1
Они возвращались в Илморог, на сей раз движимые не идеализмом, а стремлением к духовному исцелению — просто обратились в бегство. Им помогал передвигаться по дороге велосипед Муниры. Иногда все трое шли пешком, а велосипед вел кто-нибудь один. Иногда все трое ехали на велосипеде — Мунира в седле, Карега на раме и Ванджа на багажнике. Но большей частью их передвижение представляло собой своеобразную эстафету. Карега шел пешком, Мунира вез Ванджу, затем, проехав милю, возвращался за Карегой и отвозил его на милю дальше Ванджи. Затем Мунира шел пешком, а Карега садился на велосипед и возвращался за Ванджей. Вскоре они, все трое, почти не отличались от земли, по которой двигались и над которой расстилалось бескрайнее голубое небо.
Муниру все время не покидало ощущение, что он очутился в странной ситуации. Ему казалось, он отсутствовал не три дня, а три года. Многое было ему непонятно — поступки и взгляды отца… гибель Муками… загадочные высказывания отца о Мариаму… существует ли между всем этим какая-либо связь? И вот теперь он вместе с сыном Мариаму — учителем, которого подобрал в баре, — и с Ванджей в поисках убежища идут в Илморог. Такова уж жизнь, размышлял он и пытался представить себе, как они будут в Илморог. Он почему-то был уверен, что его встретят как героя: настойчивые расспросы, растроганные лица — по крайней мере лица Абдуллы и старухи Ньякиньи.
Но он вспомнил двух мужчин в «лендровере», их намеки угрожающий вид и разговоры о взносе в двенадцать шиллингов пятьдесят центов, КОК и всем прочем. Внезапно он увидел связь между их приездом, мучительным испытанием, которому подвергся, и колоссальным обманом, жертвой которого стал весь народ, а затеяли его немногие — те, кто, как правило, действовали в союзе с иностранцами. Снова его пронзило чувство вины, на этот раз совсем иного свойства — он ведь сам дал эту клятву общенационального предательства. У него не хватило той смелости, какую проявили илморогские крестьянки, и тот рабочий, что отважился протестовать, и все те жители страны, которые открыто, рискуя жизнью, выступили против этой затеи. Потом он подумал: а что я, собственно, мог сделать? Этим вопросом он заглушил свое смятение, которое могло бы пробудить его к жизни. Он посмотрел на Ванджу. Подумал, не рассказать ли ей о том, что с ним случилось, но промолчал.
Ванджа приняла решение. Она начнет в Илмороге совсем новую жизнь. Покинув Илморог, она дважды пережила тяжкий позор и унижение. Теперь она порвет с прошлым и постарается устроить заново свою жизнь. И чтобы доказать, что душа ее очистилась, она решила никогда больше не пользоваться властью над мужчинами, которая таилась в ее теле, — хватит, больше никаких привязанностей, пока ее заново раскрывшаяся душа не переступит границ прошлого.
Карега не вполне точно знал, чего именно он ждет от Илморога и его жителей. Он откликнулся на призыв Ванджи как на зов судьбы. Да, он положился теперь на судьбу, ибо будущее ему виделось зияющей пустотой без конца и начала, как небо над головой. Но почему, взглянув на Ванджу, он представляет себе подернутые рябью лужи крови? Почему воспоминания причиняют ему такую боль? Судьба, решил он, снова подумав о Муками, и печаль и смутная тревога овладели им. Но он был благодарен Мунире: тот пообещал взять его на работу. Был продавцом овчин в Лимуру, стал школьным учителем в Илмороге — как-никак, это шаг вперед.
Мунира объяснил ему, почему в илморогской школе не хватает учителей. При колониализме учителя-африканцы могли преподавать только в школах для африканцев. Все эти школы были одинаковы: жалкое оборудование, скверное помещение, ни малейшей поддержки со стороны органов просвещения. Но по крайней мере учителя в них были самыми лучшими учителями.
