю с дедом и так никогда и не признается Оле в любви. Мысли были навязчивыми мухами, Илья отмахнулся от них своей поэзией, в тысячный раз прочел по памяти:

Когда смотрю я на тебя,

Я в зеркало смотрю как будто,

Ни с кем не чувствую я так себя,

Ты одна мне даришь чудо.

«Чудо», – повторит Оля и прижмет к сердцу анонимное стихотворение, склеенное из статей об архитектуре. Догадается ли, кто автор? Иногда Илья представлял, что догадается сразу, иногда ему нравилось оставаться неизвестным поклонником.

Резиновые сланцы шлепали по ступенькам. Цель – почтовый ящик Оли – была почти достигнута.

Пусть я не принц и не богач,

Я не жду от тебя ответа.

Но знайте, Оленька Доскач,

Украли душу вы поэта.

Илью не смущало, что он обращался к Оле то на ты, то на вы; поэты, такие, как Горшок и Шевчук, сами создавали правила стихосложения. Он гордился рифмой «богач-Доскач», ради которой пришлось поменять ударение в фамилии возлюбленной. Он подумывал о самоубийстве и о том, как запоет мама, лишившись единственного ребенка, и осознает ли Оля, кого потеряла.

«Чехия! – чихнул Илья мысленно. – Лучше сдохнуть!»

Он спрыгнул со ступеньки, как в пропасть, и приземлился на бетон. Панельный дом спал, лунный свет смешивался со светом уличного фонаря и, фильтруясь сквозь грязное окно подъезда, озарял стены со знакомыми сызмальства трещинками и крапчатый пол, но оставлял в тени металлическую секцию на тридцать шесть почтовых ящиков, выкрашенную в болотно-зеленый цвет.

На миг Илья забыл, зачем вышел в подъезд. Внутри него что-то засвербело, зачесалось, не любовь, а нарастающее ощущение, что все не взаправду. Чехия… мама… дядя Гонза, которого в две тысячи десятом доконает курение.

«Откуда я это знаю?» Илья потер лоб. Сосредоточился, вынул стихи из шорт и шагнул к ящикам. Слева, за мусоропроводом, кто-то шевельнулся…

«Это то существо из подвала почтамта, который я посещал во время приступа».

Кто-то тихонько фыркнул, как батарея газового отопления, когда в ней зажигается пламя.

Илья вздрогнул. Он не бывал в подвалах почтамтов, раз уж на то пошло, он понятия не имел, какие звуки издает газовая батарея. Он должен бросить письмо в ящик и идти домой…

…В то огромное и мрачное здание, где бледные люди сутулятся над стопками желтоватой бумаги.

Вурдалаки…

Нет, «уделаки». Почтальоны называют эти документы «уделаки», производное от ÚDL – úhrny dodací listek.

Незнакомые слова и образы, и хуже всего – чужой опыт – заполняли Илью, как конверты – почтовую тележку. Железная секция внезапно завибрировала, затем затряслась, словно своенравная стиральная машинка. Струйки цементного порошка полились на пол. Залязгали створки. Илья хотел попятиться, но мышцы не подчинились ему. За трубой заскрежетало. Почтовый шкаф перекосился; из щелей для корреспонденции хлынул свет.

«Это сон», – понял Илья с облегчением.

«Мне не четырнадцать, мне двадцать три, и я уже много лет живу в Чехии. Omlouvám se, Оля Доскач».

Паралич прошел. Зная теперь, что он в безопасности, дома, в постели, Илья приблизился к ящикам. Шкаф прекратил клацать металлическими челюстями, но продолжал источать свет. Илья посмотрел на мусоропровод, а затем – в щель для писем.

За ящиками, за бетоном была огромная комната, а в ней люди, почтальоны с его работы. Они сгрудились вокруг чего-то похожего на большую кровать. Илья прижался носом к железу.

И вспомнил – с этого разрушительного воспоминания начиналось каждое его утро в течение последних десяти дней: Леся покончила с собой.

Мертвая Леся лежала на алтаре, на ворохе писем внутри его сна. Почтальоны расступились, чтобы он мог видеть безмятежное лицо, покрытое тонким слоем золотой краски, одеяло из конвертов, подушку из посылок, на которой покоилась Лесина голова.

Чиркнула спичка.

– Стойте! – Илья просунул пальцы в щель и затряс перекошенный почтовый шкаф. – Не делайте этого!

Карел посмотрел на Илью, озаренный пламенем спички. Спичка упала, и бумага мгновенно воспламенилась, огонь охватил тело на алтаре. Затрещали волосы. Почтальоны воздели кверху руки, они не двигались, но их тени бесновато плясали на стенах, фосфоресцировали их глаза и удлиненные зубы в их открытых алчных ртах. За трубой позади Ильи существо издало довольный клекот. Илья проснулся от собственного кашля, будто надышался гарью во сне. Вонь горящих волос медленно покинула спальню. Часы показали пять двадцать три. Зазвонил будильник.

21

Лампы под высоким потолком издавали шуршащий звук, словно кто-то прочищал светодиодные трубки проволокой. Бетка провернула в замочной скважине ключ, заперла музей и взбежала по ступенькам. Коридоры природоведческого факультета пустели. В окнах сгущались сумерки, студенты покидали лектории. Пробежали, звонко щебеча, девчонки с рюкзачками.

Коридоры представляли собой мрачноватые проходы, разделенные решетчатыми перегородками. Между кабинетами висели картинки с динозаврами и стояли массивные шкафы – Бог знает, что в них хранилось. Под стеклами стендов содержались куски пород, камни с отпечатками вымерших растений и челюсти исполинских зверей. Комнатные растения припадали пылью в кадках, а батареи центрального отопления и тонкие жилы труб выглядели такими же древними, как фрагменты ископаемых членистоногих в шлифе.

Бетка прошла мимо туалетов. Она смотрела в экран мобильника и улыбнулась сообщению от Криштефа. Возлюбленный написал, что заберет ее из университета, как только пробьется сквозь пробки.

«Ризотто, – подумала Бетка, наматывая на палец локон. – Рис есть, шампанское купим по дороге. Романтический ужин… свечи…»

Она присела напротив аудитории. К двери шутник пришпилил листок с изображением перечеркнутого велоцираптора. Бетка запустила игру и шинковала фрукты, водя по дисплею пальцем. По крапчатому полу проползла тень. В поле зрения возникли мешковатые штаны и «убитые» ботинки. Кто-то сел на соседний стул. Вспомнилась картинка из Интернета: туалет с кучей писсуаров, но настырный человечек выбирает тот единственный, возле которого уже справляют нужду.

Бетка почувствовала, что на нее смотрят в упор. Она повернула голову. Взгляд поднялся по женским, в цыпках, рукам, сжимающим стопку журналов о геологии, по знакомой с детства почтальонской форме. Средних лет незнакомка вывернула шею и обратила к Бетке мучнистое лицо, на котором застыла уродливая гримаса. Губы почтальонши растянулись в неподвижной маниакальной ухмылке. Ее зубы… светились.

Бетка отпрянула и вскочила на ноги. Почтальонша последовала ее примеру. Журналы полетели на пол. Растопырив руки, женщина со светящимися зубами двинулась к Бетке.

«Что происходит?»

Бетка побежала. Сумочка съехала с плеча. Стук подошв эхом разносился по зданию. Бетка глянула через плечо и обмерла.

Почтальонша неслась за ней, как бешеная собака. Белые точки глаз прыгали, размываясь. Ухмылка не сходила с бескровных губ. Из аудитории за спиной почтальонши вышла и зашагала в вестибюль ничего не заметившая стайка студентов.

Бетка свернула к лестнице, пытаясь на ходу позвонить Криштефу. Телефон, который она столько раз неосторожно роняла, завис. Бетка слетела по лестнице и выхватила ключи. Металл царапнул о металл. Скользнул в скважину. Замок послушно щелкнул. Бетка нырнула в музей, захлопнула дверь и провернула ключ.

Баба в светящихся линзах, явно неадекватная, осталась снаружи.

«Надеюсь, она не нападет на студентов».

Учащенно дыша, Бетка попятилась к экспонатам. Старые знакомые – крокодилы, ихтиозавры, птеродактили, гигантские многоножки и стрекозы – придали сил. Бетка успела улыбнуться – недоверчивая улыбка человека, выбравшегося живым и здоровым из незаурядной передряги.

Музейная дверь открылась. Почтальонша влетела в помещение, протянув к закричавшей Бетке руки. Ее пальцы напоминали птичьи когти, в раззявленном рту фосфоресцировали удлинившиеся зубы. Крик Бетки прервался. Разум затуманился, взор застила тьма, в которой сверкали две звезды: глаза твари, облачившейся в почтальоншу… в женщину.

Когда коллега Бетки отпер музей и впустил внутрь ее взволнованного парня, Бетка была там. Кожаный ремешок передавил горло. Она использовала скелет тираннозавра как виселицу. Бетка болталась в петле под нижней челюстью ящера и выглядела умиротворенной.

22

Долгий тоскливый ноябрь закончился, и первого числа чехи зажгли свечу на рождественском венке и две свечи спустя неделю. Близилось третье предпраздничное воскресенье, тринадцать пустых окошек адвентного календаря, тринадцать съеденных конфет, двадцать восемь дней, как Лесю предали огню. Боль притуплялась, от депрессии, как ни странно, спасала именно почта: ее ритм, ее порядок, последовательность ритуальных действий. Илью больше не терзали кошмары наяву. Приступы паранойи ушли с осенью. Воспоминания о босховских или гоголевских тварях, которые привиделись ему в церемониальном зале Страшницкого крематория, были такими же блеклыми, как воспоминание о давнем дурном сне. Иногда ему казалось, что и встреча с Викой на трамвайной остановке была дурным сном, частью галлюцинаций. Он ничего не сказал маме, а больше он ни с кем не общался. Даже со шкафом не разговаривал: от греха подальше.

Он плыл по течению к одинокому Новому году, вечерами смотрел сериалы: «Агенты Щ.И.Т.», «Оранжевый – хит сезона», «Карточный домик». Заполнение «уделаков» перестало быть проблемой, и, хотя он изредка совершал ошибки, почтальон Ливанов, натаскивавший новичков, был прав: со временем работа перестала казаться каторжной. Меньше болела спина и, даже с учетом рождественских рассылок, быстрее пролетала прогулка.

Прага нарядилась, сделалась еще краше. Зазеленели, зазолотились елки в фойе супермаркетов и на средневековых площадях. Пан Вейгел, домовладелец, похвастался, что у его внука-маклера появилась девушка. В Киеве протестующие захватывали административные здания, блокировали улицы и воевали с ОМОНом. Бывшие одноклассники и друзья детства постили видео с митингов. Оля Доскач, которой подросток Саюнов посвятил анонимные стихи, сфотографировалась на фоне баррикад и горящих шин. Для Ильи тот мир, тот Киев был дальше, чем «Вояджер» от Земли.

Сильнее всего он радовался, что в день Лесиной кремации не остался с Викой, не позволил ей проделать в броне брешь. А фантазии – что случилось бы, если бы он остался, – были только фантазиями.

В пятницу, в тысяче четырехстах километрах от Майдана и Антимайдана, Илья взволок пустую тележку по ступенькам, как пса за шкирку. В безоблачном небе светило солнце, температура поднялась до плюс пяти, письма нашли адресатов, и Илья напевал что-то из «Люмена», думая о предстоящей встрече с мамой, о вечерних сериалах и пиве с килькой из русского магазина.

Единожды удивив Илью устранением антисанитарии и резкой сменой настроения сотрудников, почтамт вернулся в привычное наполовину летаргическое состояние. Так, читал Илья, перед смертью у больных холерой на щеках появлялся прелестный румянец. Серые пятна вновь расползлись по потолку, а почтальоны, как и прежде, выполняли работу молча, угрюмо и качественно. Илья перестал обращать внимание на запахи, плесень и отчужденность коллег. В глубине души он сроднился с убогой обстановкой почтамта и с его убогими обитателями. В конце концов, он сам был убог.

Илья прошел мимо туалета, в котором месяц назад столкнулся с обезумевшей пани Веселой, ныне пребывающей на заслуженном отдыхе. За приотворенной дверью отчаянно мигали барахлящие лампы.

– Пан Саюнов! – окликнули из кабинета слева. – Зайдите на минутку.

Илья отпустил ручку тележки, всю черную от окурков, которые он об нее давил, и вошел в кабинет. С постера белозубо улыбнулся Элвис Пресли. Пани Моравцева стояла у окна, спиной к Илье, изучая проезжую часть или отпечатки жирных ладоней на стеклах. Пани Влчкова неповоротливо встала из-за стола.

– Быстро справляетесь, – похвалила она, кивнув на круглые настенные часы. – Ваш взвод еще на прогулке.

– Сегодня было мало фирм, – поскромничал Илья.

– У вас какой рост? – с места в карьер осведомилась пани Влчкова.

– Метр семьдесят пять, кажется.

Пани Влчкова вытащила из кармана тканевую рулетку.

– Не бойтесь, это не больно. Выпрямьтесь. Размер футболки?

– Эм… нет, эска. – До Ильи дошло. Ему собирались пошить форму. Он был единственным в отделении, кто носил письма в повседневной одежде.

– Метр семьдесят три, – сказала пани Влчкова. – Брюки?

– Не знаю. Я меряю обычно.

Пани Влчкова опустилась на одно колено и приложила линейку к штанине Ильи.

– Сегодня в полночь, – сказала она, – заканчивается испытательный срок.

– Правда?

Сверху Илья видел лысину на темечке пани Влчковой, полянку с шишечкой жировика по центру.

– Вам дадут одежду и именную печать, – сказала женщина, поднимаясь и ковыляя к столу, чтобы записать в блокнот данные своего маленького исследования.

– В понедельник? – спросил Илья.

Вместо ответа пани Моравцева сказала, не отрываясь от окна:

– Вы хороший почтальон, пан Саюнов. Чаще всего новички не выдерживают испытательный срок. Не подходят под наши требования или сами увольняются.

– О… я рад. – Он не знал, рад ли. В груди что-то неприятно шевельнулось. Он представил себя дряхлым стариком, продолжающим таскать тележку… нападающим на молодого коллегу в туалете. Именная печать и форма не обязывали его связывать жизнь с почтой. Но внутренний голос твердил о непоправимых переменах.

– Это честь – влиться в нашу семью, – сказала пани Моравцева.

– Подарить себя чему-то большому, – сказала пани Влчкова.

– Понять, что то, чем ты дорожишь, – это хлам по сравнению со служением.

– Аминь, – сказала пани Влчкова.

Женщины замолчали. Одна смотрела в окно, другая чиркала карандашом в блокноте.

– Ну я пойду, – замялся Илья. Начальницы словно забыли про него. Он вышел в коридор, хмурясь. Подумал: «Чудно́. Влчкова сказала, в полночь заканчивается испытательный срок. Не завтра, не в понедельник, а почему-то в полночь…»

Почтамт стучал печатями, пищал сканерами, скрежетал своими желтыми зубами – принтерами. И если бы он не был звеном в цепи государственной, всем известной организации, Илья заподозрил бы, что по ошибке угодил в секту.

23

С мамой Илья встретился на Желивского, в ста метрах от могилы Кафки. Мама была не одна, а со своей золовкой Дагмарой – сестрой покойного супруга. Дагмара поцеловала Илью в воздух возле щеки и заметила, что он сильно осунулся. Защищая сына, мама рассказала о его тяжелом, но таком полезном труде.

Декабрь не баловал снегом. Температура и ночью не опускалась ниже нуля. Старожилы вспоминали былые зимы – санки, снежки, снеговики; пражане, которым было за семьдесят, как Дагмаре, еще помнили коньки на Влтаве.

Илья показал женщинам небольшую елочку, упакованную в сетку, и они хором похвалили его выбор.

– Гонзочке понравится, – сказала мама.

– Он говорил, Рождество без елки – не Рождество, – сказала Дагмара.

Илья подумал, что отчиму давно безразличны хвойные деревца, но вслух, конечно, ничего не сказал.

– Я игрушки купила. – Мама позвенела пакетом. – Поставим елочку на могилу, нарядим, будет у Гонзочки праздник.

Илья с грустью вспомнил, как в первые недели переезда притирался к отчиму, был колючим и взбалмошным, и как отчим во всем ему потакал, старался угодить и знакомил с чешскими традициями. Дядя Гонза больше не зажжет свечу на адвентном венке, не закурит сигару у камина, не будет подпевать Карелу Готту. Праздники – они для живых.

– У вас плащик новый, – сказала Дагмара маме. – Такой модный.

– Сейчас расскажу, где я его достала! – Мама взяла пожилую золовку под руку, и они пошли к кладбищу. Илья закинул елку на плечо и последовал за ними.

Ольшанское кладбище – на самом деле двенадцать отдельных кладбищ – занимало площадь в пятьдесят с лишним гектаров, на которых обрели покой два миллиона человек: жертвы чумы и жертвы дрезденской битвы тысяча восемьсот тринадцатого года, красноармейцы и их враги власовцы, чешские легионеры и добряк Гонза, коллекционировавший модели троллейбусов, любивший пельмени, яркие носки и маму Ильи. Мама, подумал Илья, тоже однажды поселится здесь, возле мужа и мужниных родителей. А он купит на торгах елку для мертвых.

– Тут Ян Зейер лежит, – сказала мама. – Сынок, ты знаешь Зейера?

Илья порылся в памяти.

– Архитектор эпохи Ренессанса?

– Неоренессанса, – поправила мама и сказала Дагмаре горделиво: – Он знает. Светлая голова.

Закаркали вороны. Мама с Дагмарой болтали о скидках. Илья не вслушивался, он засмотрелся на некрополь. Вокруг топорщились, льнули друг к другу, кучковались, как заговорщики, могильные плиты. Порой под ними зияли дыры, поражающие интимностью норы, ведущие прямиком в оббитые тафтой сундуки с бренными останками, грудными клетками, сердитыми черепами. Взор увяз в мешанине надгробий, многие из которых пали ниц или, притомившись, легли на соседей. Кладбище бахвалилось своими сокровищами, выставляло, как на некрофильской ярмарке: рыжие от коррозии кресты и истлевшие металлические розы, масонские символы в треугольных нишах и роскошные грибницы у подножья часовни на круглой площади, покосившиеся стелы и просевшие в червивую почву тумбы. В граните, оберегающем захоронения, в глыбах саркофагов чернели оконца, глазки, натолкнувшие Илью на странную, неуютную мысль: мертвые любят подглядывать.

Расстояние между Ильей и женщинами увеличилось. За решетками внутри фамильных склепов вырисовывались алтари, облепленные воском и свечными огарками. Тут были сороки, клюющие из мисок; спартанская простота безымянных захоронений; новенькие цепи на вратах угрюмого готического мавзолея; затхлый воздух, дохнувший из сводчатого пространства погребальной камеры, к которой Илью потянуло необъяснимое любопытство, и он сильнее отстал от своих женщин.

Тут были скорбящие ангелы у последних пристанищ ведьм, разбойников и палачей; проникающая в поры сырость; купидоны на могиле малышей, задавленных родной матерью; латынь, улитки и мокрицы; нечто похожее на пулевые отверстия в волглом песчанике и нечто похожее на козла, вставшего на задние ноги, чтобы осквернить захоронение.

Илья обернулся. Лужок за усыпальницами был пуст. Ни единого прямоходящего парнокопытного. Илья поискал взором маму и Дагмару, но они скрылись с глаз. Елка заскребла деревянной культей по асфальту, Илья снова забросил ее на спину и двинулся по аллее, мимо оссуариев, задушенных корнями, Девы Марии с отколотым лицом, изувеченного знаменосца, несущего вахту над давно сгнившей домовиной всеми забытого воина. Потревоженные кошки грациозно спрыгнули с усыпальницы. Ясени за оградками царапали небо скрюченными ветвями.

Илья много раз бывал здесь: у отчима, Кафки, у военного мемориала на Девятое Мая. Он любил прогулки по кладбищам, но отчего-то сейчас, среди белого – серого – дня, его бросило в жар. Он казался себе человеком, с которого сняли шкуру: забытое чувство, связанное с опытом наркотического похмелья. Приступ агорафобии после бессонной ночи с Викой.

В него бросались со всех сторон: мусорные контейнеры, набитые венками и пластиковыми лампадками. Витки колючей проволоки, острые пики забора, бронзовые кольца, чтобы при необходимости поднять многотонную плиту и выпустить скребущихся. Безглавые големы погостов, настежь открытые, зазывающие внутрь себя склепы, завывающие отверстия (просто сквозняк!). Запашок падали и церкви.

Илья остановился, чтобы перевести дыхание. Потянулся было к телефону, чтобы шутливо спросить маму, не потеряла ли она кого, но увидел стену, напичканную урнами с прахом, за которой, вспомнил он, находилась могила дяди Гонзы. Дурацкая паранойя отступила. Даже стало светлее: солнце выкатилось из-за туч.

Илья пошел вдоль стены, желая поскорее покончить с поминальными ритуалами. Принести отчиму елку…

«…а если адресата не будет дома, – учили на курсах почтальонов, – оставить квитанцию».

Солнце слепило, и стена колумбария показалась прищурившемуся Илье почтовым шкафом. С выцветших фотографий смотрели мертвые. У мертвых в их застекленных ящиках было приданое: искусственные цветы, фарфоровые зверушки, накрахмаленные салфетки, просьба оплатить аренду гробового места. Илья увидел Лесю, и сердце пропустило удар.

Лесина голова – обгоревшая, с чертами лица, оплывшими, как воск, но все равно узнаваемыми – была заточена за грязным стеклом. Зажаренные губы склеились. Волосы облепили череп безобразными черными перьями. Левая глазница была пуста, а из правой торчал «пипак» – почтовая кнопка SOS.

– Сынок! Ты чего там застрял?

– Иду, – проскрипел Илья. Он набрался мужества и снова посмотрел на стену колумбария. Он ошибся, решив, что галлюцинации сгинули с осенью. То, что он принял за Лесину голову, было урной, рисунком трещин и потеками извести на стекле.

Или Леся явилась ему среди праха и тлена, чтобы о чем-то предупредить.

24

Расставшись с Дагмарой, Саюновы поехали на станцию имени физиолога Ивана Петровича Павлова. Илья предложил маме еще немного прогуляться. Он боялся, что эта встреча будет последней: страх, не поддающийся рациональному объяснению, но гложущий изнутри. При этом Илье удавалось маскировать свои истинные эмоции. Он умудрялся шутить и восхищаться архитектурой, был взвинчен, деятелен и слишком улыбчив для человека, видящего отрезанные головы. А впрочем, возможно, с такой улыбкой люди и сходят с ума.

Держась под руки, Саюновы дошли до неоготического костела святой Людмилы. У подножья массивной лестницы стояли палатки и роились люди. На решетках истекали соком сосиски, доходили до кондиции румяные пышки с козьим сыром, нож стесывал мясо с крутящегося на вертеле «вепрева колена». Сладкоежки предпочитали засахаренные орехи и псевдотрадиционные «трдельники», взрослые грелись горячим вином, а дети – какао. Площадь пахла мясом, кипящим во фритюрницах маслом, корицей и рождественскими свечками-франтишками.

