1
Еще один год подошел к концу. Детей распустили на каникулы, и Мунира занялся годовым отчетом и прикидками на будущее. С удивлением отметил, что он в Илмороге уже пять лет. Теперь в школе будет шесть классов, уроки в две смены. Отлично учится Иосиф. Конечно, у него исключительные способности. Даже если илморогской школе не удастся с первой попытки перевести на экзаменах кого-либо из учеников в школу следующей ступени, то уж со второй попытки Иосиф наверняка этого добьется, и, таким образом, илморогская начальная школа станет известной во всей стране.
Он запер кабинет и вышел на улицу. Все было пусто кругом: урожай уже собрали. Засуха и поход в город превратились в легенду глубокой старины. Правда, никакие обещания пока не воплотились в жизнь. Илморог по-прежнему оставался забытым уголком республики. Даже священники и полицейские с инспектором во главе появлялись здесь только изредка. Один или два раза в школу приезжал Мзиго, торопливо забегал в лавку Абдуллы промочить горло и, осыпая проклятиями дорогу, исчезал снова. Но в результате этих наездов кое-какие улучшения, особенно касающиеся школьного оборудования, все же осуществлялись. Однажды Мзиго привез с собой еще одного нового учителя, так что всего их стало теперь пятеро, не считая Муниры.
«Чаепитие в Гатунду» тоже казалось теперь чем-то таким, что происходило давным-давно, в какой-то другой стране, и Мунира уже подумывал о поездке домой. Но как он посмотрит в глаза отцу теперь, когда он знает обстоятельства гибели Муками? Ненужные мысли, оборвал он себя, ведь его отношение к отцу и его прошлому, постоянная неловкость, которую он испытывал в присутствии отца, не были связаны со смертью сестры. Он взял велосипед — решил ненадолго заглянуть к Абдулле.
Он весело насвистывал, когда увидел ее на узкой тропинке, почти в том же месте, где пять лет назад она поздоровалась с ним и задала столько забавных, но отнюдь не дружеских вопросов.
— О, это ты, мать мужчин, — приветствовал он ее, нажав на тормоза. У него было хорошее настроение: если не считать охлаждения Ванджи, в остальном он преуспевал и перед ним преклонялись все илморогцы, потому что благодаря ему в школе появились новые учителя для их детой. На время он уступил пальму первенства Кареге — это было после возвращения из города, — но теперь… Для полноты счастья ему не хватало только Ванджи. Ньякинья смотрела себе под ноги, но голос ее звучал отчетливо и ясно.
— Я слышала, несколько месяцев назад в школе начали работать три новых учителя.
— Да-да, — недоуменно ответил он.
— Они хорошо себя показали.
— Разумеется. А что, кто-нибудь жаловался?
— Нет. Дети довольны новыми учителями. Как и двумя первыми. Кто дал их нам?
— Серикали[29]. Кто же еще может платить им жалованье?
— Мвалиму, почему они одной рукой дают, а другой отнимают? Разве это справедливо?
— Я… Я не понимаю, — сказал он.
— Ты понимаешь. Ты знаешь больше, чем осмеливаешься сказать.
— Я в самом деле не понимаю… о чем ты…
Он закашлялся и отвернулся. Илморог был погружен тишину. Он увидел двух мальчишек, гоняющих вместо футбольного мяча яблоко. Когда он снова повернул голову, старуха исчезла. «Совсем как в тот раз», — подивился он, раздумывая над ее словами. Внезапно ему расхотелось идти в лавочку Абдуллы: опять разговоры, опять сплетни. Он прислонил велосипед к стене дома. Он стоял и смотрел туда, где только что была Ньякинья. От встречи с ней остался в душе неприятный осадок: она женщина всеми уважаемая и ее враждебность могла ему дорого обойтись.
Он вздрогнул. Его пугали эти необъяснимые повторения прошлого. А ведь именно от тирании прошлого он всегда хотел освободиться. Сначала Ньякинья, теперь Ванджа. Первая вспышка страха сменилась подъемом от смутного ощущения новообретенной власти.
— Хорошим манерам тебя, видно, так и не научили, — сказала она, и голос ее прозвучал точно эхо прошлого. По ее невозмутимому лицу он не мог определить, как она к нему относится. — Ты так и не пригласишь меня зайти?
— Заходи, заходи, — сказал он с неестественной игривостью. Внутри разливалось приятное тепло.
Она взяла складной стул, прислоненный к стене, и села. Ноги босые, простое платье в цветочек. Никаких украшений. Ему показалось, что она точно повзрослела: глаза смотрели твердо, ясно, в них не плясали больше дьявольские, манящие огоньки. Однако ее прямой взгляд, хотя и отнюдь не враждебный, поверг его в замешательство.
— Хочешь чаю?