Однако после того, как ввели внутреннее самоуправление, ограничения для учителей-африканцев были отменены. В результате бывшие школы для африканцев остались в том же самом положении, но при этом лишились лучших преподавателей-африканцев. Они потянулись в бывшие школы для азиатов и европейцев, то есть в школы, размещающиеся в хороших зданиях, снабженные современным оборудованием и располагающие достаточными ассигнованиями. В таких же отдаленных уголках, как, скажем, Илморог, школы по-прежнему влачили жалкое существование.
Карега не скрывал своей радости: получив место учителя, он поднялся в собственных глазах. Кембридж Фродшем не раз повторял им, что быть учителем — это призвание, и потому учительская профессия способна принести наибольшее душевное удовлетворение. Карега поклялся отдать все свои силы илморогским детям.
Солнце, пыль, песок — таким предстал перед ними Илморог. Ванджу и Карегу особенно поразило, как изменился облик деревни.
— Здесь было так зелено раньше, — сказала Ванджа. — И эта зелень рождала надежду… а теперь…
— Засушливый сезон… как он быстро все здесь изменил! — отозвался Карега, вспомнив цветущую илморогскую равнину.
— Увы, такова жизнь, — сказал Мунира, когда они втроем стояли, опираясь на велосипед, и кашляли от пыли, глядя, как в небо поднимается кукурузная шелуха.
Возле лавки они увидели Ньякинью, Абдуллу и Иосифа.
На их лицах не отразилось ни удивления, ни любопытства при виде вновь прибывших, и Мунира ощутил нечто вроде разочарования. Даже ни слова не сказали!
— Мы разговаривали про осла, — объяснила Ньякинья вместо приветствия.
— Что с ним случилось? — быстро спросила Ванджа, сразу заметив страдание на лице Абдуллы. — Нечего сказать, выбрали местечко, чтобы начинать новую жизнь!
— Старейшины хотят его убить, — продолжала Ньякинья. — А другие предлагают избить его и прогнать на равнину, чтобы он унес с собой наши беды.
— Осла? Я слышал, что для ритуального жертвоприношения годится только козел, — сказал Карега.
— А это кто такой? — поинтересовалась Ньякинья.
— Это Карега, — ответила Ванджа. — Он родом из тех же мест, что Абдулла. Из Лимуру. Он будет работать в школе.
— Наш новый учитель, — добавил Мунира.
— В такую-то засуху и новый учитель? Господь с вами!
Они присели у входа в лавку, и Мунира попросил пива — промочить забитую пылью глотку.
— Этот осел — моя вторая нога, — вздохнул Абдулла. — А они хотят, чтобы я ее отрезал и выбросил. Они требуют от меня новой жертвы.
— Какое отношение к погоде имеет твой осел? — удивился Карега и тоже спросил пива.
— Иосиф, принеси пива новому учителю, — крикнул Абдулла. — А мне казалось, вы не пьете.
— Все меняется, — задумчиво сказал Карега, вспоминая их последнюю встречу в хижине Ванджи шесть месяцев тому назад. — Времена меняются, так бы я сказал, — добавил он.
— Это все засуха… — проговорила Ньякинья. — Травы мало. Скоро вообще не останется ничего. Вот они и думают, кому отдать траву: ослу или козам?
— Одного мать носит у груди, другого — на спине. Как между ними выбирать? Ведь оба — ее дети, — сказал Абдулла.
«Ничего себе, возвращение, — подумал Мунира, — снова все те же разговоры о засухе и хоть бы словечко кто спросил о тех страшных событиях, что мы пережили».
— Засуха пройдет. Сейчас еще только март, — сказал Мунира. — Такими разговорами, чего доброго, можно спугнуть дождь.
— Да-да. В марте пойдут дожди, и трава вырастет, — горячо поддержала его Ванджа. — Дожди непременно должны пойти, иначе все они погибли, вся деревня. Абдулла, — сказала она, — разве ты не рад возвращению своей официантки?
Все засмеялись. Повеселели.
— Пойди-ка отмойся сперва от пыли. А то клиенты перепугаются. Они примут тебя за дочь засухи.
