Теперь Карега сидел у стены дома адвоката и размышлял о загадке той ночи и прошлого Ванджи. Что на самом деле связывало ее с Хокинсом? Он гнал от себя эту мысль. У каждого есть свое прошлое, не предназначенное для посторонних ушей и глаз. Он смотрел на Абдуллу, который сидел, привалившись к стене. Абдулла, как улитка, ушел в раковину, в непроницаемый мир молчания и мрака. Превращение богоподобного охотника, знатока целебных трав, повелителя стихий, отлично обращавшегося с оружием, гордого своим знанием и причастностью к героическому прошлому, в жалкого, ушедшего в себя старика, превращение это отозвалось болью в сердце Кареги. Затем Карега вспомнил, что осла увели полицейские, и ему все стало ясно. Он увидел, как из дома вышла Ванджа, и двинулся за нею. Он один знал, как все они ей обязаны. Догнал ее. Вместе они молча шли по узкой гравиевой дорожке, пролегавшей позади дома.
— Уходи, уходи от меня, — сказала она вдруг с плохо скрытой злостью.
Но он не ушел. Они прошли по Мухохо-роуд, по Гадхи-авеню и вышли на Лангата-роуд, к баракам. Она остановилась у забора и посмотрела на равнину Найроби-парка. Он стоял с ней рядом, его глаза были устремлены на горы Нгонг, силуэт которых четко вырисовывался на фоне подернутого дымкой неба. Низко пролетел маленький самолет.
— Сейчас грохнет, — сказала Ванджа. Затем пролетел еще один, еще, и Карега вспомнил, что они стоят неподалеку от аэропорта Вильсона. Здесь туристы брали напрокат частные самолеты, чтобы ненадолго слетать в глубь страны, посмотреть заповедники с дикими животными и засветло вернуться в город.
— Я хотел… сказать тебе спасибо за все, что ты сделала, — заговорил он смущенно, надеясь, что она поймет его правильно.
— Прости меня за мою вспышку. Мне очень стыдно…
Он задумался.
— Нет, — сказал он. — Не тебе одной. Это было наше общее унижение… — Он не знал, что сказать дальше, и прибег к обобщению: — Когда унижен и оскорблен один из нас, пусть даже малое дитя, мы все оскорблены и унижены, потому что это всех людей касается.
Адвокат вернулся домой после шести, он привез с собой несколько пакетов муки, молоко и капусту. Он пригласил их в гостиную — вытянутую в длину просторную комнату.
— Здесь могла бы поместиться целая хижина, — воскликнула Ньякинья, и все засмеялись. Дети все еще играли во дворе и смотрели на самолеты, летящие в сторону Эмбакаси. Но некоторые присоединились к взрослым. На стенах висели портреты Че Гевары — волосы, как у Христа, глаза святого, — Дедана Кимати, сидящего в надменно-спокойной позе, картина Мугалулы, изображающая уличного попрошайку. В углу стояла деревянная скульптура борца за свободу работы Ванджау. Абдулла постоял несколько минут перед портретом Кимати и вдруг быстро проковылял через комнату и вышел в сад. Остальные окружили скульптуру и обсуждали волосы воина, толстые губы, смеющийся рот и висящий на поясе меч.
— Но почему же у него женские груди? — спросил вдруг кто-то. — Получается, будто это и мужчина и женщина в одном лице; разве такое возможно?
Все заспорили, но Ньякинья быстро разрешила сомнения.
— Мужчина не может без женщины родить ребенка. Женщина не может родить ребенка без мужчины. И разве мужчина и женщина не сражались вместе за свободу этой страны?
— Но мужчина важнее женщины, — сказал Нжугуна. — Не в одних же детях дело… хм!
— Интересно, а где же хозяйка этого дома? — спросила Ньякинья, чтобы переменить тему разговора.
— Она уехала на несколько месяцев за границу учиться на акушерку. Пожалуй, мне придется ей написать, чтобы возвращалась поскорее, если не хочет найти в доме новую жену и кучу детей. — Он бросил заговорщический взгляд в направлении кухни, где Ванджа готовила угали [24] и овощной суп.
Все засмеялись и тут же заговорили о многоженстве.
— Не всякий мог позволить себе иметь несколько жен. За жену приходилось расплачиваться козами, а они тогда были нашим главным богатством. Только богатые могли себе это позволить, — сказала Ньякинья.
Дома он совсем не такой, как в конторе, подумал Карега, с его лица исчезла усталость. Он хотел о многом спросить адвоката, но не знал, как начать разговор.
После ужина адвокат пригласил Карегу и Муниру в свой кабинет, куда вскоре пришли Ванджа и Абдулла. В комнате было много книг, книги лежали повсюду, и адвокат любовно прикасался к ним. Мунире стало стыдно за свои почти пустые книжные полки. Они сели на пол, и хозяин засыпал их вопросами об Илмороге, об его истории, условиях жизни, об их парламентарии, о том, чего они рассчитывали добиться своим походом в город. Карега попытался объяснить, и внезапно его пронзило ощущение расплывчатости их цели. Он заметил, что печать усталости снова легла на лицо адвоката, а голос его стал печальным.