— Нет, не хочу, — сказала она. — Я бы выпила воды.
— Воды сколько угодно, — сказал он шутливо, протягивая ей кувшин. Теперь у него был алюминиевый бак для сбора дождевой воды. Дом его с годами принял цивилизованный вид — диван, множество прочей домашней утвари, прибавилось книг на полках. Она отхлебнула воды и осторожно, даже чересчур осторожно поставила кувшин на пол.
— Ты не забыл ту ночь, когда мы пили тенгету? — спросила она вдруг.
— Нет. А что? Это было давно. Целый год прошел.
— Я помню, как ты спросил, зачем я приехала в Илморог.
— Да, мне было любопытно узнать… впрочем, у каждого свои причины поступать так, а не иначе. Свои секреты.
— Да, но ты спросил второй раз, хотя должен был знать… Я же рассказывала… про пожар… про «чаепитие».
— Зачем ты ворошишь прошлое? — спросил он, чувствуя себя крайне неловко. Затем добавил: — Не помню, говорил ли я тебе, но я сам тогда только что вернулся с того же самого «чаепития».
— Неужели? Ты мне не рассказал. Но дело не в этом. Зачем ты хотел узнать причину моего приезда? В первый раз.
— Послушай, Ванджа. Если не хочешь, можешь не рассказывать. Наверное, на меня подействовала тенгета. Эта крепкая штука всем развязала языки.
— Но я хочу тебе кое-что сказать. — Она иронически усмехнулась. — Я специально для этого пришла. Я о многом тебе рассказала. Я не пыталась скрыть, кто я есть и кем была. Только одно я утаила. Я всегда боялась, что я бесплодна, что не могу иметь детей. Мысль об этом давила на меня тяжким грузом. Ведь дети, как бы легкомысленно мы к ним ни относились, это то, что делает официантку человеком. Ты мать, и уж этого никто у тебя не отнимет. Я пыталась. Я побывала даже у Барбана в Тхигио. Это знаток трав, он особенно искусен в лечении женских болезней…
— Извини меня, — прервал ее Мунира, — мне кажется, ты говорила, что у тебя был ребенок, что ты была беременна.
— Да. — Она долго смотрела в пол, прикусив губу. — Он умер, — наконец сказала она. — Но много позже я открыла в себе эту потребность иметь ребенка. Правда, еще в школе, девчонкой, я всегда с замиранием сердца глядела на детей, мне хотелось их ласкать, играть с ними. Потом эта жажда стала нестерпимой. Вот почему я приехала. Увидеть бабушку. Увидеть места, откуда родом мой отец, а заодно спросить совета. Она повела меня к Мвати…
— Но, говорят, он не пускает к себе в дом молодых людей.
— Верно. Меня заставили ждать во дворе. Двор большой, окружен живой изгородью из жгучей крапивы и колючего кустарника. Когда меня впустили в дом, я только слышала его голос. Он задал мне несколько вопросов. Не хочу рассказывать подробно. Он посоветовал мне зачать в ночь новолуния, в поле. Я не выполнила его инструкций. Я не очень-то верю в луну. Остальное тебе известно. Такой была моя жизнь. Мое несчастье. Я с этим смирилась.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросил он, ощутив острую боль: она просто использовала его дли знахарского эксперимента.
— Я хочу, чтобы ты понял, что значит для меня Илморог, что значит для меня Карега. Пожалуйста, не обижайся если я скажу, что почти со всеми мужчинами я преследовала какую-то цель. Я умею ценить дружеские отношения. Но сначала я хотела только одного — забыть о своих прошлых связях. О своих шрамах. Потом появилась надежда… временами я водила дружбу только с женатыми мужчинами, у которых были дети. Поверь, мне было одиноко. С тобой я тоже на что-то надеялась, но ничего не вышло. С ним все иначе. Он мне нужен. Он мне действительно нужен. Именно он, он сам. Впервые я почувствовала, что и я нужна… как человек… не для унижения, растления, втаптывания в грязь… понимаешь? Это дается немногим… У меня снова появилась надежда почувствовать себя женщиной, человеком, человеком безо всяких там «но», и не стыдиться этого. Ко мне словно вернулись мои девичьи годы, я чувствую, что я вся преображаюсь…
Она замолчала и посмотрела на него. В ее глазах метались огоньки. Он испытывал теперь еще большую неловкость от этого откровенного, безумного взгляда: в нем таился вызов. В ее глазах была какая-то пугающая красота… красота львицы.
— Я рассказываю тебе все это, Мунира, потому что знаю, кто виноват в отстранении Кареги. В его увольнении из школы. Это ты.