2
Карега начал работать в илморогской начальной школе в качестве учителя без диплома под руководством нового директора — Муниры. Вместе с Мунирой он ездил в управление, и Мзиго, после обычных расспросов и обещаний побывать в Илмороге, согласился принять его на работу. «…учитывая лестный отзыв господина Муниры относительно вашего характера и поведения. Требования господина Муниры очень высоки, и мне бы хотелось, чтобы вы взяли за образец его беззаветную преданность нашей благородной профессии».
Теперь занятия шли в четырех начальных классах в две смены. Для четвертого класса, где учились ребята старшего возраста, с которыми уже начинали заниматься, а затем бросали другие учителя, не задержавшиеся надолго в деревне, Карега, чтобы наверстать упущенное, организовал дополнительные занятия после пяти часов.
Когда он стоял перед своим классом, в нем рождались особые чувства. Казалось, он продолжал диалог, который начал с самим собой еще в Сириане, но должен был прервать, когда его исключили оттуда и он стал прислуживать туристам. Его удручало, что детям совершенно неведом мир за пределами Илморога. Кения представлялась им то ли городом, то ли большой деревней. Как научить их осознать самих себя, Илморог и Кению частью большого мира, обширной территории, на которой складывалась вся история и борьба африканских народов? Он пробегал мысленно бескрайние просторы, с незапамятных времен заселенные народами Африки, оставившими памятники культуры, вызывающие восхищение потомков; уничтожить их или воспоминания о них оказалось не под силу даже империализму белых, покорившему себе рабочую силу черных. Египет, Эфиопия, Мономотапа, Зимбабве, Тимбукту, Гаити, Малинди, Гана, Мали, Сонгхай — эти названия ласкали слух, завораживали, и дети слушали, полные любопытства и изумления, к которым примешивалось недоверие. Он научил их песенке: «Я живу в илморогском районе, а он расположен в округе Чири; Чири находится в республике Кения; Кения — часть Восточной Африки; Восточная Африка — часть Африки; Африка — земля африканских народов, отсюда африканские народы рассеялись по множеству далеких уголков мира». Петь-то они пели, но все это представлялось им как-то абстрактно. Они изо всех сил старались поверить учителю, и от их старательности ему становилось не по себе: он не мог не понимать, что именно за этой старательностью прячутся сомнения, те же сомнения, какие испытал и он сам: они терзали его еще в Сириане. Исторический опыт Африки не всегда был ему абсолютно ясен; и теперь, когда ему пришлось столкнуться с детьми своих соотечественников, с детьми, которые хотели знать все, он видел ущербность полученного в Сириане образования. Все ужасы того года, когда он продавал овчину и фрукты туристам, сейчас, задним числом, воспринимались не так трагично, как его нынешние мучения. Встреча с Илморогом, со всем этим убожеством, с этой высушенной солнцем, обезлюдевшей пустыней, с глазами тех, кто завтра убежит в города, жестокость которых он познал на своей шкуре, в города, куда их манит надежда, мелькающая тысячью миражей, — это и встреча с самим собой, познание самого себя, глубокое и мучительное, ибо все вопросы и сомнения касались не только его личной безопасности. Когда он видел перед собой детские лица и думал о засухе, думал о том, что прогресс обошел этот край стороной, он спрашивал себя: «Где же блага современной цивилизации?» И ему начинало казаться, что такова их общая судьба, на которую они все обречены.
Надежды не было, был только колоссальный, гигантский обман. Они с Мунирой — два страуса, прячущие голову в песок и делающие вид, что резкие ветры и палящее солнце не имеют к ним отношения. А разве в Сириане не то же обвинение предъявили Чуи? Как могут они, учителя, пусть даже учителя только начальной школы, закрывать глаза на страшную действительность — на засуху, как могут они игнорировать вопрошающие взгляды, устремленные на них? Разве может образование — история и география, естествознание и математика — защитить от засухи?
Как-то вечером в марте он вышел из школы и застал в лавке Абдуллы кучу народу.