Неспешно курсируя от палатки к палатке, Саюновы запаслись шерстяными носками, елочными игрушками и прочей мелочью, которую мама раздарит друзьям, а после ели картонными вилками хрустящую рыбу, прожаренную во фритюре. Говорили о маминых проектах и Януковиче. Илья считал, что «Беркут» подавит восстание, а мама предрекала вступление Украины в Евросоюз в пятнадцатом, максимум, году.

– А твои все мотаются, – сказала мама. Илья обернулся в направлении ее взгляда – на желтый фургон чешской почты, идущий с Площади Мира на Югославскую. – Как работа? – спросила она.

Он стал отшучиваться, рассказывать о забавных фамилиях адресатов: «Пан Достал и пан Ломик на одном ящике, такой угрожающий ящик, ломик он достал!» Мама не улыбнулась, а провела пальцами по щеке Ильи и проговорила печально:

– Береги себя, сыночек. Не нравишься ты мне.

– Дожились. Родной матери не нравлюсь.

– Не натвори бед, умоляю.

– Мам, я в порядке.

– Надеюсь, сын.

Мама уехала в четыре. Илья бесцельно блуждал по городу, пересаживался из трамвая в трамвай, шел, сунув руки в карманы, машинально перебирая пальцами квитанции, забытые в куртке. Вечерняя Прага раскладывала перед ним богатства: железные веера решеток в полукруглых проемах над коваными дверьми, сиреневые стены нависающего над Малой Страной Града, запертые воротца винарни, бермудский треугольник крохотной площади с тремя лавочками и тремя деревьями. Звон колоколов, нагнавший в проулке. Пивница «У Гроха», наполненная звоном кружек, смехом и недоступным счастьем – свободных мест нет. Илья петлял, повинуясь прихоти средневекового лабиринта. Каталогизировал город, словно бережно подносил к сканирующему устройству: дымок из печной трубы; дымок с запахом ямайки из форточки дома, в котором жили чародеи и звездочеты; глазурованные купола и окаменевшая пена собора Святого Микулаша; человеческий прах под ногами на месте костела и кладбища, ликвидированных по приказу императора Йозефа Второго. Уже в девяностых часть костей вывезли, но не все.

Голову Ильи занимали обгоревшие головы, старые кости, плесень, моргающие лампы под потолком почтового отделения, разные странности, происходившие с ним этой осенью; стертая грань между снами и бодрствованием, силуэт за мусоропроводом, старуха в туалете, Карел в подвальной кухне. Подобно тому, как иные люди, например Леся, глядя с высоты, например с балкона, представляют себя падающими, Илья представил, что он садится в трамвай, доезжает до грузного здания, приподнявшегося на сваях, поднимается по лестнице, кивает окаменевшему охраннику, входит в вытянутое, разграниченное стеллажами помещение, в котором никогда не прекращается сортировка писем, садится за свой стол и приступает к работе.

Илья вообразил, что за ним по пятам следуют коллеги: Карел, Божедара, некрасивая Эвичка. Пани ведоуци прочла его мысли, узнала, что он колеблется и подумывает об увольнении, и послала почтальонов наказать предателя. В прошлое воскресенье, будто ему мало писем, Илья посетил музей почты и видел среди экспонатов антикварный сигнальный рожок и компактные пистолеты, которыми защищались от грабителей курьеры девятнадцатого столетия. В фантазии Ильи такими пистолетами были вооружены Карел и компания; пристрелят ренегата у дома палача Пипергера и задуют над трупом в рожки. Погребальный гул медных рожков разнесется по извивам пустынных улиц…

Но Мала Страна выпустила путника к Мосту Легии, живого и невредимого. Опасность поджидала совсем в другом месте.

Илья вошел в подъезд, на ходу листая новостную ленту, всматриваясь в задымленный, сердитый и громыхающий Киев. На втором этаже он остановился, чтобы прочесть что-то о слезоточивом газе. Лампочка погасла, решив, что светить уже не для кого. Когда Илья оторвался от телефона, подслеповатый после яркости экрана, он обнаружил, что дверь квартиры, которая принадлежала покойной пани Леффлеровой, приотворена и кто-то выглядывает из прихожей.

– Добрый вечер, – сказал Илья темной фигуре.

– Привет, – сказала Вика.

У Ильи перехватило дыхание. Пришла мысль: «У них есть отмычки ко всем замкам». Илья хлопнул ртом и, будто отрицая существование бывшей девушки, трусливо взбежал по лестнице, этажом выше ворвался в квартиру, заперся, привалился спиной к дверям. Пульс зашкаливал. Илья воздел глаза к потолку, послал наверх просьбу о помощи.

В дверь постучали.

Илья отлип от дерматиновой поверхности и прильнул к глазку. Вика помахала рукой снаружи. Ангелоподобная демоница в толстовке с диснеевским Винни Пухом.

– Ты ведешь себя глупо, – сказала она спустя полминуты. – Я все равно не уйду.

Он набрал в легкие воздух и отпер дверь.

25

– У тебя мило, – сказала Вика, шлепая по паркету домашними тапочками. – Где выключатель? А, вот. – Она по-свойски оглядела убранство комнаты. – Скромно и со вкусом, – вынесла вердикт.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Илья, скрестив руки на груди. В день кремации он не успел как следует рассмотреть бывшую. Теперь его мозг складывал Вику из фрагментов: шишечки позвоночника между завитками русых волос и капюшоном кофты, когда она поворачивалась спиной; длинные суетливые пальцы, которыми она любила хрустеть; длинные руки, широкие плечи пловчихи; голубая жилка на виске; родинка в углублении между ключицами; густые брови; тонкие губы. Он хотел схватить ее в охапку и выпихнуть за дверь. Хотел схватить ее в охапку и не отпускать. – Что. Ты. Здесь. Делаешь, – отчеканил он.

– Где конкретно? – спросила Вика, огибая Илью, чтобы пройти на кухню. Загудел электрочайник, захлопали ящики. Илья прислонился к дверному косяку, наблюдая, как Вика насыпает какао в чашку, из которой всегда пила Леся.

– Ты поняла вопрос.

– Мы соседи. Я же могу зайти к соседу… за солью. У тебя есть соль?

Он снял с полки пивной стакан, наполненный солью.

– На. Уходи.

Вика высыпала щепотку соли на язык, эксгумировав в Илье воспоминания, которые обязаны были покоиться во тьме. Ее привычки. Ее манеры. Ее пристрастия и слабости. И то, как в ресторанах она обязательно высыпала крупицы соли на тыльную сторону ладони и слизывала их.

Вика отставила стакан.

– Ты похудел, – сказала она. – Тебя откармливать надо. Приготовить что-нибудь? Ты ужинал?

– Ты в своем уме? – Илья закипал одновременно с чайником. – Как… как ты попала к пани Леффмановой?

– К кому?

– Четвертая квартира этажом ниже.

– Я ее арендую, – спокойно сообщила Вика.

– Арендуешь квартиру в моем доме?

– Я считала, это дом пана Вейгела. – Вика налила в чашку кипяток, сказала, размешивая ложкой какао: – Хорошее место, почти центр, метро рядом. Почему нет?

– Почему? Почему?! – Он заметался по кухне. – Как тебе вообще удалось ее снять?

– Маленькая женская хитрость. – Вика пососала чайную ложку.

Илья напомнил себе, что эта девочка-дылда воровала деньги. Подсадила его на наркоту. Изменяла. Что из-за нее – во вторую очередь, в первую, конечно, по собственной вине – он лишился образования, работы, друзей, в конце концов, оказался в заплесневелом здании с трубками на фасаде. Она была ядом. И яд продолжал действовать.

– Ты убила пани Леффманову?

Вика выпучила глаза.

– В моей квартире кого-то убили?

– Нет. Пани Леффманова умерла от старости.

– Гора с плеч. Садись, хватит орать. Поговорим, как люди, и я уйду.

Он заколебался, потом устало сел за стол. Вика устроилась напротив, держа чашку обеими руками.

– Я никого не убивала. Я встречаюсь с вашим маклером.

В голове Ильи возник долговязый внук пана Вейгела.

– Ревнуешь? – кокетливо спросила Вика.

К своему ужасу, Илья ревновал.

– Я еще не знаю, насколько все серьезно. Мы на начальном этапе отношений, так что…

– Что тебе надо? Зачем ты меня преследуешь?

– А зачем ты прячешься? После всего, что между нами было. Разве я не самый твой близкий человек, скажи? Разве я не лучше и худшее, что с тобой случалось?

– Худшее… вот это похоже на правду. Мне сломали ребра, Вика. Из-за тебя. А ты даже не удосужилась прийти в больницу.

– Я решала проблему. – Вика развела руками. – Могла принести тебе бананы, а могла устроить так, чтобы пидорасы, которые тебя избили, бежали из Праги как ошпаренные.

– Мне это не интересно. Это не мой мир. Это, на хрен, девяностые. Бандитские разборки, папик на «мерине», дебильные клички. Нравится – живи с этим.

– Если бы нравилось, я бы здесь не сидела.

– Тебя что, выгнал твой немец, Пандора?

– Ой, да перестань. Будто ты ни с кем не трахался, пока мы были парой.

– Ни с кем! – изумленно выпалил Илья. – Вот именно!

– Значит, ты святой. Мне повезло, а тебе – нет.

Он потер ладонями лицо и сказал:

– Меня сейчас вырвет.

– Какао?

– Пошла вон.

– Я извинялась, котик. Тысячу раз извинялась за тот случай. И, если не ошибаюсь, ты меня простил. Так что снова укорять этим – довольно подло.

– Отлично. Ты рассуждаешь о подлости. Ты, которая взяла взаймы у наших друзей, дай вспомнить, двести тысяч в сумме и слиняла. А я погашал твой долг.

– Я же не просила. Я бы встала на ноги и все вернула им. До кроны.

– Только Леся умерла, пока ты возвращала деньги.

– Леська, Леська. – Вика поджала губы и увела взор в пустоту. – Я в крематории все поняла. Поняла, какой сукой была по отношению к ней, к тебе. Я ей слово дала измениться. Знаешь, мне кажется, она меня услышала и простила.

– Не смей. – Илья пригрозил пальцем. – Не смей о ней трепаться! Ты ногтя ее не стоишь!

– Я другая. – Вика посмотрела на Илью с мольбой. – Та я умерла, пропала без вести. Дай шанс мне новой. Познакомься со мной.

– Зачем? Чтобы ночами шарахаться по клубам? Жрать таблетки до потери сознания?

– Чтобы создавать что-то. И беречь созданное. По-моему, любовь про это.

– У меня есть девушка. – Лишь выдав эту безвредную ложь, Илья осознал, что давно угодил в ловушку, погряз в зыбучем песке и идет ко дну.

– А у меня есть маклер, – парировала Вика. – Можем попробовать секс вчетвером.

Илья встал, чуть не опрокинув стул.

– Я же пошутила, – потянулась к нему Вика. – Идиотская шутка, в моем стиле.

– Я умоюсь, – сказал Илья. – Пока я умываюсь, уйди, пожалуйста. Если у тебя есть совесть, если ты себя уважаешь, иди к пани Леффмановой и напиши маклеру, что съезжаешь. Не съедешь – не проблема, съеду я. Главное, выйди из моей квартиры.

– Илья…

– Прощай.

Он зашел в ванную, закрыл дверь и пустил воду. Вцепившись в ободок раковины, смотрел на свое отражение немигающими глазами и слушал, как стучит сердце.

Только что ему дали полностью заряженный автоматический пистолет и предложили поиграть в русскую рулетку, но он отказался. Пропил в кабаке билет на «Титаник». Выбросил в урну нераспечатанную кассету из фильма «Звонок».

«Леся, – обратился он к мертвому другу, – я смог устоять перед ней».

Ледяная вода подействовала отрезвляюще. Илья закрутил кран, не спеша вытерся и выглянул в коридор. Квартира была пуста. В тишине газовая батарея издавала звуки, напоминающие стук капель об отлив. Илья ощутил облегчение. И разочарование тоже.

Он утопил пальцы в волосах и сдавил ладонями раскалывающийся череп.

Вика вышла из кухни. Голая, долговязая, нескладная и ослепительно сексуальная. Соски цвета чайной розы отбрасывали на ореолы тени, напоминающие треугольные острия канцелярских кнопок.

– Последний раз, – сказала Вика, смотря Илье в глаза. – Это и будет прощанием.

Илья скользнул взглядом по маленьким бугоркам грудей, плоскому животу и выпуклому лобку с тонкой полоской темно-русых волос. Поднес к виску пистолет. Поднялся по трапу «Титаника». Загрузил кассету в деку. Белизна кожи ослепила его. Упругость груди, на которую он положил руку, когда Вика подошла вплотную, свела с ума. Он впился губами в сладкие губы Вики, ударился зубами о ее зубы, впустил ее язык в свой рот.

– Я соскучилась, – прошептала Вика, отстраняясь и расстегивая ремень Ильи. Встала на колени, сдернула его джинсы вместе с трусами. – По вам обоим.

Илья охнул. Голубые глаза смотрели на Илью не отрываясь, и черти, живущие в этих озерах, праздновали победу.

Илья кончил, вгрызаясь зубами в кожу на ладони. Попытался отстранить Вику, но она прервалась лишь затем, чтобы сглотнуть и облизнуться, а потом снова набросилась на добычу и заурчала довольно, когда добыча опять стала твердеть.

– Идем. – Вика выпрямилась и подтолкнула Илью к кухне. На столе лежала ее одежда и серебрилась упаковка с презервативом. Вика легла на столешницу, прижав к туловищу руки и покорно раздвинув бедра, так, что он видел абсолютно все. Илья послал куда подальше внутренний голос и разум в целом. Не глядя надел презерватив и шагнул к Вике.

– Хочешь меня? – Словно ей было мало лицезреть его желание, чувствовать, как его желание тычется в нежную плоть, ищет путь.

– Хочу, – прорычал Илья.

– Любишь меня?

– Люблю…

Вика кивнула удовлетворенно. Илья накрыл ее собой и замычал от восторга.

– Нежнее, – прошептала Вика, гладя его лицо. – У меня этого давно не было.

– Врешь. – Он входил резкими, грубыми рывками. – Врешь, врешь, врешь!

– Вру-у-у-у… – завыла Вика и забилась под ним.

Через минуту Илья отстранился и осел на стул. Пот лился по его спине, сердце бухало, как у старика после пробежки. Переполненный посткоитальным отвращением к самому себе, Илья швырнул в мусорное ведро презерватив, торопливо натянул джинсы.

– Животное, – сказала Вика с сытой усмешкой.

– Все, попрощались, – сказал Илья.

Вика лениво встала со стола, неспешно оделась. Он успел выкурить сигарету, глядя в окно – на Викино отражение в стекле.

– Может быть, закончим этот цирк? – спросила она, поправляя прическу.

– Какой еще цирк?

– То, как ты строишь из себя недотрогу. Ты писал, что будешь притворяться, будто не ждал меня, но, как по мне, игра немного вышла из-под контроля.

– Писал? – Илья уставился на бывшую.

– Письмо, – сказала Вика. – Это первое физическое письмо, которое я вообще получила, не считая писем от банков и газовых компаний. Мне было приятно.

– Я не писал тебе.

– Да ну? – Вика достала из кармана толстовки сложенный пополам лист бумаги.

– Во что ты играешь? – разозлился Илья. – Я не писал никаких писем. И куда бы я их писал? В деревню дедушке?

– Я сама удивилась, как ты нашел мой адрес. Но потом мне позвонил Баба.

Илья вспомнил громилу в маске крота, Викиного дружка со свалки автомобилей.

– Ты выпытал у Бабы мой адрес. Заплатил ему, а он и раскололся.

– Бред! – Илья хохотнул и тут же сморщился от боли. В голове запекло. Словно его мозг прожаривался. Воспоминания были вспышкой, письмом из рассказа Эдгара По, которое лежало на видном месте, и поэтому его не сразу обнаружили.

Браницкие ледарны. Ржавеющие под осенним дождем машины. Баба, вытирающий тряпкой масло с рук, берущий у Ильи деньги за информацию о Вике.

«Невозможно. Я не мог такого забыть. Не мог искать ее и не помнить об этом, я не сумасшедший, то есть не настолько сумасшедший…»

Илья смотрел на бумажку в Викиных пальцах. Он узнал собственный почерк.

– Это правда? – спросила Вика. – Все, что ты написал про свою работу?

Илья выхватил у Вики письмо.

26

«Когда ты придешь ко мне, я буду делать вид, что этого письма не было. Так надо. То, что я тебе расскажу, похоже на белую горячку. Но это действительно происходит со мной, и я хочу, чтобы ты разделила мой опыт».

Илья дочитал до конца и отшвырнул письмо. Оно спланировало на пол. В груди Ильи разгорался пожар. Желудок скрутило. У него дрожали губы, а голос, когда он заговорил, ломался, как у подростка.

– Это не я… я не помню, как… уходи! – Голос окреп, ярость хотя бы на мгновения нейтрализовала парализующий страх. – К чертовой матери катись!

– Я хочу увидеть подвал, – сказала Вика спокойно, но ее глаза блестели, как у наркоманки, тянущейся к шприцу. – Подвал почтамта, о котором ты писал.

«Его нашел Карел, – вот что написал Илья. – Карел никогда не открывал чужие посылки, но девять месяцев назад что-то обратилось к нему на складе и заставило взломать ящик, который пришел из Киева. В ящике лежал бог».

– Я не был в этом подвале! – рявкнул Илья.

Сосед сверху топнул по полу ногой так, что люстра закачалась у Вики над головой.

– Угомонитесь! – донеслось сквозь бетон. – Ночь на дворе!

– Я болен, – сказал Илья полушепотом. – Разве ты не понимаешь? Я не в себе. – Он схватил Вику за плечи и негрубо встряхнул. – У меня галлюцинации. Я вижу людей, тени…

«Бог собрал вместе почтальонов, и они поняли, что бог велик. Каждый из них был по-своему несчастен и одинок, но бог подарил им смысл, белые глаза и острые зубы и позволил вкусить господний хлеб, который сильнее любого наркотика».

– Дай мне попробовать, – настаивала Вика.

«Смысл в том, чтобы служить богу, ибо он милостив, ибо дарит радость, ибо несет благодетель. Вкуси хлеб, растущий на стенах и потолках, и впусти в себя бога».

– …Это шизофрения. Или синдром больного здания.

– Отведи меня на почту.

– Я сам уйду. Хочешь – живи здесь.

Илья бросился в коридор. Вика шла за ним, как неприкаянное привидение.

– Я люблю тебя. Поделись со мной, слышишь? Что находится в подвале? Что такое «господний хлеб»? Это грибы?

– Замолчи!

Илья распахнул дверцы шкафа. Свет коридорной лампочки вклинился в темноту, забитую одеждой. Илья сдернул с вешалки куртку. За ней – под ней, – в глубине шкафа сидел почтальон Карел. В полумраке его глаза горели, как у кошки.

Илья отшатнулся, выронив куртку. Затем кинулся вперед и захлопнул дверцы шкафа. Зашуршало. Карел поднимался.

– Что? – спросила Вика. – Передумал?

Илья нашарил набалдашник цепочки и стукнул им по железу запорной планки. Со второго раза набалдашник попал в отверстие, и тут же Карел попытался открыть изнутри шкаф. Цепочка натянулась. В щель просунулись пальцы. Взвизгнула Вика.

– Кто это?

– Бежим, – велел Илья, пятясь от шкафа, в котором возился незваный гость, пражский монстр.

Входная дверь открылась, впуская в прихожую еще одну коллегу Ильи, тощую Ленку.

– Вам чего, тетя? – по-русски, с интонациями драчливой пацанки поинтересовалась Вика.

Свет лампочки смахнул тень с белого лица Ленки. Ее губа задралась до кончика носа, оголив десну и зубы, которые были в два раза длиннее нормальных человеческих зубов.

«Те, кто приняли бога, уже не вполне люди. Хлеб господний меняет божьих слуг, и я тоже изменюсь…»

Ленка смотрела в глаза Ильи. Не получалось ни разорвать зрительный контакт, ни зажмуриться, ни даже моргнуть. Пульсация ее глаз, огненно-лунных, волчьих, проникала в сознание. Просверливала в черепе дыру, и в образовавшееся отверстие дул ветер, наполняя мир симфонией ужаса. Вика попыталась обогнуть почтальоншу и добраться до двери, но Ленка, не оборачиваясь, выбросила руку и схватила Вику за горло. Ленка была ниже и худее Вики, но ей ничего не стоило оторвать бывшую девушку Ильи от пола. Ноги Вики задергались в воздухе. Дверцы шкафа натягивали цепочку, из щели торчал нос Карела. Хотелось врезать ногой по створке, но иррациональный страх перед почтальонами был столь велик, что Илья не нашел в себе сил сопротивляться. Он сделал шаг вперед и провалился куда-то, словно посредине коридора был колодец со смолой. Черная жижа залила разум. Илья обмяк, сел, прислонился к стене, утопил пальцы в волосах – поза наркомана, отдавшегося героиновому кайфу. Куда бы он ни смотрел, всюду были сияющие глаза. За их потусторонним светом Илья увидел, как Вика извивается и пинает почтальоншу. А еще он ощутил, что в квартире есть третий незваный гость, кто-то, помимо коллег. Тень на обоях, напоминающая плесень, едва уловимый, но навязчивый шепот, алчный взор из пустых помещений.

«Бог никогда не спит, бог всегда рядом, во сне и наяву, он читает нас, как книги».

Вике удалось вырваться. Она упала на четвереньки и завопила:

– Помогите!

– Заткнись! – гаркнул сосед с четвертого этажа.

Ленка схватила Вику за щиколотки, дернула на себя, перевернула.

«Не смотри ей в глаза», – подумал Илья. Штатный водитель вошел в коридор, не обращая никакого внимания на Ленку, сцепившуюся с Викой.

«День открытых дверей. Разве такие, как они, с зубами, могут заходить в дома без приглашения?»

Водитель скинул цепочку, освобождая Карела.

«Чтобы принять бога, – учил Илья Вику в письме, – надо многим пожертвовать, но ты поймешь, что бог – единственное, в чем ты нуждалась».

Илья не чувствовал собственного тела. Пол начал уплывать вниз: Илью привели в вертикальное положение. Он не распоряжался своей шеей и не знал, кто тащит его, придерживая с двух сторон. Голова безвольно болталась, ноги волочились по паркету, порогу, бетонному полу этажа, по лестнице вниз, на улицу. Илья был не обут, одет лишь в джинсы и футболку, но он не ощущал холода. Совсем близко раздался девичий голос:

– Ого, у вас вечеринка, – и вслед за этим – звонкий смех трех или четырех человек.

– Смешали «Бехеровку» с водкой, – пояснил Карел весело.

– Наутро будет несладко, – предрекла девушка.

