Но прошло три дня, и ими овладело странное спокойствие, безучастность. У тех, кто шел вместе с Нжугуной, раз или два срывались с языка слова сожаления и раздражения по поводу похода, предпринятого в спешке, по совету юнцов. Карега вспомнил, что несколько дней назад Ванджа предупреждала его об этом, и избегал ее взгляда. Кончилась еда и запасы воды. И наконец жажда стала столь нестерпимой, что люди чуть не бросили всю эту затею. Абдулла подвел их к высохшему руслу ручья; они перерыли все камни, прижимали язык к их холодной, спрятанной от солнца поверхности, чтобы унять палящий жар во рту. Стада антилоп им больше не встречались, только однажды — труп животного. Дети снова попросились в тележку — еще счастье, подумали все, что они взяли с собой осла, и детям не все время приходится ощущать укусы раскаленного песка и сухих колючек… А они продолжали идти вперед, и ястребы и грифы кружились над ними в надежде… Ньякинья пыталась поддержать в своих спутниках силы: «Не отчаивайтесь, половина пути уже позади. Говорят, однажды ребенок целый день мужественно терпел голод и вдруг разрыдался, увидев, как мать кинула в горшок последнюю горсть муки».
Утром они внезапно вышли к подножию гор, где начиналась уходящая вниз долина, покрытая зеленым лесом и кустарником.
Они отдохнули под горой, усталые, но гордые огромным переходом, многочисленными милями оставшейся позади равнины. «Еще одно усилие, только одно — и камень сдвинется с места, — подбадривала их Ньякинья, — а на склонах мы найдем воду и дикие фрукты». Откуда у нее, у старухи, нашлись силы, а ведь она, как и Абдулла, отказывалась ехать на тележке!
Среди леса и кустарника, извиваясь вверх по склону, пролегало некое подобие дороги. Лесная служба вырубила по обеим ее сторонам широкие просеки, которые должны были приостанавливать распространение лесных пожаров. Они двинулись по этой дороге с вновь обретенной надеждой и верой. Примерно в миле от них простиралась долина, и Абдулла вдруг вспомнил, где тут была вода. Долина оказалась неглубокой, и в ней в самом деле нашлась вода. Все склонились над водою, утоляя жажду, а дети разделись и покупались, искупались и взрослые, но для Этого нашли более укромные места. Возле воды росли кусты дикого крыжовника, гуавы.
Карега смотрел, как жадно утоляет голод и жажду осел. Ванджа сидела с детьми. Их голоса растравляли ее душевную рану, и слезы навертывались ей на глаза. Ее любовь к ним была мучительна, и в такие минуты ей хотелось обнять, накормить всех детей земли. Да простит господь мои грехи, да простит господь мои ошибки, и пусть дитя войдет в меня. По она заставила смолкнуть молитву, звучавшую в ее сердце, когда увидела Иосифа. Он один не купался. Лицо его осунулось, он тяжело дышал и явно пытался скрыть от нее свое состояние. Она дотронулась до него — у мальчика был сильный жар.
— Давно он болен? — спросила Ванджа, обращаясь к другим детям.
Они отводили в сторону глаза, и ей пришлось повторить вопрос.
— Весь вчерашний день и ночь, — ответил кто-то. — Он не велел никому говорить. Он не хотел, чтобы к вашим бедам прибавилась еще и эта.
Самоотверженность мальчика глубоко ее растрогала. Она направилась к взрослым.
— Заболел Иосиф, — обратилась она к Мунире, Абдулле и Кареге.
Они тотчас подошли к мальчику. К ним присоединились Нжугуна и Ньякинья, вскоре об этом узнали и все остальные. Абдулла и Нжугуна скрылись в кустарнике и вернулись оттуда с какими-то корешками и зелеными листьями. Некоторые из них они дали Иосифу пожевать. А вообще-то нужно, сказал Абдулла, отварить корешки и листья, укутать мальчика толстым одеялом, сунув внутрь горячий котелок, чтобы он пропотел как следует и изгнал из своих суставов болезнь. Им следует как можно скорее идти вперед, добраться до первого же фермерского дома и попросить лекарство или уголок, где они могли бы сами ухаживать за мальчиком.
Снова они вывели осла на дорогу и впрягли в тележку. Хотя дорога бежала вокруг горы, подъем все же был слишком крут, а копыта осла все время скользили. Мунира, Карега и Ванджа подталкивали тележку изо всех сил, задыхаясь и обливаясь потом, пока наконец не достигли места, откуда начиналась мощеная дорога.
Если бы не болезнь Иосифа, они возликовали бы при виде открывшейся перед ними картины. У подножия горы лежал город. Ванджа даже узнала отель «Хилтон» и Дом конгрессов имени Кениаты, которые возвышались в самом центре столицы.
Они быстро начали спускаться, но было уже почти темно, когда они достигли первого фермерского дома. Карега и Мунира хотели было открыть железные ворота, но тут к ним вышла европейская женщина и заявила, что рабочих рук не требуется, и, не дожидаясь, пока они произнесут хоть слово, велела им убираться вон. Карега и Мунира не могли сдержать улыбки. «Почему она решила, что мы вечером станем врываться в ее дом в поисках работы?» — спросил Карега и хотел было что-то сказать вообще о белых людях, но вспомнил свою схватку с городом и замолчал.