У Руоро вчера вечером сдохла коза, — объяснила Ньякинья. — Он плакал. Мы все напугались — ведь слезы мужчины предвещают беду. Он не мог сдержаться, а мы сидели около него, как на поминках.
3
К концу апреля дожди так и не начались. Коровы, козы и овцы превратились в скелеты, и все же многие скотоводы двигались дальше по равнине в поисках пастбищ. Теперь все надежды возлагались на май. Но как раз в самой середине мая сдохли две коровы; высоко в небе кружили стервятники и ястребы и тучами бросались на жертву, оставляя после себя лишь белые кости, разбросанные среди сухой, чахлой травы.
Ванджа поджидала Карегу и Муниру у школы.
— Сегодня принято решение. Старейшины ходили к Мвати Ва Муго. Он сказал, что осла следует увести на равнину и там оставить, а также принести в жертву козу. Нужно помочь Абдулле. Ведь без осла он с голоду помрет.
— Они назначили какой-то срок? — спросил Мунира.
— Нет, но они скоро соберутся и назначат день.
— А Абдулла не знает, каким образом они уведут на равнину осла?
— Нет… Но говорят, его погонит палками вся деревня — мужчины, женщины, дети.
— Что же мы можем сделать? — спросил Мунира, но никто не ответил ему.
4
Неотступные воспоминания о прошлом: год саранчи, год прожорливых гусениц, голодный год, когда все ели маниоку… целые возрастные группы, получившие при крещении имена Нгиги, Нгунга и Нгарагу йа Мванга [20], носят печать горя, свидетельство того, что неподвластная человеку стихия всегда грозит уничтожить плоды его труда. Были и другие уроки. В 1900 году, всего через шесть лет после года саранчи, разразился такой голод, что некого было крестить. Вот почему ни в одной возрастной группе нет имен, способных напомнить об «английском голоде», названном так из-за того, что он ослабил сопротивление народа грабителям-европейцам, отнимавшим у коренных жителей Африки землю и плоды их труда. Голодный год явился горькой панихидой по юношам, погибшим в Северной Африке, на Среднем Востоке, в Бирме и Индии, где они сражались против немцев и японцев; молодежь пела:
Когда я приехал из Японии,
Я и не знал,
Что произведу на свет
Мертворожденное дитя —
Голодный год.
Так и история и народная легенда доказали, что Илморог всегда был жертвой двойной жестокости — капризов природы и безрассудности людей.
Эти мысли мучили Карегу, увлеченного загадками истории народов, культур, существовавших когда-то от Малинды до Триполи. Он говорил детям: «Самый первый человек, отец всех людей земли, родился, по всей видимости, в Кении… на озере Туркана…» — и невольно делал шаг назад, точно ожидая вздоха изумления и новых вопросов.
— Да, Муриуки, — обратился он к мальчику, который, как ему показалось, поднял руку.
В классе начался шум, зашуршали книги, ребята повскакивали со своих мест. Вдруг Муриуки рухнул на пол.
— А ну пропустите, пропустите меня, — говорил Карега, расчищая себе дорогу. Он опустился возле мальчика — тот лежал в обмороке.
— Он просто голодный, — сказал кто-то из ребят. — Я знаю, он мне говорил, что ничего не ел.
Тогда Карега понял наконец, в чем дело; он притащил на руках Муриуки к себе домой и наспех приготовил ему еду — смешал яйцо и сгущенку.
А в это самое время, когда дети в Илмороге падают в голодный обморок, думал он, люди, живущие в городах и еще где-то, только не здесь, пьют, смеются, занимаются любовью от избытка сил.
Он рассказал об этом случае Мунире. Тот развел руками:
— А что я могу поделать? Это не моя вина. Это ничья вина. Что же нам остается — закрыть до лучших времен школу?
— Вы согласны примириться с поражением?
— Тут ничем не поможешь. Воля божья.
— Воля божья? Почему же люди всегда безропотно принимают божью волю? Ведь говорится же, что бог помогает тем, кто сам умеет за себя постоять.
— То есть?