— Думаю, он вас примет. Он организует даже митинг харамбе, чтобы успокоить свою нечистую совесть. Немножко благотворительности…
— Мы не станем возражать и против благотворительности, — сказал Мунира. — Пока мы не нашли ее в этом городе. — Он рассказал, как они побывали в доме священника и в доме Чуи. — Чего я никак не могу понять — это почему они с таким пылом распевают всяческие непристойности. Говорят, раньше слова песни всегда соответствовали месту и времени, певцы обращались друг к другу, они даже могли оскорблять друг друга, но все это было уместно и выглядело достойно. В молодости я, случалось, убегал из дома, чтобы побывать на обрядах посвящения юношей.
Он замолчал, задумался: может быть, такие вечеринки посещают и его братья, которых отец так расхваливает? Карега и Ванджа вспоминали о своем унижении в другом доме. Они предпочли промолчать об этом. Потом заговорил адвокат. Это было похоже на диалог со своим внутренним «я», а они превратились в зрителей, на глазах которых он делился сам с собой своими сомнениями и страхами.
— Все это и печально, и больно, и временами я просто выхожу из себя, видя черных зомби, эти ожившие карикатуры, которые танцуют танцы своих господ под господскую музыку. Они в этом достигли совершенства. Но когда это надоедает им, вернее, нам, мы обращаем свой взор на народную культуру и поносим ее… просто так, для смеха, за бутылкой шампанского. И вот я спрашиваю себя: разве мы можем рассчитывать на какие-то другие плоды, кроме тех, семена которых мы посеяли нашими руками? И я думаю о растраченных силах, упущенных возможностях, о том часе, дне, моменте истории, когда, очутившись на перепутье, мы выбрали не ту дорогу. То было памятное время, когда весь мир, воодушевляемый, разумеется, разными чувствами и ожиданиями, наблюдал за нами с мыслью: как эти люди, показавшие Африке и миру путь мужества, путь избавления черных, собираются поступить с чудовищем? Эти люди, обагрившие свои копья кровью белых угнетателей, тех, кто превратил их в рабов на службе чудовищам, отлитым из золота и серебра, — какой танец исполняют они теперь на освободившейся сцене? Тогда все было в наших силах, потому что за спиной у нас стоял народ. По мы, лидеры, предпочли начать заигрывать с этим божеством, со слепым и глухим чудовищем, которое пожирало нас сотни лет. Мы решили: все дело в том, что божеству прислуживали люди не того цвета кожи, а сейчас мы хозяева, и мы укротим это божество-чудовище, мы подчиним его своей воле. Мы забыли, что оно всегда было слепо и глухо к человеческому горю. И вот мы продолжаем вскармливать чудовище, и оно растет, оно требует все новых жертвоприношений, и постепенно мы превратились в его рабов. Мы падаем ниц перед его алтарями, молимся ему, возлагаем на него надежды. И вот к чему это приводит… Жители Блю Хиллс, взявшие на себя миссию служения слепому божеству, — тысяча акров земли… даже целый миллион акров в руках служителя этого божества, а тем временем его прихожане мечтают получить хоть один акр! Им, прихожанам, говорят: все это создано вашими трудами— будем же честными рабами божества-чудовища, отдадим ему наши души, а десять процентов дохода мы отдадим его вассалу, банку, ведь служитель тоже должен жить… а пока давайте молиться, чтобы божество заметило нашу честность и наш пыл, и нам тоже перепадут кое-какие крохи. И вот божество-чудовище продолжает жиреть, и сверкает все ярче, и разжигает аппетиты своих священнослужителей, знающих лишь один-единственный закон: алчность и накопительство. Я спрашиваю себя: справедливо ли это, справедливо ли по отношению к нашим детям?
Я адвокат… Что это значит? Я тоже зарабатываю себе на жизнь, прислуживая этому чудовищу. Я являюсь знатоком закона, призванного охранять святость божества-чудовища и его ангелов, всего клира. Я предпочел защищать тех, кто этот закон нарушает, от кого общество хочет себя оградить. Запомните: лишь немногие избранные могут найти себе удобное местечко в этой иерархии. И вот что больнее всего: вся эта иерархия, все эти богословы, церковные старосты, священники, епископы, ангелы… кормятся трудами простых людей. И как раз именно они, простые люди, презираемы и угнетены.
Я священник, отец-исповедник, я заглядываю через узенькую щель в душу народа… я вижу шрамы, раны, запекшуюся кровь… я вижу все это на лицах простых людей, в их испуганных глазах. Скажите нам, скажите, пока мы не покаялись в наших грехах: кто устанавливает все эти законы? Для кого? Кому они служат? Я не могу ответить на эти вопросы… и все же я говорил уже: для меня они — окно в мир.
Я спрашиваю себя: что произошло? Что случилось? Беру книги, читаю, ищу в них мудрость, ключ к разрешению множества проблем. Простые люди нашей земли сказали: «Мы больше не будем рабами чудовища, давайте молиться и искать подлинного бога внутри себя. Мы хотим распоряжаться всей этой землей, ее недрами, служить единственному богу — тому, который внутри нас». Они сражались… проливали кровь не для того, чтобы потом немногие поселились в Блю Хиллс и прислуживали изваянному из золота божеству, богу, находящемуся вне нас, — нет, они сражались для того, чтобы многие и многие смогли жить полноценной жизнью. Белые священнослужители, предчувствуя свое поражение, посмеиваясь, говорили тем, кто шел им на смену: «Опасайтесь разрушителей — мы-то уходим, но ведь эти люди уничтожат все канонические законы…» А мы, те, кого они называли разрушителями мы же учили