Илью запихнули в салон почтового микровэна. Он успел заметить, как штатный водитель и Карел помещают рядом с ним на сиденье Вику. Викины глаза переполняла мольба. Не было ни наручников, ни веревок. Взор чудовищ сковывал надежнее любых пут.

«Ты же хотела побывать в подвале», – подумал Илья мрачно. К нему вернулась способность трезво мыслить.

Нет, он не безумен. И в здании с трубками на фасаде действительно есть что-то, что наука не способна объяснить. Тень, которая следовала за Ильей с тех пор, как он устроился на работу; входила в его спальню; посылала почтальонов присматривать за ним; вынуждала Илью искать Вику и писать ей сектантскую галиматью о боге и хлебе. Эта тень, или Карел и гоп-компания, вероятно, причастна к смерти Леси. Она не кончала с собой. Может быть, почтальоны посетили Лесю, не предупредив и не постучав, поздно вечером, когда она готовилась принять ванну, и показали ей свои белые глаза.

«Я был прав, – подумал Илья. – Это какой-то культ».

Он вспомнил письмо, вспомнил, как писал его, встав среди ночи, при свете луны, висящей над черепичными крышами коттеджей. Будто луна – нет, нечто иное! – диктовала текст.

«Скоро и я стану любимой тварью бога с глазом во лбу…»

Микровэн скользил по ночной Праге. На поворотах Илья клонился вправо, упираясь плечом во что-то твердое, должно быть, в локоть полулежащей на сиденье Вики.

Убили Лесю… Зачем? Она никогда не бывала в здании с плесенью. Или ее убрали, потому что она подговаривала Илью уволиться, а почтальоны при этой беседе таились в соседней комнате или прямо под столом? Или Лесю принесли в жертву божеству почты? А что они сделают с Викой?

Что они делают длинными зубами?

Илья посмотрел умоляюще на свои кисти. Напрягся. Пальцы чуть шевельнулись. Он поворочал челюстью, дернул мышцами щеки, подключил лобную мышцу. Тело «оттаивало». Покалывало в икрах, холод щипал голые участки кожи. Ступни в носках окоченели, из ноздрей текли сопли, но риск простудиться был меньшей проблемой сейчас. Илья приподнял голову. Напротив него сидели Божедара и Ленка. Он обронил подбородок на грудь, притворяясь беспомощным. Автомобиль остановился. Дверцы распахнулись, пуская в салон морозный воздух.

А если попробовать сбежать? Рвануть через дорогу?

«Нет, – взвесил Илья. – Я слишком слаб. Надо ждать».

Он скосил глаза. Микровэн припарковался у заднего входа почтамта. Окна здания были черны, слепы. Обитель привидений выглядела не так, как ее рисовали пражские сказочники. Экскурсоводы водили туристов к Дому Фауста на Карловой площади, ничего не зная об одержимом бесами отделении чешской почты.

Сильные руки схватили Илью и извлекли на холод. Пятки соприкоснулись с ледяным асфальтом. Водитель и Карел встали с боков, потащили к ступенькам.

Судя по звукам, женщины вытащили из машины и Вику. Ее роль в этом зловещем спектакле была загадкой для Ильи, но что здесь вообще имело разгадку?

Двери черного входа автоматически разъехались. Охранник – силуэт за плексигласовым стеклом, белые светящиеся точки глаз – наблюдал, как ночные почтальоны тащат пленников по вестибюлю. Илья вяло переступал озябшими ногами. Он выпрямился и озирался, уже не таясь.

Коридор, по которому он мотался пять дней в неделю, освещала только луна. Илье снилось что-то подобное, разве нет? Поднятые жалюзи, пустые «пещеры» между стеллажами. Столы, захламленные печатями, папками, контейнерами с едой, термосами и банками из-под газировки; ящики шкафов, ломящиеся от писем и рекламных проспектов; конверты, которые погребли под собой компьютеры и копировальные устройства. Куртки, свисающие со спинок стульев, резинки, усеявшие линолеум, качок в плавках на выцветшем постере.

За картотекой был технический лифт, и Илью поставили в угол кабины, как провинившегося ребенка. Кабина тронулась, Илья обернулся. Ленка и Божедара придерживали Вику, закинув ее руки себе на плечи.

«Раздели со мной этот опыт, бог научит тебя быть невидимой и незаметной, доставлять адресатам ночные кошмары и входить без стука в любой дом».

– Отпустите ее, – сказал Илья.

Просьба была проигнорирована. Загорелась кнопка с гравировкой «-1». Двери лифта отворились. Коридор за ними заставил Илью пошатнуться. Бежевые стены с привинченными перилами, поставленные одна на другую парты, тусклая лампочка под пластиковым потолком. Часть потолочных секций отсутствовала, в дырах вились провода, штукатурку словно ножом исцарапали.

Илья уже бывал здесь: в день Лесиной смерти, потеряв на кухне сознание, он очутился в этом чертовом коридоре, и тогда голос Леси из «пипака» спас его от крадущегося в тенях существа.

Сегодня у Ильи не было ни Леси, ни кнопки SOS.

– Топай, – приказал Карел. Из-за угла доносился шелест голосов. Илья побрел, повинуясь конвоирам. Зря он полагал, что сильнее его уже не удивить.

За поворотом находилось просторное помещение, большую часть которого занимали выкрашенные в синий цвет клети для посылок. Вокруг клетей были расставлены паллеты и огромные коробки, замотанные пищевой пленкой, припаркованы гидравлические тележки, штабелеры и пара вилочных погрузчиков.

Из полумрака – горели лишь несколько лампочек под трубчатым потолком – вылепилось четыре человека: пани Моравцева, Влчкова из отдела кадров, Эвичка, заменившая пани Веселу в шестом взводе, и длинноволосый толстяк, работавший тут, на складе. У них не было клыков и пылающих глаз, впрочем, и у Карела с Ленкой их больше не было.

«Сраные оборотни», – подумал Илья, ни на миг не усомнившись в том, что видел в своем коридоре.

– Вы как раз вовремя, – сказала пани Моравцева учтиво. – Он ждет.

– Кто? – спросил Илья, глядя вглубь сумрачного помещения. Мышцы снова подчинялись ему, но ноги были ватными.

«Тот, кто не спит. Одноглазый Бог, благодетель теней».

– Скоро узнаешь, – ответила пани Влчкова, улыбаясь. – Это сюрприз.

– Отпустите меня, – подала голос Вика. Илья оглянулся. Вика смотрела на почтальонов дикими глазами.

– Отпустите ее, – кивнула пани Моравцева. Ленка и Божедара расступились. Вика уперлась рукой в стену, чтобы не упасть, и похромала прочь, скрывшись за поворотом.

– Что мы тут делаем? – спросил Илья.

– Это ночь твоего посвящения, – сказала пани Влчкова. – Далеко не все проходят проверку, но ты ему понравился. Даже очень.

– Он хочет жить в тебе, – сказала Эвичка возбужденно. – Круто, да?

Илья подумал о глисте. Потом – о монстре из фильма «Чужой».

В коридоре зашаркало. Вернулась Вика. Она прижималась к стене и напоминала загнанного в ловушку зверя.

– Лифт не работает.

– Нужна карточка, – подсказал толстяк дружелюбно.

– Как мне выйти?

– Никак, – сказала пани Моравцева. – Идемте. Не будем терять времени.

Конвоиры потянули Илью за начальницей.

– Отцепись! – взвизгнула Вика, но Божедара схватила ее за руку и повела, как нерадивого ребенка. Вика стукала почтальоншу кулачком в плечо и всхлипывала.

«Ты же умоляла привести тебя в подвал», – подумал Илья, вдруг разозлившись на Вику, словно это она была во всем виновата.

В тенях хоронились обшарпанные телеги, обвитые лентами шкафы, огнетушители, отслужившие свой век офисные кресла, сейфы. Выцветшая карта Чехии припадала пылью на стене. Илья подумал: не сон ли все это? Он увидел дверь впереди, самую обычную, залепленную обложками стародавнего журнала «Власта» и наклейками с логотипами хоккейных команд. Тогда он предпринял попытку вырваться – полностью провальную. Карел отвесил арестанту легкий подзатыльник. Пани Влчкова позвенела связкой ключей и отперла дверь. Вспыхнувшая лампочка осветила продолговатое помещение, до отказу набитое отслужившей свой век мебелью. Но прежде, чем Илья отвел от этой рухляди взгляд, комната изменилась. Шкафы и парты исчезли, будто мираж, освобождая пространство – больше всего это походило на грубую монтажную склейку.

Вика охнула, не веря глазам. А Илья понял: хлам был маскировкой, обитатель подвала умел защитить себя от посторонних, например от комиссии, которая, открыв неприметные двери, увидела бы лишь пыльную мебель. Илья не был чужаком. Его выбрали, его призвали на служение. Перед ним находился храм с божеством почтальонов в глубине и с жертвоприношениями. В качестве последних выступали письма, журналы и посылки, грудой сваленные на полу. Илья не сомневался, что в понедельник эти дары окажутся в сортировочном цеху, затем – в тележке и, наконец, в руках адресатов. Илья написал об этом Вике, под диктовку гипнотизирующего голоса: «Я ношу крупицы бога в конвертах, чтобы через письма бог проникнул в сны как можно большего количества людей, поселился в них и ел человеческий страх».

Вот в чем заключалась миссия зубастых жрецов. Не брошюрки иеговистов, а споры своего мистического патрона доставлять по адресам. Как заразу. Как сибирскую язву.

– Подойди к нему, – сказала пани Моравцева мягко. – Пусть он тебя рассмотрит.

Илья шагнул в комнату. Здесь пахло протухшими продуктами, но запах больше не казался ему отталкивающим. Плесень покрывала стены и бетонный пол, и ее текстура пробудила в Илье зависть. Он жаждал быть таким, как эти великолепные плесневые грибы.

От кургана из писем и посылок отпочковывалась тропинка, выложенная конвертами. Она вела ко второй бумажной груде у ног божества.

– Какой он красивый, – произнесла пани Моравцева с тоской в голосе.

– Когда я нашел его, – сказал Карел, – на нем был железный обруч. Как можно было надеть уродливый обруч на что-то столь прекрасное?

В глубине комнаты стояла мумия вроде тех, которые находят в болотах или показывают в документальных фильмах о передвижных ярмарках позапрошлого столетия. Хотя она была значительно ниже Ильи, ростом с первоклашку, казалось, она парадоксальным образом нависает над паствой. Грибок поразил выдубленную кожу, мумия почти полностью почернела, и лишь на ступнях и ключицах сохранились розоватые пятна. Жутковатая кукла никогда не была человеком – ребенком или лилипутом. Скорее ее сделали вручную для какого-нибудь цирка Барнума, как Фиджийскую русалку, изготовили из дохлого орангутанга, свиной кожи, клея и папье-маше. Илья всматривался в крупную голову, в тонкий истлевший нос. Шкура трещала на костном каркасе. Редкие пряди седых волос липли к морщинистому скальпу. Верхняя губа уродца задралась, демонстрируя черные зубы. Скрещенные руки наполовину погрузились в грудную клетку, как в трясину. Под ними были впалый живот, таз, смехотворно тонкие ноги-веточки с шишками коленей. Гениталии отсутствовали. Илья не понимал, что удерживает мумию в вертикальном положении.

– Господи боже, – выдохнул он.

Из пальцев мумии росли ногти, ороговевшие придатки кожи, такие длинные, что они завивались и перекручивались. Под надбровными дугами была пустота: ни намека на глазницы. Зато посреди лба зияла темная дыра. Черт-циклоп взирал на Илью этим отверстием и скалил зубы. Фольклор не сообщал, что черти умеют пролазить в сны и сводить человека с ума; превращают почтальонов в психопатов с неоновыми клыками; живут в современной Праге. Или Илья невнимательно читал.

Он смотрел на мумию, а мумия смотрела на него. Ногти – как ленточные черви. Лобный глаз – как сгусток тьмы или как сам ад. Илья ощущал себя «Вояджером», потерявшемся в межзвездном пространстве, кричащем от ужаса в космической пустоте.

«Кто ты?» – спросил он без слов, и ему так же молча ответили:

«Я – Лихо».

«Ты убил Лесю?»

«Я приказал».

Илья обернулся. Почтальоны ползали по полу, поедая плесень. Соскребали ее с бетона и совали в слюнявые рты, облизывали стены, и при этом их глаза сверкали, точно свечи в пустых тыквах черепов. Илья моргнул, и видение пропало. Почтальоны стояли за порогом, ожидая. Они пели, не размыкая губ, издавая тоскливый монотонный гул. Вика тоже вперилась в мумию. Илья оторвал от них взгляд.

«Зачем надо было убивать Лесю?»

«Чтобы ты был пуст. Чтобы я поселился в тебе, как в ничейном доме».

Глаз циклопа сделался еще чернее. Горячий и смрадный ветер подул Илье в лицо, хотя впереди была глухая стена. Одновременно Илья почувствовал, как с ветром что-то ломится в его голову. Электрический разряд прошил позвоночник. Илья привстал на цыпочки, судорожно вытянулся и стиснул зубы.

Темнота сочилась в его разум, покрывая мозг плесенью. Это было больно – принимать в себя бога. Бог оказался большим, теплым и гладким. Сейчас он покидал свое давнее убежище – морщинистую куклу – и искал новое гнездо. Карел или Моравцева служили ему верой и правдой, но даже они были слишком тесны, а пани Весела и вовсе свихнулась от божьих прикосновений. Но Илья… такой полый человек… такой удобный дом…

«Прочь!» – закричал Илья внутри своей черепной коробки. Его челюсти оставались крепко сжаты. Рот наполнялся кровью: клацнув зубами, он откусил себе кончик языка.

Он увидел на изнанке век что-то вроде тучи саранчи, вылупившейся из мумии и теперь пытающейся забиться в Илью.

«Нельзя позволить ему войти. Как его выгнать? Леся, как это выгнать?»

Илья обратился к покойной подруге, будто к ангелу-хранителю.

«Не сдавайся, дурак, – сказала ему Леся, перед тем как они расстались навсегда. – Ты же супермен».

«Супермен. – Мысль застучала, точно крошечное, истекающее кровью сердце. Чудо, что Илья сохранил способность соображать. Боль притупилась, он словно наблюдал за происходящим со стороны. – Супермен… Кристофер Рив… Тот фильм про детей-телепатов, мы смотрели его с Лесей… Рив, игравший в молодости Супермена, воображал кирпичную стену, чтобы защитить разум от вторжения».

Илья сосредоточился и представил баррикаду. Это было легко, он видел фотографию с баррикадой каждый день. Он мысленно пририсовал к баррикаде людей с ружьями и пистолетами. Повстанцы открыли огонь, и саранча заметалась. Тьма попятилась, но тут же атаковала вновь.

«Работает!»

Повстанцы, созданные силой его воображения, расстреливали саранчу. Бог почтальонов зарычал. Волнообразными движениями туча насекомых ввинтилась в баррикаду, прогрызая себе путь, поедая несуществующее железо. Там, где она летела, баррикада покрывалась плесенью. Один повстанец выронил ружье и упал, за ним повалился другой, третий. Баррикада рушилась.

«Не дайте ему войти!» – взмолился Илья.

Но оборона была разбита. Саранча подмяла под себя парикмахера из цирюльни «Мойжишек». Последний повстанец, кажется, юный пан Вейгел, будущий домовладелец – Илья запутался – выпустил в тучу обойму и был погребен под руинами баррикады. Бог извивался среди покореженных троллейбусов и сплюснутых урн и летел, летел в голову Ильи. А в реальности Илья просто замер напротив мумии, под голой лампочкой. Циклоп скалил зубы. Почтальоны пели.

«Нужно заклинание, чтобы прогнать его! – подумал Илья. – Нужно волшебство».

Он вспомнил, как в детстве, впечатленный случайно увиденным клипом Мэрилина Мэнсона, боялся, что шок-рокер прячется за занавеской, и бабушка успокаивала его и показывала занавеске кукиш – лучшее, как она объяснила, средство от нечисти.

Атакуемый подлинным злом, Илья скрутил дулю и почувствовал подушечкой большого пальца перстень на пальце среднем: подарок Леси. Безделушка с выгравированными буквами эльфийского алфавита. Илья прокрутил ее вокруг пальца, вообразив, что может прочесть письмена, что там записана особая молитва против циклопа:

«Барокко, рококо, ар-нуво!»

Поток насекомых содрогнулся. Илья ощерился.

«Готика, ар-нуво, классицизм! Барокко, мама, дядя Гонза! Во имя Леси, Оли Доскач и Святого Чарльза Буковски! Аминь!»

Тьма схлынула, вернулась в мумию. Освобождение окатило Илью волной ужасной боли. Болел травмированный язык. Илья упал на колени и позволил крови течь изо рта на письма и на судоку для пана Стеглика. Он не знал, сколько времени потребуется богу, чтобы повторить попытку. Он не сомневался, что эта попытка будет предпринята.

Почтальоны пели за спиной.

«Я выберусь», – подумал Илья, судорожно ощупывая джинсы. Телефон остался дома, но из кармана Илья извлек зажигалку, купленную во вьетнамском магазине. Он с ненавистью посмотрел на циклопа. Мумия безмолвствовала, как и полагается всему мертвому и искусственному. То, что в ней обитало, было гораздо старше оболочки.

Илья согнулся до пола и, как он надеялся, незаметно для почтальонов подобрал первое попавшееся письмо. На конверте были сердечки и знакомая надпись: «Моей милой Яничке».

«Прости, Яничка», – подумал Илья. Зажигалка щелкнула в его пальцах. Бумага загорелась. Илья бросил конверт в груду корреспонденции и встал, окутанный дымом, кровоточащий, но решительный, как никогда прежде. Пламя взвилось до потолка, принося ощущение дикого праздника. В мгновение ока огонь охватил письма и посылки и побежал по выложенной из конвертов дорожке к Одноглазому Богу. Монотонная песнь почтальонов прервалась. Они наконец поняли, что жертва вовсе не так беспомощна, как предполагалось.

– Нет, нет, нет, – пробормотала пани Моравцева.

Илья попятился, не сводя взора с костра. А затем случилось то, на что он никак не рассчитывал. Загорелась плесень. Оранжевые и голубые язычки пламени резво запрыгали по полу и стенам. Запах был такой, словно кто-то решил поджарить гнилую коровью тушу.

Илья приготовился к тому, что в любую минуту его схватят. Но почтальоны промчали мимо. Их тени плясали в дыму. Вика стояла на пороге, озаренная всполохами пожара, и слепо таращилась в комнату.

– Пошли! – сказал Илья, превозмогая боль. Потянул Вику за руку, но она не сдвинулась с места. Расширившиеся зрачки отражали пламя. Рот девушки был приоткрыт. Она никуда не собиралась идти.

– Приведите его обратно, – сказала пани Моравцева из густого жирного дыма. Илья отпустил вялую руку Вики. Рука повисла вдоль тела.

– Я вернусь, – сказал Илья и вылетел из комнаты. Позади трещало и шипело. Илья добежал до коридора, но вспомнил, что проход к лифту – это тупик, а ворота, предназначенные для водителей, наглухо закрыты. Он поменял маршрут и юркнул в ущелье между парой затянутых полиэтиленом полутораметровых ящиков. Присел в последний момент, перед тем как за решетками клети возникли два силуэта. Толстяк и, кажется, Карел отправились на поиски еретика.

«Дайте мне только выбраться, – подумал Илья. – Почтовая тайна перестанет быть тайной». Он осмотрелся и обнаружил у ног огнетушитель. Схватил его и очень осторожно высунулся из-за ящика.

Карел ушел в коридор. Толстяк обходил вокруг клети, значит, вот-вот он пройдет мимо Ильи.

Илья проглотил соленую, с медным привкусом, слюну. Язык распух во рту.

«Я буду шепелявить? Все равно».

Он широко расставил ноги, сжал огнетушитель обеими руками, повел им взад-вперед, тренируясь. Он никогда никого не бил. Даже кулаком.

«Эти люди виновны в смерти Леси».

Звук шагов приближался. Илья затаил дыхание. Толстяк прошел в метре от него.

«Сейчас!»

Илья выскользнул из убежища и нанес удар. Нижняя часть металлического баллона врезалась в затылок толстяка. Илья выронил огнетушитель. Толстяк, не проронив ни звука, упал лицом вниз.

Илья бросил быстрый взгляд в коридор и пошарил по карманам недвижимого, оглушенного или мертвого, коллеги. Вытащил связку ключей, вновь огляделся. Он слышал шелест огня и треск и обонял смрад горящей помойки, но шкафы заслоняли от него двери храма. Над шкафами клубился дым. Илья перевел взор на припаркованный в проходе погрузчик. Он учился управлять таким прошлой зимой. Не теряя времени, Илья подбежал к погрузчику и запрыгнул в салон. Одновременно Карел вышел из коридора.

Илья пригнулся, перебирая ключи, выбрал короткий, показавшийся подходящим, вдавил педаль тормоза и сунул ключ в замок зажигания. Машина послушно загудела. Илья сдвинул рычажок переключения на рулевой колонке, отпустил педаль и поехал вдоль клети. Медленно… до комичного медленно, как сбегать от стаи волков на трехколесном велосипеде.

Илья стиснул руль и дернул рычаг, поднимающий вилы. Фигура Карела вылепилась из задымленных сумерек и пошла наперерез еретику. Почтальон задрал и вывернул наизнанку верхнюю губу. Во рту светились зубы-сталактиты. В черных углублениях глазниц загорелись белым огнем глаза. Пот размывал грим. Карел перешел с шага на трусцу.

Илья закрыл предплечьем лицо и резко дернул руль. Погрузчик повернулся. Карел застыл на его пути, как олень, ослепленный автомобильными фарами. Илья был ужасным водителем и постоянно забывал о правилах безопасности.

Железный штырь угодил точно под подбородок почтальона. Подошвы Карела заскользили по полу, руки вцепились в вилы, взгляд леденящих душу глаз встретился с взглядом Ильи, а тело, ведомое погрузчиком, шлепнулось в стену. Носки дешевых ботинок, деньги на которые выделяла почта, заскребли о бетон. Карел повис, прижатый к стене. Вилы раздавили его гортань. Изо рта и ноздрей полилась кровь. Глаза выпучились, адское пламя угасло в них вместе с жизнью. Карел подергался и обмяк.

Илья, вздрагивая от омерзения, сдал назад. Труп сполз по стене. Илья отвернулся, чтобы не видеть ужасной вмятины на шее почтальона, и взор утонул в дыму. Черный густой, как нефть, дым валил из дверей храма, больше похожий на жидкость, бьющую ключом в перевернутом мире, чем на летучие продукты горения. Он омывал потолок. Из дыма вышел живой факел, объятая огнем пани Моравцева. Илье казалось, он слышит, как трещат волосы женщины и шкворчит человеческое сало. Пани Моравцева сделала несколько шагов и рухнула. Следом на четвереньках выползла пани Влчкова. Ее шевелюра дымилась, в платье зияли дыры. Пани Влчкова обратила к шокированному свидетелю красное, покрытое волдырями лицо. Сгоревшие губы растянулись в ухмылке, демонстрируя клыки. Пани Влчкова упала, как разрядившийся игрушечный робот.