У следующих железных ворот они сначала прочитали надпись на табличке. Их сердца забились ожиданием и надеждой. «Преподобный Джеррод Браун», — прочитал Карега вслух. Они предпочли бы африканца, но служитель божий, каков бы ни был цвет его кожи, — воплощение доброты и милосердия! Они послали вперед Карегу, Муниру и Абдуллу. Абдулла хромой, и это будет свидетельствовать об их мирных намерениях.
Аллея, ведущая к дому, была обсажена с обеих сторон аккуратно подстриженными кипарисами. За деревьями виднелся столь же аккуратно подстриженный газон. Среди лужайки там и сям стояли кипарисовые деревья с изящно подстриженными ветками, красивыми куполами устремляясь в небо. Сколько стараний, сколько искусства, мастерства, сколько сил человеческих и работы разума ушло на приукрашивание этих деревьев, подумал Карега. Сам дом представлял собою обширное бунгало с крышей, крытой красной черепицей.
Внезапно на них бросились две собаки. Их грозный лай заставил бы кого угодно обратиться в бегство. Но тут из-за дерева вышел человек и велел им стоять на месте. Сторож, подумали они; на нем была синяя форменная одежда и белая шапочка с надписью «Служба охраны». К охраннику присоединился еще один человек в зеленой кандзу с красной феской на голове и красным поясом; он вышел из дому и приблизился к охраннику, который держал за ошейник обеих овчарок.
— Кто вы такие и что вам здесь нужно? — спросил человек в красной феске, по-видимому, хозяйский повар. Охранник поглаживал собак и смотрел на пришельцев с таким видом, точно был бы рад спустить на них своих питомцев.
— Мы пришли издалека и хотели бы видеть хозяина. У нас случилась беда.
— Это видно, — сказал охранник, — если вы не хотите попасть в еще большую беду, то рассказывайте побыстрее, в чем дело.
— Чего вы хотите? — спросил человек с красным поясом. — Преподобный отец Браун сейчас молится, а после молитвы он обычно удаляется в свой кабинет и готовится к службе. Он очень занятой человек и терпеть не может, когда его беспокоят.
— У нас несчастье, — объяснил Мунира. — Часть наших людей осталась у ворот. С нами больной ребенок. Конечно, мы можем подождать, пока преподобный отец Браун закончит молитву.
— Пройдите и подождите на веранде, — сказал охранник, снова окинув их подозрительным взглядом. И в самом деле, подумал Карега, как не насторожиться: все они в грязи и уже столько дней не меняли одежду.
Они поднялись на веранду. Оттуда были видны дома рабочих из соломы и глины, крытые двумя слоями соломы. «А ведь мы сражались, — думал Абдулла, — ради того чтобы покончить с красными фесками и красными поясами».
Мунира представил себе своего отца, погруженного в молитву.
Вскоре вышел преподобный Браун и остановился у двери. Они не верили своим глазам: это был черный, африканец. У Муниры забилось сердце. Он узнал священника: один или два раза он видел его в доме отца. Но там его знали как преподобного Камау. Джерродом Брауном назвали его при крещении. Это один из самых уважаемых деятелей англиканской церкви, его называли даже в числе наиболее вероятных кандидатов в епископы.
— Что случилось? — спросил он визгливым голосом.
— У нас беда, — сказал Мунира.
— Мы идем издалека, — объяснил Карега.
— Мы умираем от голода и жажды, и у нас — там, у ворот, — больной ребенок, — добавил Абдулла.
— Откуда вы идете?
— Из Илморога, — ответили они хором.
— Илморог, Илморог, — повторил преподобный Браун медленно, оглядывая всех троих с головы до ног. Если бы они просили работы, это было бы понятно, но трое взрослых здоровых мужчин просят еды! Он вздохнул скорее с жалостью, чем с негодованием.
— Заходите в дом!
В его голосе было сочувствие и понимание. Как христианин, он знал, в чем состоит его долг. И Мунира внезапно почувствовал себя счастливым и подумал: «А может, сказать ему, кто я такой?»
Они вошли в просторную гостиную. Жена священника, тучная матрона («Очень похожа на мою мать», — подумал Мунира), сидела с вязаньем возле камина. Она окинула их быстрым взглядом, поздоровалась и снова занялась вязаньем. Неподалеку от нее на стене висела застекленная книжная полка, уставленная детскими энциклопедиями с золотыми буквами на корешках и библиями всех цветов и размеров. Над камином висела надпись в рамке под стеклом «Иисус — Глава этого дома, Молчаливый Слушатель всех разговоров во время всякой трапезы». На противоположной стене висела картина в рамке, изображающая царя Навуходоносора, он был голый, волосатый, как животное, стоял на четвереньках, а под ним начертана какая-то предупреждающая подпись. Кроме этого, на стенах были в основном групповые фотографии — преподобный Браун в окружении знатных особ.
Мунира кашлянул перед тем, как представиться, но преподобный Джеррод Браун, взяв с полки Библию, пригласил их помолиться вместе с ним. Он молился за нищих Духом, униженных, безработных бродяг, за всех алчущих и жаждущих, никогда не евших хлеба Иисусова и не пивших воды из колодца Иисусова. Он молился за все и вся под солнцем, и голос его затрагивал нечто сокровенное в их сердцах.