— Мы должны пойти в город! — сказал Карега, как будто уже давно принял решение. В действительности эта мысль только что пришла ему в голову.
— Пойти в город?
— Да. И просить там помощи.
— Нет, Карега. Я навсегда расстался с городом и не хочу туда возвращаться, — ответил Мунира, вспомнив вдруг недавно испытанный ужас и унижение.
— Но почему? — спросил Карега, удивленный его решительным отказом.
— Ты говоришь так, будто не участвовал в «чаепитии».
— А ты участвовал?
— Да, я был там. И испытал невыносимый стыд. Меня завлекли туда обманом, а я сам невольно оказался обманщиком и завлек туда свою жену, а она не верит, что я ничего не знал, — тихо ответил Мунира. — Но если бы я и знал, что нас там ожидает, я вряд ли нашел бы в себе достаточно сил, чтобы отказаться, и это самое страшное.
Карега задумался. Когда он заговорил, в его голосе слышались жесткие нотки.
— Я там не был. Но если бы был, меня не мучил бы стыд. Продавая туристам овчины, я спрашивал себя, как может все общество идти на поводу у нескольких жадных обжор — жадных, потому что они заглотнули больше, чем им полагается, обжираются плодами наших трудов. И вот они воспользовались тем, что когда-то было символом благородной цели… и думают, что могут обратить это на службу своим корыстным интересам. Они хотят заставить нищету и награбленное богатство обменяться рукопожатием в знак вечного мира и дружбы! А что делать с голодными и безработными, с теми, кто не в состоянии вносить плату за обучение в школе? Заставить их испить кубок до дна и при этом еще кричать о единстве? Какое легкое решение всех проблем… просто панацея для Илморога и всех прочих богом забытых мест в нашей Кении.
— Я понимаю, куда ты клонишь, — сказал Мунира. — Ладно, поговори с Ванджей и Абдуллой. А почему бы и нет? — добавил он вдруг, загоревшись. — Поедем и скажем Ндери Ва Риере, что все мы являемся членами КОК.
Злая насмешливость Кареги как-то неожиданно успокоила Муниру. Мысли, которые беспорядочно кружились у него в голове, были теперь облечены в слова.
Чем больше размышлял Карега о своей идее, родившейся во время разговора с Мунирой, тем разумнее она ему казалась. Он буквально не находил себе места, ему не терпелось поскорее осуществить свой замысел. Именно это терпение всегда служило мощным импульсом, заставлявшим его действовать вопреки внутреннему сомнению, и нередко приводило к беде. Засуха — это и вызов, и испытание, и от проблемы этой не уйти никуда. К какому бы решению они ни пришли, продолжать занятия в школе в такой обстановке он все равно не сможет, поскольку все теории звучали теперь как насмешка над действительностью.
Он поделился своими планами с Мунирой, Ванджей и Абдуллой.
— Насколько я могу судить, у каждого из нас были свои причины переехать в Илморог. И вот теперь все мы здесь. А в деревне назревает кризис. Что же мы должны предпринять? Старейшины поступают в соответствии с обычаями. Они думают, что на природу можно воздействовать жертвоприношением, стоит только возложить всю вину на осла. Знаете, я даже слышал, как Нжугуна говорил, что жертвоприношение заставит бога закрыть глаза на попытки американцев разгуливать в сокровенном убежище господнем. Но мне кажется, что мы можем спасти и осла, и жителей Илморога.
Абдулла был рад приветствовать любое предложение, способствующее спасению его осла, и возбужденно спросил:
— Но как это сделать?
— Существует же член парламента от этих мест. Мы, или, вернее, они выбрали его в парламент, чтобы он представлял там интересы избирателей даже самых отдаленных уголков его округа. Давайте пошлем в город большую делегацию из мужчин, женщин и детей. Пошлем ее в столицу. Встретимся с нашим депутатом. Правительство обязано нам помочь. А мы, может быть, сумеем помочь остальным. Иначе засуха нас всех уничтожит.
— А как быть с ослом? — спросил Абдулла.