«Вика!» – опомнился Илья. Он выпрыгнул из погрузчика, выкрикивая имя бывшей девушки. Тени перешептывались в дальних углах склада. Тьма сгущалась за клетью с посылками. Стараясь не смотреть на трупы, – они не люди, они на букву «в»! – Илья подбежал к распахнутой двери, у которой расстался с Викой.

«Черт подери».

Он колебался секунду. Набрал воздуха в легкие, натянул на нос футболку и шагнул в «храм».

Дым разъедал глаза. В его клубах вспыхивали радостные огоньки. Мумия пылала. Обезьянья морда раскололась по вертикали, и из трещины струилось пламя, словно циклоп прогорал изнутри. Ногти бога чернели и загибались, как стружка, из костлявого тела что-то капало и шипело, соприкасаясь с плотью людей, скрючившихся у ног мумии. Водитель и женщины из шестого взвода не бросили своего Господа. Илья успел заметить Божедару, недавно ставшую бабушкой. Из перекошенного рта почтальонши лезло на свет что-то пористое и белое – лезло и таяло от жара, растекаясь кипящим киселем по мертвому лицу.

Илья выдохнул и сжал губы. Сквозь слезы он увидел Вику, распростертую на полу. Не дыша, схватил ее за ноги и потащил – прочь из наполненного мертвецами ада. Уже за порогом он глотнул задымленный воздух и разразился хриплым кашлем, но продолжал волочь Вику.

Остановился он лишь у погрузчика. Сел возле недвижимой девушки, обхватив руками ее голову. На периферии зрения толстяк, пришедший в сознание, проковылял к источнику дыма и исчез в храме. Он просто не мог пропустить такую мессу.

– Очнись. Пожалуйста.

Вика закряхтела, не разлепляя век. Ее лицо было бледным и чистым, но от кофты шел сизый дымок.

– Все кончено. – Илья подумал про охранника в вестибюле и про других работников почты, которые не сгорели вместе с циклопом: все ли они были членами культа или только некоторые? Гибель бога освободит их от дьявольских чар?

Илья приподнял Вику за плечи и подтянул к себе на колени. Баюкал, гладя по волосам:

– Мы уйдем отсюда. Вызовем полицию. Ляжем в больницу… Теперь все будет хорошо.

Сухие губы Вики приоткрылись, показав белые зубы. Затем открылись ее глаза. Не голубые больше, а белые, как раскалившееся железо. Викины руки взметнулись вверх и обхватили голову Ильи. Он не сопротивлялся, утонувший в глазах возлюбленной.

Плесень полезла изо рта Вики двумя серыми дорожками, по щекам, по шее, по рукавам. Дорожки расширялись и сужались, живя своей непостижимой жизнью. Вот они выползли на ее белые кисти, на длинные пальцы, на виски Ильи. Илья задрожал и стал наклоняться, словно собирался поцеловать Вику.

Острые клыки пронзили его кожу и погрузились в шейную артерию. Сияющие зрачки закатились. Вика пила, утоляла, причмокивая, жажду. Когда она отпустила Илью, ее губы и ее светящиеся ровным светом зубы были красными. Старый бог нашел новый дом, и этот дом понравился ему больше, чем несговорчивый Илья.

– Иди в огонь, – прошептала Вика. Плесень текла из ее рта, образуя на белом лице зеленовато-серые узоры. Илья поднялся. Он не умел отказывать Вике. Так и не научился.

Жар опалял. Трещали, прогорая, шкафы, плавился пластик, смердели трупы почтальонов. У ревущих врат ада Илья обернулся. Вика стояла в дыму, в своей кофте с Винни Пухом. Она улыбалась, и ее глаза были белыми карликами, а зубы – испачканными кровью айсбергами, отразившими свет прожорливой луны. Она смотрела на Илью с мрачным торжеством, и на миг Илья увидел за завесой дыма не долговязую девочку, в которой он так сильно нуждался, а морщинистого карлика. Потом Вика подняла руку и вонзила палец в свой правый глаз. Улыбка не дрогнула. Она выковыряла глазное яблоко и оторвала нерв. Кровь лилась по счастливому лицу. В образовавшемся отверстии кишела тьма.

– Я люблю тебя, – сказал Илья, отворачиваясь. Он перешагнул порог, и пламя тут же обхватило его, занялись волосы, штанины, рукава, сгорели брови, почернели босые ступни, но боль была песней, звучащей в соседней комнате, за дверью.

– Я люблю тебя, – повторил Илья. Его лицо побагровело и пузырилось. Кровь кипела, но он все не падал, объятый свирепым огнем столб. Мясо отваливалось от костей, но он улыбнулся истлевающими губами и протянул пылающие руки навстречу мраку, в котором только и остался, что глупый упрямый «Вояджер», летящий в миллиардах километров от солнца, за гелиосферой, в межзвездной среде.

Часть вторая. Пределы тумана и тленья

«Затем он наклонился и, почти касаясь лицом Люси, осторожно осмотрел ее. Сдвинув цветы и сняв шелковый платок с шеи, он осмотрел шею и пошатнулся.

– Боже мой! – воскликнул он сдавленным голосом. Я тоже наклонился и взглянул; то, что я увидел, и меня поразило: раны на шее совершенно затянулись.

Целых пять минут Ван Хельсинг молча стоял и сурово глядел на нее. Затем он обернулся ко мне и спокойно сказал:

– Она умирает».

Брэм Стокер, «Дракула»

1

Одиннадцать лет спустя

На детской площадке горел одинокий фонарь. Он озарял качели: могло показаться, что над освещением потрудились специалисты-киношники. Тень столбов и перекладины падала на утрамбованную землю, а вокруг сгущалась тьма, и в зарослях, вплотную подходящих к облагороженному пятачку, гудели насекомые.

Свет поманил Соню, будто она была мотыльком. Эта часть парка давно опустела, туристы перебрались к кафетериям и винарням внизу. Соня избегала толпы. За год она так и не привыкла к загранице и тосковала по папе и бабушке, оставшимся в Краматорске. Все было чужим: еда, люди, предоставленная государством квартира, даже мама стала чужой, выцветшей копией себя прежней. Мама работала допоздна, говорила: ты взрослая, учись самостоятельности. Не хотелось быть взрослой. Хотелось плакать навзрыд и чтобы все жалели.

Загребая кедами траву, Соня пошла к площадке. В Краматорске ей не разрешали гулять после девяти, даже с подружками, а здесь – хоть до утра тусуйся. Желанная свобода совсем не радовала.

Соня обошла качели и устроилась на жестком сиденье лицом к сплошной стене растительности. Она подумала об оставшихся дома игрушках, и это помогло пролить слезу. Соня поправила прическу, изобразила мимикой горе и сделала селфи. Поколдовала с фильтрами, загрузила фото в сторис, написав «одиноко» и прикрепив грустную песенку. Подождала пару минут, обновляя страничку, но друзья не спешили ставить сердечки и соболезновать.

Ну и ладно. Соня сердито спрятала телефон. Схватилась за цепи, попятилась, перебирая подошвами в пыли, подогнула ноги. Ее тень скользнула к границе между площадкой и кустарником, повинуясь законам физики, пошла в обратную сторону. Конструкция едва слышно скрипела.

И ладно. И вы тоже мне не нужны!

Соня оттолкнулась и повисла на цепях. Выпрямленные ноги взлетели над малинником. Небо моталось, перемешивались звезды. Одна звезда упала.

Хочу, чтоб меня любили.

Соня набирала скорость и высоту. Взгляд волочился по земле, через заросли – в расцвеченную белыми искорками черноту, обратно к земле. Волосы развевались, приятное тепло наполняло грудь. Вперед, назад. Вперед, назад.

Сонины пальцы съехали по звеньям. Показалось, что в кустах кто-то есть: мужчина, наблюдающий из темноты. Удивленная Соня порхнула спиной в небо, понеслась к зарослям. Выдохнула. Просто листва, разыграв припозднившуюся девочку, притворилась чем-то одушевленным, мозг нарисовал силуэт в мешанине темной зелени.

Соня оттолкнулась, чтобы на пике цепь стелилась параллельно земле, а пятки торчали в небосвод. Звезды. Кусты. Трава. Пыль. Трава. Кусты. Человек, выступающий из зарослей, его пылающие прожорливые глаза и фосфоресцирующие зубы. Звезды.

От шока Соня забыла притормозить. Позволила конструкции унести ее назад и лишь тогда засучила ногами, ища опору, всматриваясь в кустарник. Никого. Если там кто-то и был, он исчез в ночи, он…

Руки сомкнулись на туловище Сони, жесткие пальцы воткнулись под ребра. Крик застрял в горле, а носок кеды прочертил борозду в пыли. Зашнурованная кеда сорвалась со стопы и упорхнула в малинник.

Существо по имени Вейгел любило пахнущую страхом кровь, и сегодня оно получило насыщенный и пьянящий напиток.

В свете фонаря подвешенное на цепях пустое сиденье еще полминуты качалось по инерции взад-вперед, потом замерло. Насекомые жужжали в кустах, и падали над человеческим миром не исполняющие желания звезды.

2

Из окна своей комнаты Баба видел каменный мост, возведенный в конце пятнадцатого столетия, и дорогу, изрезанную древними колеями, следы торговых повозок, когда-то курсировавших из Табора в Клокот и обратно. Под полукруглым сводом арки пенился, несясь по валунам, поток, и в кладке моста чернело отверстие для отвода вековой воды.

Баба провел языком по своим клыкам. Если бы сумерки прятали стороннего наблюдателя, наблюдатель этот увидел бы лицо в окне, глаза, пылающие, как пара фонариков, и тускло светящиеся зубы. Но никого не было у реки. И пивная, и гостиница над пивной пустовали. Баба отпустил домой сотрудников и зарегистрировал онлайн только одного постояльца. Сегодня ночь кормления. Время утолить жажду.

В сгущающейся тьме таяли обросшие омелой и трутовиком деревья, огород при гостинице, пни, палая листва на сырой земле, резервуары с водой.

Баба отвернулся от окна. Его внешность снова была самой обычной. Никаких пылающий очей и заостренных клыков. Крупный мужчина сорока пяти лет, располагающая улыбка, линялые джинсы и клетчатая рубашка, облегающая пивной животик. Баба не спал в гробу, летом загорал, развалившись в шезлонге, любил чесночную помазанку и фильм «Страсти Христовы». Более того, обращенный десять лет назад, он не убил ни одного человека, только куриц и индюшек – ради мяса, а не из садистских побуждений. Но Баба был упырем. Существом, которое под покровом ночи без стука входило в запертые номера и присасывалось к постояльцам.

Особенно ему нравились молодые женщины. Они были так покорны, а он не жадничал. Утром, мучимые чем-то похожим на похмелье, постояльцы покидали гостиницу.

«Спасибо, мистер Баба. Прекрасный паштет».

«Приезжайте еще».

И никто из них не помнил, как хозяин забирался в постель, как горели его глаза, как клыки протыкали кожу. И никто не становился вампиром: множить их племя была способна лишь Пандора. Баба выбирал бедренные артерии: крошечные ранки могли не заметить вовсе или списать на укусы насекомых.

Баба был клещом, паразитом, Носферату. Он считал себя неплохим парнем и не взвинчивал цены за номера.

Над бывшим лагерем воинственных гуситов взошла полная луна. Бабе нравились эти киношные отсылки. Его жизнь разделилась на до и после: Рубиконом стала украинская девочка по имени Виктория Майорова. Сосуд для неосмысляемого, крестная мать и кормилица паствы.

Баба чинил разбитые тачки и толкал травку торчкам, но Вика явилась на автомобильную свалку и призвала его. Она вложила ему в уста плесневелую облатку и пробудила Жажду. Следующие пять лет Баба был верным апостолом той, кто нарекла себя Пандорой. Как планета в «Аватаре». Не Святым Петром: эту роль забронировал проходимец Вейгел. Но по меньшей мере – Павлом.

Те пять лет были раем. Из мелкого драгдилера Баба превратился в настоящего мафиози. Отобрал у косовских албанцев лаборатории, в которых прокурившие мозги доходяги круглосуточно миксовали кокаиновые соли с плесенью Бога. Господний хлеб распространялся по всей Праге, а апостолы получали взамен человеческую кровь и божественные дары – черный грибок, растущий на коже бывшей Вики Майоровой.

Все кончилось в две тысячи девятнадцатом. Пандора бросила своих слуг. Взяв с собой только Вейгела, покинула Чехию и исчезла в неизвестном направлении. Лишившись плесени, апостолы разбрелись кто куда. Большинство потом свело счеты с жизнью. Лаборатории закрылись. Баба вышел на пенсию. Уехал из столицы, купил за бесценок заброшенный постоялый двор – крыша в подпалинах, кирпичная кладка под осыпавшейся штукатуркой – и питался туристами, вспоминая былые деньки.

Он мечтал тряхнуть стариной. Грабануть банк. Вынести королевские регалии из собора или алмазную дароносицу из Лореты. Но лень побеждала. Очередная Джулия вот-вот заскочит на огонек. Жажда уйдет, притупится тяга к навсегда утерянному Господнему хлебу…

Обострившийся слух Бабы уловил гул мотора. Автомобиль припарковался во дворе перед гостиницей, у пересохшего ручья и ржавого фургона-бытовки. Баба сглотнул слюну. Условной Джулии будет хорошо в его обители, в одной из холодных комнат.

Но умиротворенное выражение покинуло лицо Бабы, едва он вышел в административный кабинет – крохотную, нарочито непрезентабельную комнатушку под балочными сводами. Входная дверь была распахнута, и показалось, что гостя занесло в гостиницу ветром, как сор, как палую листву. Вместо Джулии у стойки администратора стоял бродяга в тяжелом кожаном плаще, точно сворованном из антикварного магазина поблизости. Плащ неплохо смотрелся бы в фильме про Третий Рейх. Не хватало повязки со свастикой на рукаве. У гостя были длинные спутанные волосы, прикрывающие физиономию, и длинные пальцы, которыми он нетерпеливо барабанил по стойке.

– Чем могу помочь? – спросил Баба, обходя гостя по кругу и поглядывая за дверь. Сперва он решил, что патлатый приехал на катафалке, но, сощурившись, узнал в черном универсале рядовую «ауди».

– Погода портится, – сказал визитер. Тихий, скрипучий голос, странно резонировавший в Бабе. Владелец гостиницы уставился на волосатика. Сальные патлы, угловатое лицо цвета рыбьего брюха, заляпанные грязью говнодавы. Запах испорченных продуктов. Ностальгический запах Господнего хлеба. – Я буду жить здесь, – проскрипел гость, не поднимая на Бабу глаз. Баба забыл о Жажде и об опаздывающей Джулии. Он шагнул к незнакомцу. Незнакомцу ли?

– Вейгел?

Длинные пальцы убрали за ухо волнистую прядь. Утопленные в лужицах темноты глаза блеснули. Два единоверца, два кровососа встретились спустя пять лет.

– Здравствуй. – Вейгел напоминал мумию, упакованную в нацистскую форму. Кожа – как воск, нанесенный на череп тонким слоем. Бывший управляющий чинжовного дома, бывший бойфренд Виктории Майоровой, а ныне – вылитый Мрачный Жнец, входящий без стука в дома. И Баба, не привыкший стучать, почувствовал пробежавший по позвоночнику холодок.

– Где ты был? – Баба обернулся на открытую дверь.

– Север, – односложно ответил Вейгел. – Эскимосы. Мы основали новый орден, но все кончено.

– Кончено?

– Оболочка Бога разрушается. Мы вернулись в Чехию за новой.

– Она здесь? – Беспокойство сменилось мукой всепоглощающего голода, ломкой постящегося наркомана, которому показали шприц. Баба вгляделся в универсал. На заднем сиденье кто-то был. Силуэт… женщина, шевельнувшая головой. – У вас есть Господний хлеб? – спросил Баба дрогнувшим голосом. – Совсем чуть-чуть? Вы угостите меня? – Мысль, осенившая Бабу, была подобна разряду электричества. – Оболочка? Одноглазый Бог выбрал меня в качестве оболочки?

– Нет. – Вейгел очутился за спиной Бабы, тупого бугая. Они с Пандорой превратили современный поселок эскимосов в Содом, населенный племенем перепуганных дикарей. Покинуть Прагу было его идеей, и причина заключалась в том, что Вейгел ревновал Пандору к другим апостолам. Ревновал так сильно, что уничтожил бы весь мир, лишь бы она принадлежала только ему. У Вейгела имелись кое-какие соображения насчет того, как этот план реализовать.

– Пандора сама не понимает, чего хочет, – сказал с придыханием Вейгел. – Я покажу ей путь. Проведу во тьме.

– Ты свихнулся, прия…

Вейгел выбросил вперед руку. Улу, кроильный нож эскимосов, перерезал Бабе горло. Струя артериальной крови брызнула в лицо, в открытый рот Вейгела.

– Все будет хорошо, – услышал захлебывающийся Баба. За розовой пеленой расплывалось асимметричное лицо Вейгела, причудливое оружие, зажатое в его кулаке, между средним и безымянным пальцами, похожее на уменьшенное лезвие секиры. – Ты – последний, не считая меня. – Вейгел вспомнил сложенные на снегу тела апостолов – тех, кто прислуживал Пандоре в их добровольной ссылке в Гренландии. – Когда настанет время перехода, я стану сосудом. И мы всегда будем едины.

Баба упал на колени, заливая кровью паркет, тщетно пытаясь перекрыть брызжущий из раны поток. Вейгел протянул к жертве свободную от ножа руку. Под его ногтями скопился черный грибок. Баба знал, что умирает, но и при смерти он ощутил возбуждение. Господний хлеб из-под ногтей убийцы был бы так сладок сейчас…

– Я сказал ей, что ты – Иуда. Что вы все предали ее, кроме меня. – Вейгел потрепал Бабу по щеке.

«Никто не отбирал у тебя Пандору», – подумал Баба. И попытался губами обхватить палец Вейгела, но тот убрал руку. Баба упал лицом в пол. Багровая лужа ширилась, омывая рифленые подошвы вейгеловских ботинок. Пандора наблюдала из машины, как один ее крестник убивает другого, и ничего не могла с этим поделать.

Прежде чем увезти свою повелительницу в холодную комнату их нового дома, Вейгел положил труп Бабы внутрь каменного моста, в отверстие для отвода вековой воды.

3

Петр проснулся на полу пансионата для аутистов. Вернее, на матрасе, который он стелил между шершавой плиткой кухонной зоны и ковровым покрытием общей гостиной. Поэт сравнивал сон с океаном, в котором тонешь. Петр вынырнул из мелководья даже не сна, а скорее тошного оцепенения. Как тина, прилипшая к ноге, потянулась в реальность мысль: тут есть кто-то еще.

Конечно есть.

Пятеро подопечных, и они могут свободно перемещаться по квартире. Петр, здешний ключник, следил, чтобы ребята не покинули пределов пансионата, запирал канцелярию, кухонные ящики, кладовую и холодильник, но не двери спален. Либор, мучимый ночными кошмарами, вскакивал несколько раз за ночь и просил, чтобы ассистент снова и снова укрывал его одеялом.

Так что, безусловно, дурень, здесь кто-то есть.

Петр вмял затылок в жесткую подушку. Не нужно было сверяться с мобильником, чтобы установить, что проспал он от силы час. В конце коридора, в прачечной, гудела стиральная машинка, запущенная около десяти. Он лег ближе к полуночи, утихомирив Гектора. Режим «Гигиена» – это негромкий трехчасовой концерт в исполнении японской техники.

Но музицировала не только стиралка. Весь дом, обретший свой барочный облик в семнадцатом столетии – и три века перед тем носивший готический прикид, – ночами устраивал звуковое шоу. Водопроводные трубы урчали, как желудок пробуждающегося вурдалака. Периодически что-то булькало в сливе рукомойника. Скрипели, принимая удобные позы, половицы. Обострившийся слух Петра улавливал даже тиканье часов за запертыми дверями канцелярии. Проработав в пансионате год, он не сумел привыкнуть к ночным сменам. Час забытья – это весьма хороший результат.

Шум стиралки напоминал бесконечный вопль кого-то, кто упал в шахту, сломал ноги и взывает о помощи со дна. Человек с необъятными легкими и необъятным отчаяньем. Так это звучало для Петра, яростно пытающегося снова вырубиться.

Запричитал во сне Либор. Включились в хор половицы, а за окнами, поддерживая джем-сейшен, промчалась машина.

Петр застонал, открывая глаза.

Пансионат находился в центре Праги – не выбрать места менее удачного для нуждающихся в спокойствии людей. Третий этаж, идеальная слышимость, ощущение, будто компании пьяно орущих немцев и итальянцев шествуют прямо у матраса, будто в гостиной находится та брусчатка, по которой волочатся туристические чемоданы. Уличное освещение просачивалось в пансионат сквозь занавески и натянутые канаты. Петр предпочитал матрас кожаным диванам, расставленным по гостиной. Днем от диванов пованивало мочой, а ночью – дезинфицирующим средством. При подопечных всегда находились ассистенты. Двое в дневную смену, один – в смену, когда дом музицировал, а мальчишники орали под окнами. Петру по большему счету было без разницы, кого сторожить, аутиста Гектора или сотрудников посольства, но из посольства его уволили два года назад, а Гектор на своего ассистента пока не жаловался.

Петр обвел гостиную взором. На кухне, позади него, светилась лампочка вытяжки. Предметы кутались в полумрак. Подвесной телевизор, стулья, стол с шахматами, разноцветными карточками, фломастерами и альбомами для рисования, мягкие игрушки на диванах, футбольные ворота, чтобы попинать мяч. С портретов за Петром наблюдали смутные лица, пускай Петр и знал, что никакие это не портреты на самом деле, а ламинированные абстракции. Ночью клинья, ромбы и круги складывались в глаза, брови, носовые складки. В иконы из какого-то заброшенного собора, существующего только в дешевых ужастиках.

Петр зевнул. Шум из прачечной прервался, человек со сломанными ногами, порожденный фантазией Петра, умер в шахте. Машинка завершила свой сет серией звуков: хлопки пластмассовых ладоней, двойной писк. Груда сырого тряпья в ее утробе – таким себя чувствовал Петр. Одежда, в карманах которой забыли салфетки, да еще и тяжелый от мочи Гектора подгузник, который по ошибке сгрузили в барабан. Одежда, грязная после многочасовой стирки, – это он, Петр Мареш.

Пару окон вместо решеток перекрещивали канаты, предотвращающие выпадение подопечных на брусчатку. За ними желтел фасад гостиницы. Петр смежил веки, заставив себя думать о чем-то приятном. Например, о медсестре, приходящей в пансионат ежевечерне. Ей лет сорок, симпатичная, с широким задом и увесистыми ядрами грудей под свитером. Она пополняет аптечку таблетками и приносит в «мужской клуб» ароматы духов и кокосового шампуня. Ребята вьются вокруг нее, засыпают вопросами, требуют еды, касаются пальцами. Медсестра неумело маскирует страх перед этими непонятными и непредсказуемыми существами и так трогательно жмется к большому и сильному Петру.

Пригласить ее на кофе? Она замужем? В разводе? Обручальное кольцо не носит, но на заставке мобильника – двое детей…

Сегодня медсестра снимала бахилы, и он увидел под задравшейся юбкой простенькие хлопковые трусы. Быстро отвел взгляд, но белый, перечеркнутый швом колгот треугольник засел в памяти. У Петра так давно не было секса… он даже не мастурбировал…

Мозг постепенно расслаблялся, мысли замедлялись. Дома он включит порно… прием в больнице пошел не по плану, что-то в этом духе… а завтра заговорит с медсестрой. Не только об эпилепсии Либора или запорах Гектора.

Петр поплыл. Вот-вот поймает волну, настроится на частоту сна и будет дрыхнуть до шести. Проснувшись, поможет ребятам переодеться и почистить зубы, выдаст лекарства, поменяет обоссанные постели и напишет отчет о прошедшей ночи. Ни слова про то, что машинка, заканчивая стирку, кричит, как человек в шахте.

Придет сменщик… наступят лучшие времена…

Снаружи перебравший с пивом и ликерами гуляка оросил улицу содержимым желудка. Древние фасады бесстрастно отразили характерный звук.

Станция «сон» увязла в помехах. Петр вздохнул, открывая глаза. В простенке между световыми прямоугольниками окон кто-то стоял. Петр сел на матрасе.

– Гек?

Зачем, черт подери, ты спрашиваешь? Ты прекрасно знаешь, что ни Гек, ни другие ребята не могли пройти мимо тебя бесшумно. Их выдадут напольное покрытие и нарушенная координация. И ты хоть раз видел, чтобы Гек, стремящийся поскорее принять горизонтальное положение и покачаться по дивану, вот так стоял в темноте?

Как призрак.

Петр ответил внутреннему голосу нервной гримасой. Его подводит зрение, в отличие от слуха, его зрение портится с годами. Это обычное пятно. Или днем родители Либора притащили очередную великанскую игрушку, а Петр не заметил пополнения в плюшевом зверинце.

Но ты вспомнил яму под липой на участке дяди Томаша, не так ли?

Петр приподнялся.

Это не пятно и не игрушка. Это человек у простенка. Подопечный.

– Иди спать, – прошептал Петр. – Тебе приснится Золушка.

Резиновый мячик покатился по ковру и ткнулся в матрас.

– Не время для футбола.

Сквозь стекла в пансионат проникал саундтрек столицы, кочующая улицами музыка, пьяные выкрики. Туристы слонялись по центру, наливаясь «Бехеровкой» и поддельным абсентом, из кабака в кабак, из клуба в клуб. Петр завязал с алкоголем в двадцать первом, был чист от наркотиков уже десять лет. Но когда тень отделилась от стены, его посетило омерзительное дежавю: галлюцинация под дозой, одурманенный мозг, порождающий демонов. И кое-что хуже героина и крэка. Яма.

Да.

Могила.

Ты помнишь.

Гроб в черноземной размазне.

Дремоту как ветром сдуло. Петр схватил телефон и, не тратя времени на поиск фонарика, подсветил экраном ночного визитера.

«Только не снова. Я избавился от ящика, я тебе больше не сторож».

Тень скользнула под стол. Прежде чем это случилось, Петр увидел.

В гостиной вместе с ним был уродец из ящика. Седые пряди, перекрученные руки, слепая морщинистая морда обезьяны. Черные пятна ползли по грязной шкуре, будто колонии муравьев.

Петр вскочил на ноги. Стокилограммовый социальный работник, проводящий выходные в тренажерном зале, он трясся, как дитя.

Он снова был двадцатилетним, и Прага тонула, мусор сплавлялся по бурлящей Влтаве, набережная Сметаны канула под воду, а дедушка не отвечал на звонки. А потом – лопата, вычерпывающая комья грязи, сапоги, увязающие в болоте, дом, который дед называл «домом Томаша», хотя его старший брат покончил с собой давным-давно. И рухнувшая липа. И гроб под корневищем, напоминающим многопалую лапу.

«Представь, что это бомба, – сказал дед в две тысячи втором. – И веди себя с ним так, словно это бомба».

Дрожащими пальцами Петр включил фонарик. Он пытался мыслить рационально. Он работник пансионата, а не псих, и, невзирая на кошмары, терзавшие его в прошлом, невзирая на слова деда и на рассказ немца по фамилии Рихтер, – рассказ, в который он, господи помоги, поверил! – невзирая на все это, Петр избавился от фамильного безумия в две тысячи тринадцатом.

Это больше не принадлежит моей семье…

Луч перемешивал тьму, как черное тесто для гробовых хлебов.

Семьи нет, родители мертвы, и род прервется на мне…

Петр, смелея, пересек комнату. Альбомы, шахматы и фломастеры ожидали вялых пальцев пациентов. Он сел на корточки и посветил под стол, на комок салфетки и затерявшийся маркер. Выдохнул, положил телефон возле шахматной доски и накрыл пылающие щеки ладонями. В глотке словно жуки скреблись.

Передохнув минуту, он встал, отстегнул сетку из канатов и отворил окно, впуская в комнату прохладу и уличный гам. Высунулся по плечи из оконного проема. Внизу сновали люди: Старый город пустел лишь под утро. Шуршали колесики чемоданов. Плелись контуженные гуляки в одинаковых футболках с надписями «Прага 2024». В окне противоположной гостиницы женщина в вечернем платье вынимала из мочек серьги. Под ней в витрине магазина застыли безликие манекены. Черный пластик отражал свет ламп.

«Эй вы, у меня тут привидение!»

Петр покачал головой. Чего только не привидится спросонку. Тьма, плохое зрение, нервы, и, говорят, наркоманы бывшими не бывают.

Вот как все вышло. Два старика, члены какой-то тоталитарной клоунской секты, промыли мозги впечатлительному юноше, сумели убедить, что в саду под упавшей липой закопано чистое зло, – один из стариков приходился юноше родным дедом, что вдвойне изуверски! Они сказали, болотная мумия – это дьявол, а дурак развесил уши, но сны и намеки, складывающиеся из теней, были последствием стариковской болтовни, а не чем-то мистическим. Они, эти проклятые старики, исковеркали жизнь дураку, ведь без наркотиков и алкоголя дурак не смог бы нести вахту в доме Томаша, охранять свое сумасшествие, воплощенное в жуткой куколке там, под землей. Да, все было именно так, но теперь дурак стал взрослым, старики умерли, мумия, пропади она пропадом, пылится где-то далеко и никому не причиняет вреда, как и любая другая мумия в этом мире, неважно, есть ли на ней обруч или нет.

«Надо же, – раздумывал Петр. – Сны наяву, парейдолия – формирование иллюзорных образов на основе реальных объектов…»

В свое время он много об этом прочел, нужно было убедить себя, что он поступил правильно, выкопав ящик – вскрыв психологический нарыв. Не до конца проснувшись, Петр вообразил мумию и испугался, как ребенок. Ничем не лучше Либора, пререкающегося с отражением в зеркале.

Петр закрыл окно и карабином пристегнул сетку к специальному кольцу. Прикинул, снова лечь на матрас или сварганить кофе. Взгляд прошил гостиную, кухонную зону и утонул в дверном проеме. Дальше были продуктовый склад и два туалета. Лампочка в туалете для подопечных горела круглосуточно, и полоса белого света рассекала по диагонали паркет. По коридору кто-то шел.

Кто-то? Ха-ха. Топать так громко может или слон, или Гектор, мужчина с разумом младенца и походкой Бориса Карлоффа в «Франкенштейне». На кого ты поставишь?

Босые пятки шлепали о половицы. Сейчас он появится в дверях, дезориентированный гигант в слишком тесной пижаме. Старый добрый Гек бредет по коридору. Широкие от природы плечи, большая бритая под ноль голова, огромное пузо и ноги с атрофированными мышцами. Богатырь, которого свалишь тычком пальца.

– Я тебя слышу, – сказал Петр.

Шаги затихли. На пороге кухни появилась женщина. Голая женщина.

Слух Петра обострился настолько, что, казалось, он слышит, как шуршит подгузник переворачивающегося во сне Гектора. И как скрежещут зубы во рту гостьи.

В «мужском клубе» не было девчонок. Или это медсестра спряталась на складе, чтобы ночью овладеть немногословным бородачом, оберегающим ее личное пространство от любопытных ребят? Социальные работники, подмывающие задницы инвалидам, так заводят…

Петр уставился на обнаженную незнакомку. Желудок свело спазмом. У женщины были маленькие округлые груди. Правый глаз заменяла дыра, в которой что-то шевелилось, кишело. Женщина протянула к Петру руки. Он отшатнулся, врезавшись в стол. Чьи-то ноги затопали по кафелю, по ковру, чьи-то сильные лапы легли на плечи Петра – он представил могильную мумию. Экспертиза показала, что мумия сделана из искусственных материалов, иначе Петр не смог бы послать ее почтой, послать за рубеж настоящего покойника…

– Пойдем… – прорычал Гектор в лицо ассистенту. Старый добрый Гек, он пришел спасти надзирателя от щупалец безумия. Петр посмотрел на кухню. Призрак голой женщины сгинул. Что сказали бы психологи?

Петр перевел взгляд на Гека. И сутулясь, тот был на голову выше ассистента. Отсутствие волос шло ему, как Брюсу или Стейтему. Крупные черты красивого лица портил неправильный прикус. Зубы блаженного парнишки ассоциировались у Петра с выдвижной челюстью ксеноморфа.

– Гек… – обессиленно пробормотал Петр.

В медицинском деле Гектора было написано «экстремально низкий интеллект». Он изъяснялся примитивными словами, помнил три-четыре колыбельные, но не имена ассистентов; любил выкрикивать непристойности и хохотать. Гек превосходно считывал эмоции окружающих. Сейчас он наверняка понимал, что ассистент напуган.

Зрачки Гека несинхронизированно вращались. Пальцы сильнее сомкнулись на бицепсах Петра. От Гектора пахло мятным ополаскивателем и мочой.

– Все, отпусти…

Гектор открыл рот, из которого обычно раздавалось: «шоколад», «сок», «писять», «мама». Гектор произнес:

– Оно снова перерождается.

– Нет! – Петр забился, как марионетка на ниточках эпилептика-кукловода.

– Оно вышло из мумии и поселилось в женщине. – Гектор развернул своего сторожа на сто восемьдесят градусов. Ветер, пахнущий сырыми грибами, обдул лицо Петра. Стены исчезли. Взявшись за руки, Петр и Гектор шагали по спрессованной листве. Это был лес. Над верхушками деревьев плыла круглая луна цвета слоновой кости.

Петр будто смотрел на себя со стороны. Он брал Гектора за руку, чтобы отвести в спальню и в душ, а когда Гек упал с кровати, вывихнув плечо, он ездил с подопечным в травматологию на Карлаке и несколько часов держал его руку в своей руке. Теперь Гек вел Петра, как ребенка. Босой, в пижамных штанах и растянувшейся на животе футболке с гербом Хогвартса. Вергилий, нуждающийся в подгузниках, и ад, состоящий из лоснящихся древесных стволов, опали, корней, валунов.

Лес поредел и кончился. Впереди журчала речушка и горбился над потоком старинный мостик. Лунный свет озарял приземистое здание о двух этажах. Ветерок покачивал изъеденную древоточцами вывеску. На лакированной дощечке была изображена карета.

– Это твоя вина, внук, – сказал Гектор в затылок Петру. Дыхание мужчины-ребенка заставляло кровь леденеть. – Теперь оно ищет новый сосуд. Искупи грех.

– Нет, – процедил Петр сквозь зубы.

– Останови его.

Петр понял, что спит. Лишь сном могла быть вылазка в лес с Гектором-дедом. Петр укусил себя за нижнюю губу.

– Бойся Вейгела…

…Петр проснулся на матрасе в залитом солнцем пансионате. Гектор пошаркал мимо со спущенными до колен штанами и распухшим подгузником и шумно выпустил газы. Либор захныкал в спальне.

4

На лестничной клетке старинного здания, одного из корпусов психиатрической больницы, гуляли сквозняки. Здесь было неуютно и зябко. Желтые стены словно впитали безумие пациентов, горе их близких, перманентное раздражение персонала.

Петр, торопясь, позвонил. Дверь мужского отделения открылась, кучерявая медсестра посмотрела на визитера. Козявка прилипла к пирсингу в ее ноздре.

Петр назвал фамилию подопечного. Неделю назад Либора госпитализировали: во сне он до крови расчесал свое лицо. Петр пришел навестить бедолагу.

– Подождите в столовой, – сказала кучерявая, пропуская Петра. – Я сейчас его приведу.

На стульях в коридоре раскачивались, бормотали, обсасывали пальцы, хихикали или хныкали персонажи из «Полета над гнездом кукушки». В казенных пижамах, в пятнах йода, по-армейски обритые. Корявые, покрытые цыпками руки потянулись к чужаку.

– Папа!

– Сок!

– Дай сигарету!

Нестройной колонной прошагали пациенты с тарелками и чашками. Эти вовсе не походили на завсегдатаев сумасшедших домов. Встреть Петр любого из них снаружи, не отличил бы от условно нормальных прохожих. Худые мужчины глядели в пол. Петр представил себя в их ряду, поймал внимательный, что-то знающий взгляд татуированного санитара и заспешил по коридору.

В столовой были зарешеченные окна, выключенный телевизор на кронштейнах, клеенки с лавандами и допотопный вентилятор под потолком. За столом у дверей растрепанная женщина кормила с ложечки сына. Сын ухал, как сова, и давился йогуртом.

Петр поздоровался и прошел в конец зала. Вытащил из рюкзака лимонад и вафли – передачку для Либора. За окном проехала карета скорой помощи. Петр обернулся.

Женщина кормила болотную мумию. Ложка тыкалась в кривые зубы. Розовые комки – йогурт вперемешку с кусочками банана – стекали по морщинистому подбородку. Мумия положила на столешницу руки. Длинные ногти воткнулись в клеенку. Обруч исчез, и стала видна дыра во лбу, которую доселе прикрывало ржавое железо. Черный глаз циклопа буравил Петра пристальным взглядом.

Петр проснулся. Барча царапнул коготками его босую пятку. Петр зарычал сквозь стиснутые зубы: не на кота, а на кошмар, полностью дублировавший события четверга. Петр действительно навещал Либора в больнице и действительно видел мумию, которая пропала, стоило ему моргнуть.

Коготки полоснули по пятке. Петр вдруг вспомнил, что весной Барчу сожгли в крематории для домашних питомцев и некому здесь играть с его ногой. Он резко сел и представил, как в рассветных сумерках скрюченная рука с желтыми безобразными ногтями втягивается под кровать.

Никаких котов, никаких мумий. Петр в сердцах ударил кулаком по изголовью.

«Рихтер, – подумал он. – Иных вариантов не остается…»

Он встал с постели, игнорируя мысли о том, что притаилось под кроватью. Демонстративно медленно оделся, параллельно роясь в мобильнике: он не ожидал найти там номер, записанный много лет назад, номер, по которому ни разу не звонил… Но карта памяти хранила целых три номера с подписью «Рихтер». Петр не знал даже, имя это старинного дедушкиного товарища или фамилия…

Призраки пришли вместе с дождями, и чем сильнее портилась погода, тем больше их становилось в реальности Петра, расщепленной, как ящик, десятилетиями лежавший в червивой земле под корневищами. Кошмары вернулись, словно жильцы в квартиру, из которой их когда-то изгнали, и принялись налаживать свой кошмарный быт. Они больше не умещались в снах, сперва топтались на границе между дремотой и бодрствованием, а затем повадились являться среди бела дня. Все чаще. Все ближе.

У кошмаров было два воплощения. Номер один: болотная мумия. Петр видел ее в трамвае, в гуще ничего не подозревающих студентов, во время ночной смены, прячущуюся за дверями кладовки; в столовой больницы и в собственной ванной, застывшую в углу: скошенные плечи, наползающие друг на друга зубы, черная дыра во лбу.

Номер два: обнаженная женщина. Обычно она возникала внезапно и так же резко исчезала спустя доли секунды, словно грубая монтажная вклейка. То, как она двигалась – гадюка в человеческом обличье, – заставляло Петра истово молиться. Он не знал, помогает ли «Отче наш». Он зажмуривался, а если лежал в постели, то прятал голову под подушку, и это помогало… на какое-то время. Судя по записям в дневнике, промежутки между видениями постоянно сокращались.

В субботу, сбежав из холостяцкой берлоги, Петр отправился в Риегровы сады. Там проходило шествие Крампусов – рождественских чертей, антиподов Святого Микулаша. Зрители толпились за оградой, грелись горячим вином и медовиной. По выделенным дорожкам маршировали, задирая зевак, ряженые. Звенели железными побрякушками, замахивались розгами. Взрослые и дети визжали от восторга и делали селфи с рогатыми и клыкастыми актерами. Крампусы использовали профессиональный грим и жуткие маски, но им было не переплюнуть настоящих демонов, которые настигли Петра в шумных садах. Обернувшись, он заметил женщину: пятна какого-то отвратительного лишайника быстро двигались по ее костистому лицу. Дыра на месте правого глаза была такой же, как отверстие во лбу мумии.

А был еще аутист Гектор, который дважды навещал Петра в гиперреалистичных снах – и называл внуком. Оба раза Петр и лже-Гектор оказывались перед зданием на окраине леса. Проводник вдалбливал Петру: «Оно внутри… останови его… бойся Вейгела».

Рихтер.

Петр вспомнил седовласого немца. Сама респектабельность, идущая в противовес с темами, которые Рихтер поднимал в долгих монологах. Бессмертная нечисть, использующая людей как скафандры. Фамильное проклятие, зарытое в саду дяди Томаша. Вампиры. Господи боже, старик плел двадцатилетнему парню про вампиров, а парень умудрился поверить…

Петр позвонил по двум номерам из трех и почувствовал противоречивую смесь облегчения и разочарования. Абонент не существовал, как не существовали призраки. Нужно звонить психиатру, и срочно.

Петр уставился в окно, на грозовые облака и потерявшийся в сердитом небе самолет. Случилось так, что его дед умер через несколько дней после наводнения, едва не уничтожившего Карлов мост и прочие архитектурные шедевры. На похоронах Петр познакомился с Рихтером. Потом они часто встречались. Старый псих зомбировал, плел небылицы, приводил ночные кошмары в качестве нерушимых аргументов. Он сказал: нужно просто следить, чтобы ящик находился в земле. И Петр следил. Словно помимо своей воли ехал в пригород – это был порыв, с которым он не мог справиться. Так, наверное, люди с синдромом навязчивых состояний не могут прекратить вновь и вновь пересчитывать камни брусчатки или выдергивать свои волосы. Ему необходимо было знать, что мумия не выбралась из могилы.

Но ведь она выбиралась.

Одиннадцать лет – с две тысячи второго по две тысячи тринадцатый – она царствовала в снах Петра. С этой слепой рожей, стянутой временем. С этими омерзительными ногтями гуля, растущими из скрюченных пальцев. Порой она не брезговала явью. Когда женские губы впервые сомкнулись на члене Петра, мумия соткалась из теней, и девушка освободила свой рот и спросила разочарованно: «Я делаю что-то не так?» Когда Петр сдавал экзамены по вождению, а потемневшее лицо вурдалака возникло в зеркале заднего вида… Из-за него Петр прослыл чудиком, не женился, едва не сдох от передоза. Из-за мумии в земле.

Нет. Из-за дедушки. И дедушкиного брата Томаша. И Рихтера…

«Третья попытка перед тем, как я начну искать рациональные способы…»

Петр поднес мобильник к уху и услышал:

– Алло?

Это его голос? Сложно сказать, они не разговаривали двенадцать лет…

– Рихтер?

– Кто это?

– Я… Петр. Вы дружили с моим дедушкой…

– Петр Мареш?

– Да.

– Здравствуйте, пан Мареш. – Собеседник, кажется, воодушевился. – Меня зовут Радим. Я знал вашего деда. И Рихтера, конечно, тоже. У вас что-то произошло?

– Произошло? – повторил Петр.

– Это связано с ящиком?

Петр прикрыл глаза.

– Да.

– Вы видели Лихо?

Петр не стал врать и прикрываться здравым смыслом.

– Видел. Во сне и…

– Я понял, – деловито сказал Радим. – Давайте встретимся. Вы могли бы подъехать сегодня… в пять, например?

– В пять… Хорошо.

Радим продиктовал адрес.

– Это бар? – спросил Петр, черкая карандашом.

– Без пары рюмок мы не сладим, – прозорливо заметил собеседник.

5

В шестнадцать пятьдесят Петр стоял перед заурядной господой, разместившейся на углу многоквартирного здания. Косо стелился дождь, шелестя по нейлону зонта. У крыльца, привязанный тросом к прутьям ограды, ржавел на вечном якоре велосипед: позеленевшее сиденье, запутавшаяся в спицах листва, порыжевшая цепь и мусор в притороченной к рулю корзине.

– Его хозяин пропал без вести.

Петр обернулся на бесшумно подошедшего человека: толстячок предпенсионных лет, моржовые усы, излучающий тепло взгляд и такая же неожиданно теплая ладонь.

– Зашел на пиво и исчез. – Толстячок отпустил руку Петра, поклонился. – Радим. Вы – копия пана профессора.

«Такой же псих, как дедуля», – подумал Петр.

Радим коснулся пухлыми пальцами велосипедного сиденья.

– Владелец господы оставил его здесь. Знаете, люди иногда возвращаются. Бывает, его звонок звенит сам по себе. Зовет хозяина.

– Велосипед-призрак? – Петр не удосужился замаскировать иронию. Он очень устал.

– Здесь много странных вещей, – улыбнулся Радим.

– В господе?

– Здесь. – Радим обвел жестом то ли улицу, то ли город, то ли мир. – Пойдемте?

– Рихтер уже пришел?

– Рихтер умер, – мягко сказал Радим. – Семь лет назад.

– Но тогда…

– Вам стоит поговорить с его старинными друзьями. И со старинными друзьями вашего дедушки.

Петр решил не спорить. Он закрыл зонт и переступил порог. Внутри в никотиновом чаду медитировали невзыскательные посетители. Пивница чхала на нормы Евросоюза, связанные с курением в помещениях. Обшарпанные стены украшали фотографии завсегдатаев, половина – с траурными ленточками в уголках. По телевизору транслировали хоккей.

Радим провел Петра в соседний зал, где под закопченным потолком сидела троица, достаточно старинная, чтобы быть друзьями профессора, умершего в начале столетия. Угрюмый мужик с красноватой лысиной, женщина в джинсовом комбинезоне, с копной седых волос, выбивающихся из-под банданы, и бородач, похожий на солиста ансамбля ZZ-Top. Вокруг дымящейся пепельницы стояли пивные кружки, тарелки с сухариками, чипсами и орешками и пустые рюмки.