— Мы возьмем его с собой. Починим телегу. На ней мы привезем из города продовольствие и другие товары.
Ванджу пронзила острая боль: значит, снова в город, туда, где она вынесла столько унижений?! Ее замутило от одного воспоминания о них.
— А почему нельзя послать кого-то одного? Например, тебя? Ты взял бы велосипед Муниры, — предложила она.
— Меня? Не станет депутат выслушивать одного человека. Он может заявить, что я просто обманщик. Но я уверен, делегацию от народа он вынужден будет принять.
Абдулла с готовностью поддержал его. Задумалась и Ванджа: «В прошлом году в это же время я уехала в город в надежде разбогатеть. Теперь же я поеду ради других людей. Может быть, на этот раз город будет к нам добрее».
Мунира не представлял себе, чем им поможет депутат парламента. Он тоже раздумывал: «Нигде я не могу осесть надолго, все время меня куда-то гонят другие люди. Неужели мне не суждено действовать по собственной воле?» Но раз уж Ванджа и Абдулла согласились, не смог отказаться и он. К тому же он считал, что, поехав, сумеет заглушить тревожный голос совести, время от времени попрекавшей его после ночного «чаепития в Гатунду». И потом, это дает возможность выяснить, что же стоит, в конце концов, за этой КОК с ее призывами к единению и гармонии интересов.
Теперь дело было за старейшинами. Они выбрали следующий день, чтобы объявить приговор ослу и назначить срок жертвоприношения козы. Вечером Ванджа побеседует с Ньякиньей, а та в свою очередь, пока не поздно, поговорит со старейшинами.
Собрались все. Нжугуна передал жителям слова Мвати Ва Муго:
— Мы прогоним осла. Мы принесем в жертву козу. Никто не смеет спорить с Мвати. Вы знаете, он — наш щит и наш меч, которым и бог защищает нашу землю. Вам известно, что со времени давнишней битвы за Илморог на нас не так уж часто обрушивались бедствия. Никто из нас не смеет возражать Мвати Ва Муго и задавать ему вопросы. Поэтому мы не спросили у него, что нам делать. А он не сказал нам. Он знает, мы не дети. Если бы речь шла о козе, мы бы избили ее палками и погнали бы прочь, чтобы она унесла с собой наши беды. Но эта скотина не коза. Но заботы-то у нас все те же. Вот я и говорю: изобьем его, а когда он станет помирать, мы прогоним его прочь на равнину, чтобы он унес с собой нашу беду.
Говорили и другие старейшины, они поддержали Нжугуну: да, этот осел — в их деревне чужой!
— Но, может быть, учителя наших детей предложат новое лекарство для старой болезни? — спросил кто-то.
Карега волновался. В школе ему приходилось спорить. Но он никогда еще не выступал перед старейшинами. И как назло на память не приходило ни поговорки, ни загадки, ни притчи, с помощью которых он мог бы донести о них свою мысль. Поэтому он решил говорить прямо.
— Осел не имеет никакого отношения к погоде. Законы природы не в состоянии изменить ни животные, ни люди. Но люди могут использовать эти законы. Чудо, которое всем нам необходимо, должно заставить эту землю так родить в сезон дождей, чтобы можно было отложить про запас достаточно зерна на время засухи. Нам нужно чудо, которое заставит наших коров давать столько молока чтобы нам его хватило и для еды, и для обмена на то, что в наших местах не родится. Это чудо в наших руках. Завтра, когда пойдут дожди, мы спросим у земли: что тебе нужно для того, чтобы ты принесла нам побольше? Если мы убьем осла Абдуллы, мы как бы сами себе ногу отрежем. Я родом из Лимуру, там ослы считаются живыми машинами, которым не нужен бензин. Когда в наших закромах не останется ни зернышка, сможет ли кто-нибудь просто на спине принести сюда издалека еду и воду? Так давайте лучше поглядим, что мы можем сделать, чтобы спастись от засухи. Труд наших рук — вот чудо и богатство, которое изменит мир и навсегда прогонит с нашей земли засуху.