– Позвольте представить, – сказал Радим. – Петр Мареш. Петр, это Гонщик, Линда и Бен-Бен.

– Очень приятно. – Линда энергично пожала руку Петра. Он подумал, что уже встречал ее, но не вспомнил где. Гонщик, тип с гробовой физиономией, отреагировал подергиванием лицевых мышц. Бен-Бен – пожелтевшая от никотина борода подпирала стол – сжал зубами сигаретный фильтр и отсалютовал по-армейски. Подошла официантка.

– Мне малиновку, – попросил Петр, садясь за стол.

– Рекомендую грушевую настойку, – сказал Радим, присоединяясь.

– Малиновки хватит.

– Обнови. – Гонщик щелкнул пальцем по бокалу. – И всем по настойке.

– Чай, – сказал Бен-Бен. – Мятный, в пивном бокале, пожалуйста.

Петр поерзал, сканируемый испытующими взорами. Увидел коллаж на стене: карета скорой помощи, фотка осоловевшего Гонщика и число 65. Другая скорая, игрушечная, припарковалась на столе. Фотография Гонщика была приклеена к ее лобовому стеклу.

– Сорок семь лет за баранкой, – уважительно произнес Радим. – Он только с виду злюка. Сердце – во!

Гонщик смотрел на Петра тяжелым взглядом человека, ищущего повод, чтобы завязать драку. В мешках под его воспаленными глазами можно было прятать заначку.

Официантка принесла напитки. Над пивной кружкой Бен-Бена вился пар.

– Недавно прооперировали почки, – сообщил Бен-Бен, с грустью озирая алкоголь.

Вечеринка попахивала сюрреализмом. Петр спросил без экивоков:

– Кто вы такие?

– Мы… – начал Радим.

– Старинные друзья, это я понял. Откуда вы знаете про мумию?

– Мы изучаем… это создание.

– Мы ищем его, – сказала Линда. – Чтобы уничтожить.

– Ага. – Рихтер говорил о таинственных «мы» – организации, в которой состоял и дед Петра. Но за столом собрались отнюдь не Киану Ривз, Уэсли Снайпс и Дэвид Духовны, а выпившие океан пива пожилые люди. Петр вспомнил, где он видел Линду: за кассовым аппаратом в супермаркете «Теско». – Вы эти… – Он напряг извилины. – «Колокол»?

– «Карильон». – Бен-Бен задрал рукав, демонстрируя следы капельницы на вене и поблекшую татуировку: крест с тремя перекладинами, на каждой – гроздь колокольчиков. – Организация возникла еще до оккупации. Томаш Мареш, брат вашего дедушки, стоял у ее истоков.

– Вы же в курсе? – спросил Радим. – Про Томаша и то, как мумия оказалась в его саду?

– Рихтер рассказывал мне. Но это было так давно…

– Хорошо. – Радим поднял рюмку. – За Рихтера. За ваших и наших предков.

Радим и Линда ополовинили рюмки, Гонщик выпил до дна, не сводя с новичка глаз. Бен-Бен завистливо цокнул языком. Петр смочил горло лимонадом.

– Хорошо, – повторил Радим. – Я не умею рассказывать так, как Рихтер или профессор Мареш. Я всего лишь электрик.

– Не прибедняйся, – хмыкнула Линда.

Радим скрестил руки на груди.

– Все началось в конце семнадцатого века. По крайней мере, тут, на чешской земле. И начало этому кошмару положил человек по имени Иоганн Неф, дворянин и дипломат. Он служил при дворе Габсбургов и при польском короле, объездил всю Европу и побывал в России. Ваш дед считал, что именно оттуда Неф привез это создание.

– Его зовут Лихо, – сказала Линда. – В переводе со старославянского – оставленный, лишний. По-русски значит «беда».

Петр подумал о безглазом морщинистом лице, выплывающем из теней над постелью мальчишки, о длинных пальцах с желтыми ногтями. Малиновка не смыла с языка привкус горечи.

– Одноглазое Лихо, – сказал Радим, касаясь своего лба. – Существо из славянского фольклора. Народ слагал о нем сказки, но в них лишь половина правды. Лихо – это демон, повелитель упырей. Он вселился в Нефа, не сомневаюсь, некогда порядочного человека. За свою работу на благо монархии Неф получил от короля Леопольда титул бургграфа и замок в северной Богемии, возле Теплиц…

– Он был щедрым феодалом, – сказал Бен-Бен. – Дарил подарки простому люду, поил крестьян вином из своих погребов…

– Он распространял заразу, – подхватил Радим. – Цель Лиха – заражать, множить горе. Вы видели плесень на мумии?

Петр кивнул. Он видел и плесень, и зловещий лик могильного вурдалака прямо сейчас, в своей голове. И сапоги утопали в болоте, и липа угрожающе растопыривала корневище над ямой…

– Мы полагаем, Лихо заставляет тело носителя вырабатывать грибок, а с помощью этого грибка оно проникает в сознание человека, в его сны, и так питается.

– Оно ест души, – сказал Бен-Бен. – Медленно сводит жертву в гроб.

«Мне ли не знать?» – подумал Петр, а вслух произнес:

– Вы сказали «повелитель упырей»?

– Это тоже часть фольклора, – проговорил Радим. – Кровососы, заложные покойники. Такие, как слуги дипломата Нефа. В тени замка они иссушали жителей деревни.

– «В тени замка»! – оценила Линда. – Чешешь, как поэт.

– Упыри – дурацкое слово, – сказал Бен-Бен. – Киношное.

– А как иначе? – заговорил Гонщик. – У них есть клыки, они пьют кровь и поклоняются этому дьяволу – они упыри.

– Но не такие, как в комиксах, – примирительно сказал Радим. – Они не боятся солнца и креста, они смертны – не обязательно затачивать кол и отливать пули из серебра.

– Входят без приглашения, – сказала Линда.

– Могут открыть любую дверь, – вспомнил Петр слова Рихтера.

– О да! – поддержал Бен-Бен. – Им не нужны ключи.

– И невидимость, конечно, – сказал Радим. – Если не знать, что они здесь, вы не заметите их, пока они не захотят этого.

– Откуда они взялись? – спросил Петр.

– Их сделало Лихо, – отозвался Радим. – Поработив невинных, отравив концентратом зла – грибком… Мы не знаем деталей. Но упыри всегда сопровождают носителя, служат ему и взамен получают силу и плесень.

– Расскажи о пустоте, – буркнул Гонщик.

– Речь идет о пустоте духовной, – сказал Радим. – Отчаявшиеся, опустившиеся индивиды сильнее подвержены заразе.

«Злу нужны полые люди, – проговорил из далекого прошлого голос деда. – Ты счастлив, Петр?»

Счастье осталось там же, где обладатель этого голоса. Словно наводнение две тысячи второго года вымыло из Петра свет.

– Продолжайте, – сказал Петр, пригубив лимонад.

– Моя любимая часть, – сказала Линда. – Как упырям надрали задницы.

– Крестьяне взбунтовались, – сказал Радим, сощурившись, будто сквозь собутыльников он видел толпу, поднимающуюся по склону к замку, озаряющую путь факелами. – Много лет слуги Одноглазого Лиха пили их кровь, а само Лихо пожирало их изнутри в снах. Ваш дед раздобыл уникальный документ: допрос одного из зачинщиков того кровопролития.

Мятежники ворвались в покои бургграфа. Убили нескольких слуг и тяжело ранили Нефа. Земская власть подавила бунт, зачинщиков вздернули. Было постановлено, что это – отголосок масштабного голода и звено в цепи антифеодальных восстаний: ходское восстание Яна Сладкого Козины прогремело в том же году. Ничего необычного. Неф скончался через полтора месяца. А Лихо нашло нового носителя.

– Выпьете? – Линда пододвинула к Петру рюмку. Он не употреблял спиртного двадцать восемь месяцев, но колебался мгновение. Вылил в себя настойку и выдохнул, ощутив согревающее желудок тепло.

– Вы как? – спросил Бен-Бен. Гонщик скривился и запыхтел электронной сигаретой.

– Порядок, – соврал Петр.

Где-то далеко-далеко, в нормальном, не верящем в махровые бредни мире диктор комментировал матч. Радим проговорил:

– Наши предшественники из «Карильона» провели колоссальную работу в архивах и сумели проследить за перемещениями Лиха на протяжении всего восемнадцатого века. Его следы, Петр, это плесень на месте кровавых преступлений, это упомянутые мельком чудовища с горящими глазами и фосфоресцирующими зубами, вдохновленная нераскрытыми преступлениями анонимная беллетристика того времени, так называемые volksbuchy – народные «ярмарочные книги»; это байки о людях-тенях, входящих без стука в любой дом. Лихо было купцом, настоятелем монастыря премонстрантов и мореплавателем. Затем оно пропало – возможно, отправилось в Палестину – и вновь всплыло в восьмидесятых годах позапрошлого века в качестве директора кочевого паноптикума. Передвижное шоу пользовалось большой популярностью. И работники в промежутках между представлениями могли вдоволь насытиться.

– А потом, – сказала Линда, – этот ублюдок напоролся не на ту семью.

– О да, – подтвердил Радим. – Жандармы отмахивались от безутешного отца: ваша дочь покончила с собой, неразделенная любовь, подростковые страсти… Но он не поверил. Он был въедливым журналистом, этот убитый горем отец. И подозревал, что ниточки ведут в паноптикум.

– Он попробовал плесень, – сказал Бен-Бен. – Добровольно впустил в свой разум Лихо…

– Он установил с ним контакт, – подхватил Радим. – И кое-что выяснил о его природе и его страхах. Я бы сказал, пока журналисту снилось Лихо, Лиху снился журналист…

Петр слушал. Как и двадцать два года назад, он верил, будто эти старики, зовущие себя «Карильоном», были волшебниками, магическим образом скармливающими дураку любую чушь: вампиров, древнюю тварь, путешествующую по телам. Одиннадцать лет он пытался отрицать очевидное, но истина настигла его: он не создан для нормальной жизни, он не сторож безумцев, а канонический безумец. Охотник на нечисть, почему нет? Кто запретит безумцу?

– Однажды ночью, – сказал Радим, – журналист и его братья похитили директора паноптикума. Они прибегли к пыткам. – Тут Петр задумался, придется ли ему похищать и пытать человека, которого он возомнит носителем Лиха. – И наконец они провели ритуал.

– Изгнание дьявола? – спросил Петр.

– Скорее запирание. Серебро, мой друг. Благородный металл, которого боится нечисть. И кое-что еще: перечная мята. Журналист поместил серебряный порошок и мяту в глазницу одержимого.

– В глазницу?

– Я забыл сказать. У директора паноптикума, как и у Нефа и прочих носителей Лиха, не было правого глаза. Прием сработал. Директор изменил внешность… Он превратился в то, что вы видели в ящике. В циклопа, в мумию.

– Но это не настоящий труп, – возразил Петр. – Эксперт сказал, это кукла… кости каких-то животных, свиная кожа…

– Лихо умеет обводить вокруг пальца различных экспертов, – заметил Бен-Бен. – Даже будучи плененным, оно обладает страшной силой.

– Но не достаточной, чтобы освободиться, – сказал Радим. – Обручем журналист закрыл лобный глаз Лиха. Этот смельчак… пан Антонин Мареш, умер в девятьсот десятом, и до самой смерти он прятал в подвале ящик с запечатанным повелителем упырей. Эстафету принял его младший брат, а перед оккупацией – внучатый племянник.

– Дядя Томаш, – сказал Петр. Брат его деда посвятил жизнь гребаному ящику. Являлись ли к нему наяву и в снах дьявольские химеры? Наверняка являлись, ведь Лихо облучает, как радиация, и в конце концов дядя Томаш предпочел лошадиную дозу снотворного: единственный способ уволиться из конвоя.

– Ваши, Петр, предки и отец многоуважаемого Рихтера основали «Карильон» – организацию единомышленников, изучающих Лихо. Они решали, как быть с мумией. Уничтожить – значит выпустить зло. Покойный Антонин Мареш наотрез отказывался расставаться с ящиком, упускать его из виду. «Карильон» планировал залить циклопа цементом и выбросить куда-нибудь в океан. Но пришли гитлеровцы. Томаш закопал ящик в своем саду, а после освобождения решил не трогать.

– А дальше случилось наводнение, – сказала Линда. «Дальше случился ты», – звучало в подтексте.

Повисла пауза. Радим, Линда и Бен-Бен рассматривали пустую посуду. Гонщик взглядом прожигал в Петре дыру. В течение всего разговора он курил одну за другой, перемежая обычные сигареты с электронной. Петр подумал: пора идти домой, в свой ад. Ему не поможет экскурс в историю. И «Карильон» не поможет; бывший водитель скорой помощи, электрик, кассир из «Теско» и ZZ-Top с больными почками не остановят призраков.

– Спасибо за рассказ, – произнес Петр. – Но…

– Мы не договорили, – прервал его Гонщик, играя желваками. Вены на стариковской шее вздулись. – В две тысячи тринадцатом Лихо создало новый культ. Он просуществовал всего несколько месяцев, но, поверь, те почтальоны разнесли до черта плесени в конвертах и выпили, к гадалке не ходи, порядочно крови.

– Почтальоны? – переспросил Петр.

– Странно, да? – Гонщик оскалил желтые зубы. – Кто-то выкопал ящик. Говорят, один мелкий засранец, наркоман. Продал ради дозы.

– Гонщик…

– Заткнись, Радим. Пусть слушает. Так вот, кто-то продал мумию. Послал ее по почте, как рождественскую открытку. Куда, кстати? В Польшу? В Россию? Неважно…

– В Украину, – надломленным голосом сказал Петр.

– …но адресату покупка не пришлась по душе. Может, на фотках не было плесени… ногти у мумии плохо стригутся… или адресат удовлетворился серебром, извлеченным из глазницы… Только он вернул ящик. Надеюсь, хоть деньги обратно не затребовал?

Петр молчал, глядя на Гонщика. Удары сердца отдавались в ушах.

– А почтальонам циклоп понравился. Они его спрятали в подвале почтамта. Там даже после пожара сохранились пятна сатанинского грибка. Слышал про пожар? Точно слышал. Эти кровососы сожгли себя, и мумию тоже. Было расследование, тонны статей и репортажей, документальный фильм. Девять упырей сгорели заживо, еще бог ведает сколько остались блуждать на свободе. Но, сынок, они, курва, не всегда были упырями. Они были нормальными людьми, пока ты, засранец, не вырыл демона из земли! – Гонщик стукнул кулаком по столу. Опрокинулась рюмка. Несколько посетителей обернулись на расшумевшегося пьяницу.

– Их смерти на твоей совести, – процедил Гонщик, понижая голос. – Черт знает сколько смертей, пацан.

Петр кивнул, вперившись в свои руки.

– Зря ты так, – осудил товарища Радим.

– Не зря, – возразил Петр, поднимая глаза, обводя пристальным взглядом собеседников. – «Карильон», значит? Изучаете архивы? Провели колоссальную работу? А где вы были, пока моя семья сторожила ящик? Палец о палец не ударили.

Настало время собеседникам отводить глаза. Лишь Гонщик напряженно смотрел на Петра.

– Мне было двадцать, – произнес Петр. – Ваш замечательный Рихтер сказал: ничего сложного. Наведывайся периодически в дом дяди Томаша, не позволяй родителям копаться на месте упавшей липы. – Петр хмыкнул. – Я приезжал туда чуть ли не каждый день, потому что мне мерещилось, что оно роет землю своими ногтями. Что оно выбралось и я обнаружу эксгумированную могилу. А еще я его видел. Вот тут уж точно каждый день, точнее, каждую ночь. Оно шептало, что я должен взять лопату и выпустить его. Снять обруч, а оно даст мне что-то вкусное. – Петр на миг зажмурился. – Оно начало являться мне наяву. Сводить с ума. Окружающие думали, я псих. Вы же помните, сколько лет мне было? Это возраст девчонок, учебы, выпивки. А мне дали только выпивку. Алкоголь притуплял страх. Мне было так страшно. – Петр вперился в Гонщика, и на этот раз бывший водитель скорой опустил глаза. – Родители, как и вы, ничем мне не помогли. Никто не помог. Я перебрался в дом Томаша. Прожил там четыре года. Я постоянно думал о самоубийстве, но меня останавливало то, что без меня некому будет контролировать эту тварь в земле.

– Мы не знали, – сказала Линда. Мука исказила ее лицо. – Считали, Лихо нейтрализовано и не может влиять на вас.

– Оно могло. – Петр улыбнулся: волчий оскал. – Я был одержим, но однажды я сказал: хватит. Никаких наркотиков, никакого семейного проклятия. Все здесь. – Он ткнул пальцем в висок. – Я записался к психологу, лег в реабилитационный центр, пошел в организацию, спасающую людей, попавших в тоталитарные секты, и вот они помогли мне. Кошмары сгинули. Понадобилось одиннадцать лет, старые друзья. И нет, я не выменял мумию на дозу, я был уже чист. Я собирался сжечь ее, но, видимо, психолог не сумел до конца вправить мне мозги, и в глубине души я все еще верил, что кусок дерьма опасен. Я выкопал чучело, устроил ему фотосессию и стал искать тех, кто интересуется проклятыми вещами. Не хотел скрывать правду и вверять мумию ничего не подозревающему человеку.

– Я понимаю вас, – сказал Радим. Бен-Бен подал знак официантке. Линда протянула руку и погладила Петра по плечу. Он сказал, рассеянно глядя на ее кисть:

– Мои посты на форумах, посвященных чертовщине, заинтересовали с десяток пользователей. И один аноним вывел меня на киевского прокурора, скупающего подобный хлам. Мумия – поддельная, как мне сказали, – не представляла никакой исторической ценности, и не было проблемой отправить ее за границу. Сделка состоялась. Я почувствовал себя свободным. Позже я интересовался судьбой этого прокурора. Он сбежал в Россию, живой-здоровый, на «Ютубе» есть видео, снятое украинскими активистами: приватный музей в загородной вилле, куча мистического дерьма, от кукол вуду до засушенных голов маори. Я думал, что увижу и мумию. Я даже хотел ее увидеть. – Петр провел пятерней по взопревшему лицу. – Но прокурор предпочел вернуть чучело отправителю. Умный оказался мужик.

Официантка выгрузила на стол бокалы и рюмки.

– Какие кислые мины, – прокомментировала она. – Надеюсь, это не из-за споров про политику?

– Гонщику пришел счет за газ, – выдал Петр и поразился, что способен шутить. Бен-Бен, Линда и Радим улыбнулись. Гонщик издал смешок.

– Соболезную. – Официантка приложила ладонь к сердцу и ушла.

– Тебе нужно было позвонить Рихтеру, – сказал Гонщик, смягчаясь. – Мы действительно не знали.

– Я звонил. Он говорил, это моя миссия.

Товарищи по «Карильону» переглянулись.

– Что? – спросил Петр.

Радим ответил, оглаживая запотевшее стекло пивной кружки:

– У нас есть письма Антонина Мареша, адресованные брату. Он утверждает, что встреча с Лихом предначертана вашему роду судьбой и только Мареши в силе удержать Одноглазого Бога.

– Он ошибся, – уже без гнева в голосе сказал Гонщик. – Лихо на свободе, и его не найти.

– Одно время, – сказала Линда, – нам казалось, мы вышли на его след. Году в пятнадцатом в городе появился новый наркотик, на сленге его называли «Господний хлеб».

– Припоминаю.

– Среди побочных эффектов были галлюцинации и ночные кошмары, а драгдилеры ускользали от правоохранителей, словно умели становиться невидимыми.

– Наркотик из плесени? – предположил Петр.

– Плесень плюс наркотик, – уточнил Гонщик. – Грязный крэк.

– Хитро…

– Вот именно, – сказал Радим. – «Зона покрытия» шире, чем у почтальонов. Имена производителей так и не были установлены. Наверное, они покинули Прагу: наркотик пропал с черного рынка.

Петр надпил пиво и утер губы рукавом. Оглядел присутствующих. «Бред, – подумал он, – но с этими стариками мне стало спокойнее».

– Сдается мне, я знаю, где находится ваш Бог.

Члены «Карильона» вытаращились на Петра.

– Откуда? – прошептал Радим.

– Из снов. От дедушки. Думаю, мой покойный дед хочет, чтобы я остановил Лихо. Он называл фамилию: Вейгел. Во сне он повторял, что я должен бояться Вейгела.

– Давайте для начала выпьем, – предложил Гонщик.

Через два часа Петр вышел на нетвердых ногах из господы. Он чувствовал себя значительно лучше. Накрапывал мелкий дождь. Петр подставил мороси лицо и услышал, как за спиной тихо трижды звякнул звонок. Изумленный Петр минуту смотрел на ржавый велосипед, гадая, есть ли там, среди легиона призраков, существующих бок о бок с живыми, те, которые готовы подставить живым плечо, поддержать или хотя бы предупредить.

Он отправился к метро, решив, что услышанный звоночек являлся добрым знаком. К сожалению, в тот вечер это не было последним его столкновением с потусторонним миром. Покачиваясь в вагоне несущегося по туннелю поезда, Петр увидел из окна плохо освещенное техническое заглубление перед станцией «Музей» и болотную мумию, крадущуюся за лианами кабелей. Напоминающую рептилию или кладбищенского гуля фигуру. И ненавидящий взгляд лобного глаза, поймавший на мгновение Петра.

6

Вейгел вышел из строительного магазина, звеня содержимым пакета. В другой руке он нес ведерко с мороженым, лакомство для любимой. Хотелось загладить вину, а Пандора любила сладкое. Он чувствовал себя отвратительно. Сегодня он снова был вынужден избить свою повелительницу. Несколько хуков в живот и легкий пинок ногой для закрепления урока.

Вейгел пошел к машине. Он думал о Пандоре, скорчившейся на полу, затравленно взирающей на своего верного апостола.

«Как ты не понимаешь, любимая, – говорил Вейгел. – Я знаю, что лучше для нас. Я бью не тебя – я бы не посмел и помыслить о таком. Я бью тело – временное пристанище».

Ненависть и страх смешались во взоре Пандоры. Вейгел выскользнул из бывшего постоялого двора Бабы, сгорая от стыда, повторяя про себя: я знаю, как лучше…

В метре от «ауди» прошли симпатичные старшеклассницы. Пахнуло юной кожей, ароматом волос. Пробудилась жажда. Кровь Бабы по вкусу была сравнима с выдохшимся пивом. Последний раз Вейгел нормально питался в сентябре: забрал девочку с парковых качелей, выпил досуха и утрамбовал тело в коллектор. Он предпочитал детей. Пьянящая, сладкая, насыщенная страхом кровь.

– На черта похож, – сказала школьница, хмуря лоб.

– Кто? – удивилась ее подружка.

Вейгел проглотил слюну. Нельзя оставлять Пандору надолго. Нельзя позволить ей наделать глупостей.

Он сел за руль и выехал из города. За остатками крепостной стены дорога спускалась в низину. Гостиница Бабы, которую теперь занимали Пандора и еще последний апостол, располагалась вдали от человеческого жилья. Естественно, она не работала по прямому назначению, став гнездом… местом, где Одноглазый Бог совершит переход.

Шиферная крыша уже виднелась за деревьями. Дурное предчувствие охватило Вейгела, он вдавил педаль газа.

Одиннадцать лет назад он убил своего дедушку. Дедушка владел старинной пятиэтажкой в районе Нусле и никак не желал помирать. Упрямый ублюдок повесил замок на двери спальни; он боялся внука, думая, что в того вселился демон; не в переносном смысле, а в самом прямом, и был недалек от правды.

Ночью Вейгел толкнул запертую дверь, залез на дедушку и вонзил клыки в его горло, а потом сделал так, чтобы дедушка глотал свои чертовы таблетки, одну за другой, дергая кадыком и улыбаясь.

Вейгел унаследовал дедовский дом и в течение месяца избавился от квартирантов. Некоторые люди думали, что в здании живет привидение, но это он, Вейгел, ходил по комнатам в темноте, прятался под кроватями, наблюдал за жильцами из-за занавесок. Четырнадцать опустевших квартир Вейгел отдал апостолам, а сам поселился с Пандорой на втором этаже.

Коммуна распространяла влияние Одноглазого Бога, заключенное в наркотиках. Баба руководил лабораториями, Вейгел устранял препятствия. Владелец акционерного общества, имевший в долгосрочной аренде у государства различные зоны отдыха и контрольный пакет акций двадцати чешских компаний, положил глаз на Господний хлеб и взалкал процентов от прибыли. И, по несчастью, сгорел разом со своим особняком в Баррандове стоимостью в сто пятьдесят миллионов крон…

Теперь апостолы подохли. Все, кроме Вейгела. И чешские, и те, которых Лихо благословило в рыбацком поселке в Гренландии. Уехать на север Пандору убедил Вейгел. Тогда казалось, это приглушит ревность, сводящую с ума. Они будут вместе и в один прекрасный день станут одним целым. Вот о чем Вейгел мечтал сильнее всего. Впустить в себя Лихо.

Но Пандора упрямилась.

Вейгел вбежал в гостиницу, через пивную поднялся на второй этаж. Любовь принуждала его к насилию. Он любил Вику Майорову, ветреную эмигрантку из Украины, но в сто, в тысячу раз больше он любил Одноглазого Бога, занявшего тело Вики. Бог дал ему Господний хлеб, жажду и цель. Бог не мог управлять слугами в буквальном смысле, но мог внушить безграничную любовь. Рядовых апостолов эта магия делала послушными исполнителями Божьей воли. Но Вейгела она сделала своеобразным наставником для Пандоры. Он просто не мог допустить, что Лихо предпочтет кого-то другого, перетечет в другой сосуд.

– Повелительница… – Вейгел прошел по коридору, оставляя на пыльных половицах следы ботинок. – Не играй со мной… – Он осмотрел пустые номера и стукнул кулаком по стене. Взор упал в окно, на крошечную фигуру, ковыляющую к лесу. Он поблагодарил Одноглазого Бога за то, что вовремя отрезал секатором пальцы на ногах возлюбленной.

Вейгел вылетел из гостиницы и помчался вдоль речушки. Тело Виктории Майоровой разрушалось, как он и сказал Бабе. Слабому телу не уйти далеко…

Родной запах плесени поманил. Расстояние между слугой и госпожой сокращалось. Пандора обернулась и вскрикнула.

– Я не злюсь, – примирительно промолвил Вейгел.

В две тысячи тринадцатом он был мечтательным пареньком, не пользовавшимся популярностью у слабого пола, романтиком, компьютерным задротом. Пандора пришла к нему ночью, босая, озябшая, пахнущая дымом – тогда Вейгел думал, что это просто Вика, что с Викой случилась беда. Но Лихо объяснило, дало Господний хлеб. Не крупицы его, которые лаборанты Бабы смешивали с пищевой содой и крэк-кокаином и продавали торчкам, чтобы их разум открылся Богу, чтобы Бог царствовал в их кошмарах.

Оно причастило Вейгела чистейшим хлебом, изменившим его навсегда. И похоже, оно проклинало себя за этот выбор.

– Ах вот ты где.

Тело Вики Майоровой упало на покрывало прелой листвы. Сколько таких «Вик» сменило бессмертное существо за столетия странствий и не думало, что окажется в заложниках у своего же слуги. При виде Вейгела отвращение отпечаталось на бледном женском лице, а левый глаз Вики-Пандоры вспыхнул в бессильной ярости.

– Не тронь меня.

– Повелительница… любимая… для вашего блага…

Вейгел обхватил холодные плечи Пандоры, заставил ее подняться на ноги, а когда она схватилась слабеющими пальцами за ствол березы, выкрутил обожаемую руку и ущипнул.

– Я купил тебе мороженое.

– Подавись. – Единственный глаз уставился на Вейгела из-за болтающихся прядей.

– Не заставляйте меня… – За одиннадцать лет он так и не определился, «выкать» повелительнице или «тыкать», и чередовал обращение. – Иди. Идите, милая…

Пандора споткнулась и упала бы, если бы не объятия слуги.

– Мне плохо.

Пересохшие губы покрылись трещинками и едва шевелились. Существо, называвшее себя Пандорой, застонало от боли. Оно хотело призвать на помощь: монахов, рыбаков, цирковых артистов, почтальонов, бесноватых, но все его апостолы были мертвы, погибала бренная плоть, и существо очутилось в плену у монстра, которого само же и породило. Оно рассмеялось бы, но в груди полыхал пожар.

– Будет хуже, – сказал Вейгел ласково. – Для вашего же блага.

7

Петр дождался, пока уснут подопечные, и устроился в канцелярии. Разложил на столе стопки распечаток, брошюры, принесенные Радимом, и Kindle, нашпигованный тематическим чтивом. Организм требовал стопку ликера, бокал пенного. Петр облизал шелушащиеся губы. Взгляд остановился на коробочках с таблетками для Гектора и компании. Принять, что ли, одну? Петр передернул плечами.

Содержимое ящика вернулось в его реальность вместе с паранойей. Теперь даже рабочее место вызывало страх. Из канцелярии Петр видел заброшенный дом напротив, пыльные, частично закупоренные картоном окна. Сорок два года прожив в Праге, Петр не замечал, сколько на центральных улицах заброшенных домов.

«Оно селится в пустоте, в пыли, в страданиях».

Квартира, отданная под пансионат, была такой большой. Шесть, нет, семь комнат, два туалета, различные кладовки и прачечные. Вдоволь места, чтобы спрятаться. А снаружи, между пансионатом и круглосуточным праздником туристов… Петр подумал о лестничной клетке за входной дверью, о лампочках, включающихся с опозданиями, о темноте за фигурными балясинами, о туннелях, ведущих в технические помещения, о запертых на ночь воротах, через которые в подъезд попадали конные повозки.

Засовы ничего не значат для Одноглазого Лиха и упырей-прихвостней.

Но даже сильнее нечисти Петр боялся предмета, находящегося в его рюкзаке. Ибо этот предмет был материальным воплощением черты, которую Петр пересек, отрезав себя от нормального мира. Пистолет. Швейцарско-немецкий SIG Sauer P226, девятимиллиметровый, черный, на пятнадцать патронов. Петр приобрел его в десятом году, попрактиковался, стреляя по банкам в лесу, и отправил на антресоль.

Жди, пока я созрею и соберусь вышибить себе мозги.

«Зброяк» – лицензия на покупку и скрытое ношение пистолета в государстве, где самооборона с боевым оружием была дозволена конституцией, – оформлялся быстро. Слишком быстро. Хотите устроить стрельбу на философском факультете университета или вы наркоман с суицидальными наклонностями и верите, что в саду дяди Томаша закопан дьявол? Распишитесь вот здесь и ступайте в оружейный магазин.

«Пан чиновник, однажды я принесу пушку и патроны в пансионат для аутистов. Это не проблема?»

«Никакой проблемы, пан Мареш».

Петр ногой задвинул рюкзак под стол. В пансионате не было вилок и острых ножей, в обязанности ассистентов входило прятать от подопечных ножницы, бутылки с моющим средством, лекарства и зажигалки. А он припер сюда пистолет! И для чего? Обороняться от упырей…

«Меня уволят».

Петр посмотрел на распахнутые двери. В проеме был коридор, виднелся кусочек кухни, едва освещенной лампочкой вытяжки. Тишина, прерываемая спорадическими выкриками с улицы. Петр подождал, уверяясь, что за ним никто не следит, и уставился в документы.

Заступив – не по собственной воле – на пост ящичного сторожа, он точно так же искал ответы в дешевых книжках. На дедушкиной даче подбрасывал в разгорающееся пламя безумия беллетристику. «Свадебная рубашка» Карела Яромира Эрбена – первое вторжение вампиров на территорию популярной чешской литературы. «Упырь, романтическая поэма» Йозефа Вацлава Фрича. «Вампир, или Калечащий мертвые тела» Вацлава Родомила Крамера. «Зять Дракулы» Мирослава Швандрлика. «Вампир» Яна Неруды – и этот «школьный» классик отметился в жанре хоррора!

Петр осилил «Черного мага» нациста Феликса де ла Камары и «Упыря» Яна Ополского, получил удовольствие от «Валерии и недели чудес» Витезслава Незвала, «Упыря Ltd» Йозефа Несвадьбы и «Вариации для темной струны» Ладислава Фукса. Купил, но так и не прочел «Деревянную куклу» Комарека, «Властелинов страха» Кулганка, циклы Дженни Новак и Даниэлы Мичановой. Вампиры чувствовали себя как дома в Чехии с ее величественной архитектурой, мрачной историей, таинственными лабиринтами улиц, с площадями, политыми кровью, и дорогими бутиками на месте виселиц. Вампиров не искоренили ни социалистические цензоры, ни злейший враг всех литературных кровососов – хороший вкус. Потомки трансильванского графа просачивались туманом в лазейки, и диссиденты начинали зачитываться готической макулатурой, а в годы нормализации вдруг выходили чехословацкая киноверсия «Дракулы» или кино про автомобиль с замашками Носферату.

Конечно, на дедушкиной даче Петр изучил и самый знаменитый тематический роман. Стокер был на высоте, но больше всего Петра поразил пассаж о Короле Смехе. Совершенно странная сцена, в которой Ван Хельсинг говорил, что настоящий смех – это король и он приходит, когда и как ему нравится. Король Смех, заставляющий подопечных пансионата внезапно разражаться каркающим хохотом, – не злой и не добрый ангел сумасшествия. И как бы ни боялся Петр – тогда и сейчас, – порой ему хотелось вцепиться пальцами в волосы и смеяться без остановки. Ведь смеющийся вот так – от ужаса – человек никому ничего не должен. Не обязан стеречь закопанную мумию или искать логово упырей.

Петр сгорбился над распечатками. Уже не беллетристика, а следующий уровень. «Посмертная магия», изданная в начале восемнадцатого века Фердинандом фон Шертцем и повествующая о случаях вампиризма в чешских землях. Труд бенедиктинского монаха Огюстена Кальме с говорящим названием «Трактат о явлениях ангелов, демонов и духов, а также о привидениях и вампирах в Венгрии, Моравии, Богемии и Силезии». Двухсотлетней выдержки псевдодокументальные работы издательства Česká expedice и невообразимо древние рукописные хроники фанатиков-иезуитов.

Четырнадцатое столетие. В деревне Блов бесчинствует покойный пастух. Угомонился после того, как бдительные граждане проткнули его сердце колом.

Примерно в то же дикое время под Дечином душит соседей мертвая дамочка. Пронзена колом и сожжена.

Семнадцатое столетие. В поселении Иванчице в двадцати километрах от города Брно эксгумирован и расчленен палачом труп местного жителя, подозреваемый в вампиризме.

Семидесятые годы двадцатого столетия. Близ Праги, в Челаковицах и Лаговицах обнаружены средневековые захоронения: атипичные позы скелетов и вещички из набора Ван Хельсинга-любителя указывают на то, что кто-то когда-то принимал этих несчастных за упырей и приложил усилия, дабы они больше не выходили из гробов.

Первая половина восемнадцатого века. В подземельях пользующегося дурной славой и внезапно опустевшего монастыря премонстрантов найдены странная плесень и иссушенные мумии – отбросы сатанинских пиров.

Середина того же века: в Португалии убиты разъяренной толпой чешские моряки с причалившего к берегу немецкого корабля; свершившие самосуд клялись, что моряки ночами входили в их запертые хижины, пили кровь и распространяли плесень, вызывающую кошмары.

Петр обронил распечатки. Несколько бумажек спланировали на пол. Это оно. Следы Гнили, как следы грибка в потаенных уголках чешской истории. Иногда людям удавалось уничтожить упырей, но их хозяин уходил невредимым, основывая новый культ в новом обличье. И так до восемьсот восемьдесят восьмого, славного года, принесшего человечеству первый кинофильм и преступления Джека Потрошителя. Журналист Антонин Мареш похитил директора передвижного паноптикума и сумел заточить Лихо в ящике. И долгих сто двадцать восемь лет плененное чудовище провело в земляной могиле. Пока потомок Антонина Мареша не освободил его.

Петр почувствовал озноб. Он наклонился за упавшими бумажками и одновременно посмотрел за дверь. Коридор, кухня и дальше, в гостиной – тьма. Ему померещилось или в этой сплошной черноте что-то шевельнулось?

Петр напряг зрение. Маленькой лампочки едва хватало, чтобы очертить рубеж – барную стойку между кухней и гостиной. За стойкой, естественно, пили чай, кофе и соки: подопечные не интересовались спиртным, а социальные работники с утра дули в трубочку алкотестера.

«Там кто-то есть».

Петр медленно распрямился. Рука инстинктивно потянулась к рюкзаку. В этот миг забытый на стойке служебный телефон получил эсэмэску. Экран загорелся, осветив висящее в темноте лицо. Смотрящие в разные стороны выпученные глаза, оскаленные зубы.

Петр вжался в спинку кресла. До него дошло с опозданием, кому принадлежат стиснутые челюсти и косящие глазищи. Экран мобильника погас, погружая «призрака» в темноту, но Петр уже знал, что это всего-то Гектор, блуждающий по квартире.

– Как ты меня напугал, – шепнул Петр. Гек, конечно, не мог его услышать. Петр встал и вышел из канцелярии, пересек коридор и кухню и заглянул за стойку. Сидя на корточках, Гектор обнимал плюшевую гориллу. При мысли, что сейчас аутист заговорит о Вейгеле и перерождении – а потом отведет безвольного Петра в лес, – под одежду проникли мурашки. Но от сердца отлегло, когда Гектор изрек:

– Йогурт с мартом. Сколько спать до среды? Свинья.

– Свинья, свинья. – Петр погладил Гектора по голове. Его собственный телефон пиликнул, принимая сообщение от Радима. Петр открыл присланную «Карильоном» фотографию… и рот открыл от изумления.

На снимке было приземистое двухэтажное здание с шиферной крышей. Позади росли голые осины и текла то ли мелкая река, то ли ручей. В кадр попала вывеска у входа: карета на лакированной табличке. Кто-то сфотографировал место из ночного кошмара Петра.

– Домик, – сказал Гектор, внимательно глядя на ассистента.

«Мы нашли их гнездо», – написал Радим.

8

В восьмидесяти километрах на юг от Праги белый минивэн Гонщика увяз в тумане. Казалось, частички воды в воздухе изменили акустику. Или это гул, заполнивший черепную коробку Петра, искажал редкие фразы попутчиков, делал чужими их голоса.

«Но ведь они и впрямь чужаки, – подумал Петр отрешенно. – Мы встречались три раза, а теперь едем на раздолбанном “Пежо”, чтобы сражаться с богом упырей».

В кармане спортивной куртки лежал пистолет. Под сиденьем – помповое ружье Радима. У Линды был газовый баллончик, а у Бен-Бена – клюка для ходьбы. Пародия на истребителей вампиров. Уцененная чешская версия.

– Мне подсобила внучка. – Радим наклонился к Петру. – Она в Интернете – как рыба в океане, хотя и ей пришлось повозиться. Река, средневековый мост, вывеска – все, как вы говорили. Это постоялый двор, называется «У возницы». С сентября не принимает посетителей, связаться с администратором не получилось.

– Если администратор жив, – прокомментировала Линда. Она усмирила гнездо седых волос красной банданой и выглядела как ее тезка – сильно постаревшая Гамильтон из «Терминатора». Сгорбившийся подле Линды Бен-Бен нахлобучил на лысину бейсболку с эмблемой пива «Козел». От страха, болезни или того и другого Бен-Бен пожелтел, но отмел просьбы товарищей остаться дома.

– Изолированное местечко, – сказал Радим, – рядом лес… Идеально для гнезда.

Петр не участвовал в разговоре. Он переводил взгляд с явно умирающего Бен-Бена на дрожащие от пьянства руки Линды, кассирши в гастрономе. На красную физиономию управляющего машиной пенсионера. На туман и сгущающуюся тьму.

«У меня проблемы», – подумал он.

«О, дружище, – сказал голос разума, – ты даже не представляешь какие. Эти психи, эти Ван Хельсинги… они планируют забраться с оружием в гостиницу, которую выбрали, следуя указаниям твоего покойного деда. Опомнись. Заставь их высадить тебя и мчись отсюда со всех ног».

«Я уйду, – ответил Петр вымышленному собеседнику. – Если здание будет другим».

За окнами простирались поля. Туман проделал какой-то трюк с иллюминацией. Фонари вдоль проезжей части превратились в тарелки инопланетян, в исторгающие желтое пламя сопла ракет, в пульверизаторы, распыляющие летучее золото. Свет казался кристаллизованным, замершим, но по мере того, как минивэн ехал, свет растягивался тонкими лучами, дробился и снова застывал, в определенной точке становясь похожим на елочную игрушку.

Потянулся лес, стволы в призрачных бинтах тумана.

– Серебро. – Радим показал пакетик, наполненный старинными монетами. Каждая была разрезана на две части. – И мята. – Он вынул второй пакет. – А также фонарики для каждого, разбирайте. Гонщик…

– Обруч у меня. Выкован по специальному заказу. Самое главное – вовремя надеть его на тварь.

– Что дальше? – подал голос Петр.

– Дальше?

– Если мы победим. Снова закопаем Бога?

– И выберем более надежного сторожа, – сказал Гонщик.

– Я не стремлюсь быть сторожем, – заверил Петр. – Хватило с лихвой.

Минивэн свернул на тропинку, параллельно которой текла в овражке мелкая река. Петр напряг зрение. Впереди чернела какая-то постройка. Небо над ней затянули тучи.

– Здесь, – сказал Радим. – Дальше пойдем пешком.

Машина остановилась под ясенем. Гонщик заглушил мотор и вынул из куртки чекушку. Зубами отвинтил крышку и провозгласил:

– За всех, кого оно погубило.

Водка забулькала, дернулся кадык в седой щетине. Гонщик передал бутылку по кругу. Петр отказался от выпивки.

– За почтальонов, – сказала Линда. Бен-Бен завистливо вздохнул.

– За профессора Мареша, Рихтера и за «Карильон». – Радим глотнул из горлышка. В руках Гонщика появился кусок арматуры. – Ну что, – взбодрился Радим, поднимая ружье. – Надерем нечисти задницу?

Петр потянулся к дверцам.

– Давайте допьем, – предложила Линда. – Там всего ничего.

После того как водка была допита, а бутылка улетела в реку, Петр и четверо стариков выбрались из салона. Бен-Бен опирался о клюку. Гонщик постукивал прутом по ладони.

«Делай ноги», – сказал внутренний голос.

Петр пошел, шлепая подошвами по росистой луговине.

Сперва он увидел перекинутый через поток мостик, возможно помнивший гуситов. Потом заметил гостиницу, и словно какая-то тяжесть упала с плеч. Приземистое здание с кирпичной кладкой под частично осыпавшейся штукатуркой. Шиферная крыша, маленькие окна, пластиковые резервуары во дворе, лакированная табличка с каретой. Сюда приводил его во сне дедушка, принимавший обличье аутиста Гектора.

Гостиница из ночных кошмаров доказывала, что Петр не безумен. А еще он был уверен: зло, сломавшее его жизнь, там, внутри. За темными оконными проемами. За толстыми стенами.

– Это она? – спросил Гонщик.

Петр вытащил из кармана SIG Sauer.

«Бойся Вейгела», – предупреждали пророческие сны.

– Да.

– Отлично.

Но какой бы сильной ни была убежденность, вдруг завладевшая Петром, он съежился, когда над входом, почуяв гостей, загорелась лампочка.

Гонщик опередил товарищей, взойдя на крыльцо. Скрипнула дверь.

– Открыто…

– Будьте начеку, – велел Радим.

Петр устал бояться. Сжимая рукоять пистолета, он перешагнул порог. Пять лучей прошили тьму, скрестились, ощупывая припорошенные пылью столы, водруженные на них ножками вверх стулья, барную стойку с тускло поблескивающими бронзовыми кранами. Пивная давно не оглашалась звоном бокалов. Меж стропил выросла паутина.

– Чувствуете запах? – Радим водил лучом по полкам, набитым хламом. Там пылились семья фарфоровых кувшинов, изрешеченная дробью барочная мишень, на которой маслом, не хуже малых голландцев, был написан натюрморт с дичью, пивные кружки с крышками, гуттаперчевый арлекин, курящий трубку солдат Швейк. Паук прополз по табличке с надписями на четырех языках: «Вы выезжаете из американского сектора».

– Его вонь, – подтвердил Бен-Бен.

Пылинки щекотали ноздри Петра и кружились в свете фонариков. Пивная пахла испорченной едой, тухнущим мясом. Гонщик прогулялся к стойке, подал знак осмотреть выходы из пивной. Петр снял пистолет с предохранителя. От напряжения заныла кисть. Линда прошлась на цыпочках к дверному проему справа от стойки, Радим – к открытым дверям слева.

– Как вы? – спросил Петр опершегося о клюку Бен-Бена. Было абсурдом взять с собой этого дряхлого старика.

– Хочу посмотреть, как оно сдохнет, – прошелестел Бен-Бен.

Линда скрылась в заставленном кегами темном коридорчике. Петр направился к туалетам. Паркет противно пищал под ногами. Луч упал на стену, испятнанную серым грибком. Штукатурка вздулась. Плесень формировала отвратительные хари, заставившие вспомнить абстракции в пансионате: те тоже притворялись нечестивыми иконами. Петр надавил на дверь плечом, ожидая увидеть за ней могильное чучело: прижатые к грудине скрюченные руки, черный рот, морщинистую шкуру. Но луч пошарил по пустому помещению, сальному кафелю и распахнутым настежь кабинкам. Писсуары были покрыты какой-то багровой пленкой. Петр скривился, представив, что это кровь жертв, прошедшая сквозь мочевой пузырь упыря.

«Бойся Вейгела…»

Кто такой Вейгел? Он один или у Лиха здесь целая армия слуг?