Он рассказал о делегации, которая собирается в город, и воспел до небес достоинства депутата парламента.
— Мы отдаем ему наши голоса, чтобы он мог рассказать в парламенте о наших бедах. Но если мы не сообщим ему, что нас постигла беда, как же нам винить, его за то, что он не рассказал о ней правительству?
Старики заговорили и зашептались… Да, верно… Пусть узнают власти. Быть может, если бы они все знали… Да, да, если бы они узнали о наших страданиях, они не посылали бы сюда людей только для сбора налогов да еще тех, кто собирает деньги на какие-то дела, о которых в деревнях ничего не известно. Этот учитель… Всего два месяца как приехал… Откуда он набрался всей этой премудрости?
Поднялся Нжугуна и высказался против того, чтобы идти в город.
— Уши мои услышали странные слова. Послать чуть ли не всех наших жителей попрошайничать. Слышали ли вы когда-нибудь, чтобы все крестьяне бросили свою землю и имущество и ушли попрошайничать где-то на чужих дорогах? В молодом человеке говорит молодая кровь — что ж, пусть идет в город и скажет, чтобы депутат парламента приехал к нам. Да-да, депутат сам должен к нам приехать, а не присылать сюда каких-то послов и несмышленых детей, которые говорят якобы от его имени, — добавил он, взглянув на Карегу.
Предложение Нжугуны выглядело простым, ясным, и в нем звучало чувство достоинства. Спор вспыхнул с новой силой. Тут встала Ньякинья:
— Думаю, нам все же нужно пойти в город. Настал наш черед что-то сделать. Раньше все бывало так, как мы, илморогцы, хотели. Мы себя чувствовали сильными. Мы сами сочиняли слова песен, пели их и танцевали под них. Но пришли другие времена, когда нашу силу у нас отняли. Мы танцевали, но уже кто-то другой придумывал слова песни. Сначала это были европейцы. Они посылали к нам поезда. Поезда сожрали наши леса. А взамен что дали? Потом они забрали нашу молодежь. И стали ее пожирать. Нам оставалось только рожать, чтобы со временем город проглотил и других наших детей. В войне против европейцев мы пролили немало крови. Мы приносили жертвы. Почему? Да потому, что мы хотели петь песни, которые мы сами сочинили с ясной головой и на сытый желудок. Ну а дальше что случилось? Они все продолжали соблазнять нашу молодежь. И что дали нам взамен? Кроме этих двух учителей — никого, все остальные приходили и тут же исчезали. Затем они прислали к нам двух посланцев, и те потребовали двенадцать шиллингов и пятьдесят центов — за что? Потом какие-то другие появились с непонятными предметами в руках и говорили, что они обмеряют большую дорогу. Где же эта дорога? Ездят к нам еще одни — эти уж все время, — собирают налоги, скупают урожай, когда нет засухи и голода. Приезжал однажды депутат парламента и заставил нас выложить по два шиллинга: Харамбе. Видели мы его с тех пор? Ака![21] Вот поэтому-то Илморог должен сегодня собираться в дорогу и поглядеть на это чудовище, которое только берет и ничего не отдает назад. Мы должны осадить город и потребовать, чтобы нам вернули нашу долю. Мы хотим петь свои песни и танцевать под свою музыку. Они там тоже могут хоть разок потанцевать под нашу музыку, послушать слова наших несен, слова, сложенные теми, кто отдает свой пот, кто в муках производит на свет… Но Илморог должен дружно произнести эти слова.
Она села. Все напряженно молчали. Речь Ньякиньи произвела большое впечатление. Она затронула нечто такое, что чувствовали все: да, это они, городские, должны прислушаться к нуждам народа. Ведь власть и сила… одним словом, все, находится за пределами Илморога… где-то там… в большом городе. Значит, нужно идти туда и побороть то зло, из-за которого опустели их зернохранилища, которое высосало из них силы и сделало их слабыми. После слов Ньякиньи почти не было споров. Все говорили о походе в город. В прежние времена, когда их скот, их коз угоняли враждебные племена, воины преследовали их и не возвращались домой до тех пор, пока не отвоевывали похищенное имущество. Теперь же похищено само сердце Илморога. И они пойдут, чтобы возвратить его. Начинается совсем иная война… но все равно — это война.
Встал Мутури и высказал предположение, что Мвати, может быть, именно это имел в виду:
— Он сказал нам, что нужно избавиться от осла, но не сказал, как и куда его гнать; не говорил он также, что осел не должен вернуться…
Было решено, что несколько старейшин во главе с Мутури останутся, чтобы совершить жертвоприношение. Все остальные войдут в состав делегации. Абдулла записался первым. К нему присоединились Ньякинья, Мунира, Мариуки, Иосиф, Нжугуна, Руоро, Нжогу и другие.
Так зародился дух единства, сперва хрупкий, но он становился все прочнее по мере того, как шли приготовления к походу. Женщины готовили провизию, зачастую — из последних припасов. Другие жертвовали деньги, которые накопили. Мунира, Карега и Руоро возились с телегой, они готовили ее к великому путешествию в город.
Абдулла как будто заново родился на свет. Из калеки, вечно недовольного и вечно проклинающего Иосифа, он превратился в человека, который часто смеялся, рассказывал всякие истории, и это превращение, начавшееся после первого приезда Ванджи, теперь завершилось. Жители Илморога наконец-то приняли его в свои сердца. Они окружали Абдуллу, а он рассказывал:
— Поспорили однажды Муравей и Вошь. Каждый хвастал, что перепляшет другого. Они бросили друг другу вызов. Назначили день. О предстоящем состязании танцоров говорили все насекомые и звери, никто не хотел пропустить такое важное событие. И вот настал наконец долгожданный день, и рано утром Муравей и Вошь отправились на реку. Они искупались и намазались маслом. Раскрасили себя красной и белой краской. Муравей оделся первым; он хотел пронзить все женские сердца. У него был какой-то особенный меч, которым он опоясался. Он так сильно затянул пояс, что перерезал себя пополам. Вошь начала хохотать. Она так хохотала, что ее нос расщепился. Вот почему у Муравья нет талии, а у Вши носа, никто из них не вышел на состязание, и в пляс пустились другие насекомые.
Он рассказывал, как Хамелеон обогнал Зайца, почему Гиена хромает, как появилась в мире Смерть, о Женщине, которая надумала выйти замуж за злого Людоеда, и дети требовали от него все новых и новых историй.
Он делал для них всевозможные игрушки — прядильные катушки, бумажные ветряки и веера. Но больше всего им пришлись по душе рогатки. Мальчишки тотчас стали стрелять в птиц, хотя и без особого успеха.
— Возьмите рогатки с собой, — сказал им Абдулла, — испытаете их по дороге.
Дети предвкушали приключения, которые их ждут впереди, но больше всего их манил город — он был в сто раз обширней Руваини, — город, где здания доставали до неба и где люди ничего не ели, кроме печенья и конфет.
И все жители Илморога, особенно пожилые, не говорили ни о чем, кроме предстоящего путешествия и молодого учителя, который их надоумил. Иногда бог вкладывает мудрость в уста младенца. А ведь мудрость, верно говорят, за деньги не купишь.
Наконец наступил день отправляться в дорогу. Впервые люди отважились на такой шаг, и внезапно им открылась огромность этого предприятия!
«Это путешествие, — напишет потом Мунира, — этот переход через равнину в Самый Большой Город, явилось началом медленного, почти десятилетнего путешествия в глубины моего сознания, которое окончилось открытием, что человеческое существо порочно в своей сути.
И даже теперь, через много лет, — писал он, — я снова ощущаю сухость кожи, ярко сияющее солнце, я вижу умирающих животных, служивших нам пищей, высоко над нами — парящих в ясном небе ястребов и грифов, которые, насытившись мясом издохших антилоп и кабанов, терпеливо ждали, когда время и солнце предоставят им возможность вкусить человечьего мяса и крови.
Путешествие. Исход в царство познания».