Петр покинул туалет, пятясь. В изводящей тишине скрипел паркет и тяжело дышал Бен-Бен. Пауки ползали по стропилам. Ствол плясал в трясущихся руках Радима, пот струился по его лысине.

– Второй этаж, – шепнул Радим.

В эту секунду коридор слева огласил звон и тень вытянулась в зал подобием хищной лапы. Радим отшатнулся, поднимая дуло, и пальнул в темноту. Звук выстрела хлестнул по барабанным перепонкам. Что-то упало. Гонщик стиснул арматуру на манер копья. Радим захрипел астматически и дернул цевье ружья.

– Я его убил?

К смраду тухлятины прибавился запах пороха. Петр пересек пивную. Фонарик и пистолет он направил в коридор, заваленный пивными бутылками, одна из которых, вероятно, и опрокинулась, зазвенев. У разукрашенной мозгами стены лежал человек. Радим угодил в голову, уничтожив лицо, но Петр опознал истекающий кровью труп по бандане и джинсовому комбинезону. Ужас свел скулы.

– Иисусе, – пробормотал Гонщик. – Радим, ты кокнул Линду.

– Нет… – Горе-Ван Хельсинг затрясся, отступая. – Нет, нет, нет…

Упырь возник прямо за его спиной. В промежутке между болезненными ударами сердца Петр понял, что это и есть Вейгел. Знание пришло извне, будто подсказанное кем-то. Это Вейгел, и он – единственный защитник Одноглазого Бога.

Тварь, лишь отдаленно напоминающая человека, оскалила острые зубы. Они светились в полутьме. Безумные глаза горели на худом и белом, как мрамор, лице, за сосульками грязных волос. Вейгел выбросил руку и заткнул ошеломленному Радиму рот.

– Стреляй! – закричал Бен-Бен. Петр целился в упыря, но поймать того на мушку мешал Радим. Нити слюны свисали с клыков в округлившейся пасти Вейгела. Тварь повела рукой, словно утирала Радиму губы. Плоть разошлась под ее ладонью. Из глубокого пореза хлынула кровь. Радим выпучил глаза и пальнул в пол, взметая щепу половиц. А рука чудовища продолжала двигаться, срезая мясо. Щеки Радима лопнули, выворачиваясь желтой жировой прослойкой. Нижняя часть лица обвисла, обнажились в жуткой гримасе зубы. Петр заметил миниатюрное лезвие, зажатое между пальцев Вейгела.

Безоружный Бен-Бен вжался в балку. Гонщик издал жалобный вскрик и бросился к выходу. Он мог сколько угодно теоретизировать, поглощая алкоголь в пивной, но, столкнувшись с потусторонним злом, он обмочил штаны.

Скалясь ликующе, Вейгел легким взмахом руки перерезал Радиму горло. Кровь брызнула фонтаном, омывая пол в метре от Петра. Пылающие глаза погасли, вновь вспыхнули и снова погасли. А вместе с их демоническим сиянием пропал и Вейгел – исчез так же внезапно, как появился. Радим обронил ружье и рухнул навзничь в ширящуюся лужу. Бен-Бен сполз по балке, рыдая. Входная дверь моталась на петлях: Гонщик дал деру. Петр его не винил.

Пистолет в руке показался тяжелее пудовой гири. Еще парой незримых гирь обзавелись ступни. Луч мазнул по мертвому Радиму. Ствол тыкался в темноту. Внутри набухала паника.

– Возьмите ружье! – шикнул Петр.

Бен-Бен кивнул, всхлипывая, и на четвереньках пополз к трупу. Что-то шевельнулось за стойкой. Петр спустил курок, разнеся на осколки зеркало. Бен-Бен втянул голову в плечи.

Справа скрипнуло. Петр резко обернулся и выпустил пулю. Полыхнуло пламя, SIG Sauer отхаркнул гильзу. Пуля отколола от стены кусок штукатурки. Во рту Петра пересохло, губы склеились. Он подумал о дедушке, лежащем на больничной кушетке, следом – о юноше, который стоял по колено в грязи в раскопанной могиле.

Пускай все закончится здесь и сейчас.

Высокая тень скользнула по залу. Петру померещилось, что у тени есть глаза-огоньки. Он всадил в молоко три пули, бешено крутнулся и зарычал. Палец давил спусковой крючок. Улетали вбок гильзы. Сизый дымок застилал кругозор.

«Стой!» – раздался в голове голос деда.

Петр повиновался, задыхаясь от избытка адреналина.

«Успокойся, – сказал отчетливый голос. – Считай до пяти».

Раз.

Петр набрал воздух в легкие. Пистолет выискивал цель. Луч выхватывал из темноты то пошатывающегося Бен-Бена с ружьем наперевес, то ухмыляющегося арлекина из гуттаперчи, то ботинки Линды в глубине технического коридора.

Два.

– Где он? – просипел Бен-Бен.

Три.

«На столе!» – рявкнул голос, который не слышал никто, кроме сходящего с ума Петра. Петр повернул голову, затем плечи, фонарик и SIG Sauer. Вейгел стоял на столешнице, упираясь макушкой в потолочную балку. Кожаный плащ напоминал перепончатые крылья нетопыря. За спутанными патлами белела трупная морда и тлели злобные маячки.

Петр выпустил пулю. Вейгел схватился за ребра, но тут же прыгнул, презрев законы земного притяжения. Короткий миг Петр думал, что тварь действительно умеет летать.

Военные ботинки грохнулись об пол. Лезвие зажатого меж пальцев экзотического ножа рассекло полутьму. Бен-Бен сопел, наводя на упыря дуло. Перемещаясь грациозно, как хищная кошка, Вейгел атаковал старика. Он был настолько быстр, что Петр прозевал момент, когда миниатюрный маятник из новеллы Эдгара Аллана По вскрыл Бен-Бену брюхо. Кишки шлепнулись о пыльный паркет. Вейгел взял трясущегося Бен-Бена за бороду и отшвырнул от себя. После чего, растопырив локти, ринулся на последнего Ван Хельсинга.

«Не смотри в глаза!»

Петр отвел взгляд вбок и выстрелил. Тварь налетела на него и сбила с ног. Она была кожистой и зловонной, как бесхозный труп в запертой квартире. Липкий тяжелый плащ – словно складчатая шкура. Петр упал затылком в лужу крови, вытекшей из Радима. Он понял, что это конец, но произвел еще один бессмысленный выстрел, прежде чем Вейгел обезоружил его.

Упырь взгромоздился на Петра, победоносно сверкая могильными глазищами. Он напоминал рептилию. Слюна сочилась изо рта, окаймленного воспаленными гнойниками. Ноздри выделяли розоватую слизь. Белый язык трепыхался в пасти, за иглами клыков. На пороге смерти Петра охватило странное безразличие. Будто это не он лежал под нечистью, ожидая, когда прервется тоскливая жизнь. Он даже удивился, услышав из пасти чудовища человеческую речь.

– Она моя. Ты не заберешь ее. Никто не заберет.

Рука с зажатым лезвием поползла вверх, застыла и опустилась – не к шее бессильной жертвы, а в пол. Невероятно, но пасть Вейгела отворилась еще шире, натягивая щеки. Он решил утолить жажду – догадавшись, Петр предпринял слабую попытку вырваться, но колени врага давили на плечи. Глаза-звезды закатились, слюна полилась Петру в лицо. Вейгел издал клекот и начал наклоняться, метя клыками в яремную вену добычи.

Он не услышал, как Гонщик приблизился сзади, сжимая в руках помповое ружье.

– Сдохни, мразь.

Глаза Вейгела выпучились. Гонщик уткнул ствол в грязную шевелюру и вдавил спусковой крючок. Лицо упыря взорвалось, окатив Петра серыми комочками и осколками костей. Словно Вейгела вырвало верхней частью его собственной головы. Сияющие глаза потонули в огне и ошметках мяса. Осколки черепа повисли, удерживаемые скальпом, остались лишь нижняя челюсть, устланная окровавленными волосами и руинами макушки, и сюрреалистичный свод виска. Взвыв от омерзения – но и от радости, – Петр сбросил с себя поверженного противника. Желание жить хлынуло в пустоту, образованную страхом. Вейгел свалился на половицы жалкой куклой. Гонщик передернул затвор, и контрольный выстрел вовсе лишил Вейгела головы.

Не веря, что уцелел, Петр встал и кое-как вытерся рукавами. Гонщик сказал, потупившись:

– Пожалуйста, прости. Я так сильно испугался.

– Не извиняйтесь. – Петр подобрал пистолет. – Вы спасли меня.

– Но не Бен-Бена… – Гонщик посмотрел на выпотрошенного товарища.

– Бен-Бен знал, на что идет. Надо найти Лихо, чтобы их смерть не была напрасной.

Гонщик кивнул.

– Монеты и мята – в кармане Радима. Поставим точку в этой истории.

9

На второй этаж они не поднялись. Гостеприимно приоткрытая дверь нашлась под лестницей. Тусклый электрический свет сочился из щели вместе с плесенью, которая разукрасила абстрактным узором притолоку. Гонщик перекрестился и беззвучно зашевелил губами. Петр обратился не к христианскому Богу, но к покойному деду: «Проведи меня сквозь этот кошмар».

С оружием наготове охотники за нечистью спустились по ступенькам.

Подвал был захламленным помещением с низким потолком. Лампочка озаряла груды сгнивших картонных коробок, канистр, паллетов, сломанных стульев, упаковок с медицинскими масками. Концентрированный запах протухшей еды сообщал: они следуют в верном направлении. Тепло, тепло, горячо – как в детской игре. Потревоженные пауки засновали по грязному мангалу. Петр предплечьем утер вспотевший лоб и обогнул трухлявый шкаф.

Обнаженная женщина стояла на коленях у дальней стены. Они уже встречались: ночью в пансионате для аутистов, на шествии Крампусов в Риегровых садах. Наяву женщина выглядела гораздо хуже, чем в видениях. Парикмахер, обривший ее налысо, был пьян или слеп. Или использовал садовые ножницы. Кое-как остриженный скальп покрывали порезы. Худое, кожа да кости, тело вызывало ассоциации с концлагерем. Его испещрили ссадины и раны. Ужасающая гематома синела на бедре. Петр подошел достаточно близко, чтобы различить ожоги на почти плоской груди и плечах. Кто-то тушил об женщину сигареты.

Вейгел. Но зачем? Разве они не заодно?

Сбитый с толку, Петр скользнул взглядом по цепям, ведру с мочой и миске, наполненной жареными куриными ножками.

– Что здесь, черт подери, произошло? – спросил Гонщик.

Запястья женщины обхватывали железные браслеты. Руки были разведены в сторону и цепями прикованы к кольцам в противоположных стенах. Цепь покороче отходила от ошейника, удерживая женщину в горизонтальном положении.

Но если она – пленница упырей…

Прерывая мысль Петра, женщина подняла голову. Тень сошла с лица, как вуаль. Несомненно, Вейгел или кто-то иной сковал в подвале носителя древнего демона. То, что сидело в мумии, в земле, в саду Томаша, под липой, нынче находилось в искалеченной оболочке женщины лет тридцати.

«Ее зовут Пандора, – раздался в сознании Петра дедушкин голос. – Вейгел убил остальных упырей и посадил хозяйку на цепь, чтобы Лихо переселилось в него и ни в кого другого».

Женщина облизала кровавую корку на разбитых губах. Возможно, когда-то она была хороша собой, но зло, устроившее в ней гнездо, превратило бедняжку в ходячий труп. Задолго до того, как Вейгел пустил в ход кулаки и окурки. Так мог бы выглядеть портрет Дориана Грея, будь Грей дамой. Порок, отпечатавшийся на костистом лице. Левый глаз, испепеляющий визитеров злобой. Правый вовсе отсутствовал, потерянный давным-давно. Петра бросило в дрожь при виде ухмылки, которой одарила его скованная фамильяром ведьма.

– Посмотри, – пробормотал Гонщик.

Стену позади женщины покрывала серо-коричневая пушистая гадость. Она перебралась и на потолок и образовала над пленницей рисунок, отдаленно напоминающий иллюстрацию из учебника по анатомии: общее строение кровеносной системы. Прихотливый чертеж, удивительным образом совпадающий с положением израненного тела, словно плесень росла внутри теоретического отражения Пандоры на потолке и не выходила за контуры силуэта.

Петр подумал об одинокой смерти: трупы, покуда запах гниения не привлечет внимание соседей, истекают разжиженными тканями и оставляют после себя отпечатки. Плесень выглядела так, будто на потолке кто-то разлагался. Она смердела.

Петр сделал осторожный шаг к источнику вони и грибка. Старое чудище из славянского фольклора покинуло мумию и поселилось в женщине, сожрав личность.

– Прости меня, – прошептал Петр, обращаясь к пленнице. И хотя он стоял перед главным своим врагом, страх притупился. Сжимая рукоять девятимиллиметрового SIG Sauer, Петр видел перед собой измученную долговязую женщину, стремительно разрушающуюся оболочку. Но совсем другим зрением он видел также мумию в откопанном ящике.

– Я тебя остановлю, – произнес Петр, обращаясь к плесени, покрывающей кладку и потолок.

Пандора склонила голову к острому плечу, прислушиваясь, и втянула ноздрями воздух.

– Возьми. – Гонщик порвал целлофан и подал Петру разрезанные пополам монеты. Петр положил пистолет на стопку поддонов и подошел вплотную к Пандоре.

Кем она была? О чем мечтала, кого любила, во что верила, до того как столкнуться с Одноглазым Богом? Понимает ли она, что здоровяк, явившийся в подвал, – причина ее несчастий? Человек, выпустивший джинна из бутылки…

Петр коснулся пальцами подбородка Пандоры. Она тихонько зашипела.

– Тс-с…

Стараясь действовать предельно аккуратно, Петр вложил кусочек монеты в пустую глазницу. Лакуна казалась совсем неглубокой, но серебро отлично в ней уместилось. И второй, и третий кусок, и, наконец, четвертый: две монеты целиком. Пандора застыла, словно прислушиваясь к своим ощущениям. Голубой глаз следил за Петром выжидающе. Она решила сотрудничать? Но почему?

– Мята, – сказал Гонщик.

Пандора оскалила зубы – обыкновенные, без паранормального свечения, – но не отвернулась. Характерный аромат приглушил вонь Господнего хлеба. Петр покрутил листья в пальцах и погрузил шарик в глазницу.

Сколько же там свободного места?

Он дистанцировался от Пандоры, расправился, зацепив макушкой лампочку. Та закачалась на шнуре, устраивая в подвале театр теней. Свет откатился, на секунду укрыв скованную женщину тьмой, и вновь озарил поросшую плесенью кладку.

Пандора изменилась.

Петр лишился дара речи, готовый списать увиденное на игру теней. Но лапочка, качнувшись назад и снова вперед, отмела сомнения.

Женщина трансформировалась. Удлинялся ее подбородок, утончался нос, черепная коробка вытягивалась и сплющивалась. Пустая глазница ползла по лицу, как жук… она поднималась. Через бровь, вверх, нарушив все законы здравого смысла. Голова Пандоры преобразовывалась, здоровый глаз при этом буравил Петра, а губы кривились в ухмылке.

– Обруч! – вспомнил Петр и замахал рукой, не отрывая взгляда от королевы упырей. Женщина превращалась в того, кто владел ею, – в Одноглазое Лихо. Кожа утолщалась, приобретая мраморный оттенок, по ней змеились трещины старых шрамов. Молочные железы пропали. Грудная клетка выломалась килем. Петр словно смотрел допотопный хит видеопроката, фильм про оборотня. И так же, как герои того фильма, бездействовал, поглощенный непостижимым процессом.

Пандора росла, увеличиваясь в размерах. Конечности… шишки суставов… нижняя челюсть, теперь напоминающая о хищном обитателе океанского дна. Браслеты впились в запястья, ошейник – в горло. Пальцы, вдвое длиннее нормальных, распрямились. Их венчали желтые ногти. Великанша двух с половиной метров ерзала на коленях.

– Возьми! – крикнул Гонщик.

Петр выхватил у него обруч и понял: железяка, рассчитанная на человеческий череп, не охватит голову преобразовавшейся Пандоры. Отчаянье впилось клещами в сердце.

Пандора открыла огромный рот. Женские зубы выпали, как драже. Из десен и неба росли вкривь и вкось гвозди. Дыхание дряхлого пса вырывалось из багровой пасти разом с удушающей вонью. Чудовищная троллиха ворочалась, звеня цепями и тряся головой. Левый глаз выпучился от давления, скосился и будто погас, став бородавкой на уродливой роже. Всякое сходство с женщиной исчезло. Скорее уж облик чудища напоминал морду мурены, отдыхающей за стеклом аквариума в павильоне «Морской мир». Растрескавшаяся шкура, отверстия ноздрей, а над ними – пульсирующая дыра, нашпигованная серебром и мятой.

Петр схватил пистолет и попятился.

– Не стреляй! – захрипел Гонщик. – Оно выйдет наружу!

Одноглазый Бог издал довольный рык. Вокруг опешивших людей задребезжали пыльные вещи, кинулись наутек пауки. Ящики приподнялись над цементным полом, поднятые незримой рукой. Из них начали выпрыгивать пустые бутылки.

– Закрой ему глаз! – выкрикнул Гонщик, но было поздно. Длинный язык Лиха выскользнул меж зубов-штырей и скользнул к отверстию во лбу. Легким движением он освободил дыру от монет и мяты. Бутылки из-под «Козла» и пльзеньского взмывали в воздух и лопались, но кусочки зеленоватого и коричневатого стекла продолжали парить, словно в невесомости, раскручиваясь по спирали. Все быстрее и быстрее.

Петр смотрел на Лихо, а Лихо взирало на Петра глазом циклопа. В дыре кишела тьма. Она выдувалась пузырем черной жвачки и лишала человека способности сопротивляться. Внезапно Петр осознал. Вовсе не призрак дедушки, требующий остановить монстра… нет. Это Лихо взывало к глупцу. Это оно, принимая обличье аутиста Гектора, говоря голосом деда, заманило Петра в постоялый двор. Потому что связь меж ними была по-прежнему сильна. Потому что только Петр мог освободить Лихо и дать ему новый дом.

Тьма выползала из глаза-дыры. Второй раз за час Гонщик не выдержал и бросился бежать. Подвальный мусор ринулся следом: битые бутылки и медицинские маски, будто подхваченные ураганом. Смерч нагнал Гонщика и оторвал от пола. Последний представитель «Карильона» закружился в бесовском танце, суча ногами. Стекло полосовало его, срезая одежду, заживо снимая кожу. Тонкий крик полоснул по ушам, но чудовищную гибель товарища затмил зрительный контакт с великаном, звенящим цепями. Живая тьма сочилась в Петра.

«Полый человек», – одобрительно прошептал голос в голове.

Петр заскрежетал зубами. Зрачки закатились, из приоткрытого рта капала слюна.

Предсмертный крик оборвался. Истекающий кровью Гонщик вращался в безумном танце, окруженный алыми ковидными масками и бутылочными розочками. Осколки лениво скользили сквозь уже мертвое тело.

«Носи меня», – сказал голос.

Будто рой мух, саранчи и мошек заполнил пустоту внутри Петра. Проник в него целиком и нашел гнездо подходящим для очередной стадии перерождения.

«Мой мальчик».

Петр щелкнул зубами. Освежеванный труп Гонщика упал на груду хлама, и его накрыли осколки и маски. Стукнули о цемент ящики. Натянулись цепи. Монстр обвис, скукоживаясь так же стремительно, как увеличился. Ссыхалась и затвердевала, облепляя кости, шкура, испарялся жир, скручивались мышцы. Сгусток мрака покинул отверстие во лбу. Опустилась удерживаемая сухожилиями челюсть. Язык лежал в ней лепестком солонины. Меньше чем за минуту некогда бывшее женским тело обратилось в иссушенную мумию вроде той, которую сумасшедшие старики хоронят под липами в саду дяди Томаша. Болотная мумия, неодушевленная вещь, болтающаяся на цепях.

Одна история заканчивалась. Начиналась другая. Холодный душ смывал кровь и мозги, свежая одежда, найденная в административном кабинете, согревала кожу. Ритуальный нож эскимосов перерезал глазной нерв. Пахло средством для розжига костра. Чиркала спичка. Человек шагал налегке вдоль ручья, окутанный туманом, а за ним пылал, рассыпая искры и вздымая к тучам столбы дыма, прогорал, кремируя шесть трупов и доверяя огню древние тайны, постоялый двор.

10

Оно добралось до Праги на попутках к рассвету, оставляя в кабинах грузовиков частички себя – Господний хлеб, пушистую плесень. Водители жалели, что подобрали этого молчаливого, странно пахнущего мужчину с тряпицей, на пиратский манер прикрывающей правый глаз. Лишившее свой сосуд глаза, оно не чувствовало боли. Только триумф. Снова.

Небо серело над шпилями Тынского храма. Очень скоро Староместскую площадь заполонят толпы туристов, защелкают фотоаппараты и камеры мобильников, снимая астрономические часы, заблагоухает свинина и запенится пиво в дорогущих ресторанах. Но пока только машина мусорщиков огибала памятник сожженного проповедника, уборщики плелись, чтобы ликвидировать последствия ночных возлияний, да молодожены позировали при полном параде у собора святого Микулаша: пришли пораньше на фотоссесию, чтобы избежать столпотворения.

Существо подняло к собору единственный глаз физической оболочки и заставило губы своего носителя растянуться в ухмылке. С этого момента тело будет разрушаться, как все предыдущие тела, но существо не задерживалось надолго в полых домах. То, что улыбалось барочному собору, родилось на севере, в снегах, в заледеневших останках оленей. Во мраке, давным-давно. Оно требовало поклонения, жаждало скорее основать новый культ. Оно вспоминало, как нищие приходили на близлежащий Угольный рынок, где притворяющиеся благотворителями слуги существа насыпали прямо в подставленные ладони горячую вермишель, приправленную плесенью. Как монахи лакали кровь, растекающуюся по каменным кельям. Как цирковой великан ослеплял себя. Как эскимосы приносили жертвы, чтобы задобрить Ачкийини – так они величали Лихо.

Как почтальоны горели, а матросы вешали на реях отступника-капитана. И на всех их падала тень древнего странника.

– Правее! – крикнул фотограф молодоженам. Ветер развевал белую фату. Существо направило ноги своего сосуда в устье средневековой улицы и сбавило шаг у ворот основательного здания.

Взгляд пополз по фасаду и сфокусировался на окнах третьего этажа – пансионата для аутистов. Существо увидело фигурки, прижавшиеся к стеклам. Гектор, Либор и другие ребята взирали на него сверху, ожидая. Полые люди, которых оно будет сторожить. Которые вкусят хлеб и понесут споры. В субботу подопечные Петра отправятся в парк раздавать прохожим брошюрки и значки с пазлами – международным символом аутизма.

Дети в телах взрослых мужчин смотрели вниз, на божество в теле их ассистента.

Улыбаясь, Одноглазое Лихо отворило ворота и вошло в подъезд.

Свет мой, зеркальце