Он порывался что-то сказать, возразить, свалить вину на Мзиго, но она продолжала, повысив голос:
— Я требую, чтобы он вернулся в школу. Я хочу, чтобы он вернулся, мы все хотим, чтобы он по-прежнему был учителем наших детей. Делай что хочешь, но он не должен уезжать из Илморога. Иначе… Мунира… я женщина решительная… кому-то рано или поздно придется за это расплачиваться. Я хочу, чтобы ты понял: нужно, чтобы он остался здесь… мне безразлично, каким образом… но если он уедет, то либо ты, либо Мзиго, или же вы оба…
Она встала и стремительно вышла из комнаты, словно боялась, что слова застрянут у нее в горле или что она не сумеет совладать с дрожью в коленях. Слова угрожающе повисли в воздухе, и Годфри Мунира еще долго не мог забыть силу ее голоса, красоту ее тела, ее откровенность, блеск гневных глаз. Все это в одно мгновение окончательно и бесповоротно привязало его к ней. «Я погиб… мы все погибли… но она… она должна быть моей… эти глаза львицы…»
Он знал, что она его покорила. Но он знал и то, что не в силах уже помешать увольнению Кареги. Что сделано, то сделано… сделано ради тебя, моя ночная львица, бормотал он про себя.
2
«Господи, сделай так, чтобы он не уезжал», — повторяла про себя Ванджа, глядя на далекие горы Донио, поднимающиеся за равниной. Облака над горами образовывали причудливый рисунок: пещеры, похожие на разверстые пасти, извергающие дым и огонь. Пасти постепенно уменьшались, и вскоре пещеры бесследно исчезли, превратившись в воздушные мотки темно-голубой шерсти. Она следила за медленным расползанием шерсти, пытаясь уловить место, которого коснулась божественная десница. Это отвлекало ее от того, что не давало покоя, будоражило. Но мысль настойчиво возвращалась: если он уедет из Илморога… если он уедет… она тоже уедет. Ванджа вздрогнула: ее пугала мысль о том, что ждет ее, о столкновении с миром, лежащим за пределами этой сельской обители. Она оставила прошлое далеко позади, так пусть оно там и пребудет, за стенами Илморога. Но что она будет делать здесь без него, как жить? Последовать за ним?.. И снова содрогнулась при мысли о мире за порогом ее убежища… Мои раны… без тебя они заноют.
— Иди работать ко мне в лавку, — предложил Кареге Абдулла, — мы будем равноправными партнерами. — Он сам понимал нелепость своей идеи: может ли жалкая лавчонка вместить их всех? Но ничего другого предложить он не мог.
Ванджа посмотрела на Абдуллу. Нечто подобное он предлагал ей пять лет назад. В наступившей тишине слова Абдуллы прозвучали так торжественно, что она едва не рассмеялась. Но как бы странно и неожиданно ни выглядело его предложение, за ним скрывались искренние чувства, Ванджа это знала.
Карега слушал, не вдумываясь в смысл слов. Он был уверен, что все кругом понимают простой факт: ему нечего больше делать в Илмороге, абсолютно нечего. Горечь и злость против Муниры и школьной инспекции отражались сейчас во всем, что он говорил, о чем думал. Он не мог взять в толк, почему же все-таки его так бесцеремонно отстранили от того, в чем он наконец увидел смысл своей жизни. Он чувствовал, что воспитывать детей — его призвание, а уроки стали для него постоянным спором с самим собой, когда он пытался понять психологию детей и в то же время представить себе мир их будущего, их жизненные перспективы. Он уже начал сомневаться в том, что образование может быть единственным средством полного освобождения народа, но еще не созрел для того, чтобы выйти за его пределы и окунуться в большой мир за степами илморогской школы. Однажды он, правда, попытался выйти в тот мир, но закончилось это тюрьмой. Итак, что же ему делать? Вернуться на обочину шоссе, торговать овчинами, грушами и сливами? Неужели его жизнь так и останется длинной чередой неосуществленных желаний и рухнувших надежд, если не считать нескольких случайных эпизодов вроде пребывания в Илмороге? Ведь он стремился только к правде, красоте, пониманию — как могло это помешать спокойствию и миру других людей? Как мог Мунира так поступить с ним? Карегу не удовлетворяло то оправдание, что Мунира глубоко переживает смерть сестры и позор отца. Он ничего не знал о привязанности Муниры к Вандже. А если бы и знал, то не понял бы этого. Он слишком молод. Слишком неискушен. Он еще не ведал той неутоленной страсти, которая зрелого человека может толкнуть даже на убийство, лишь ради того, чтобы самоутвердиться, увериться в том, что не все потеряно. Ведь лорд Фриз-Килби тоже преследовал свою дражайшую супругу с ружьем, предназначенным для туземцев и диких зверей. Но Карега в действиях Муниры видел лишь необъяснимую мстительную мелочность. И вообще все его мысли об учителе — добрые или злые — были почему-то противоречивы, в них таилась растерянность и неоправданные надежды, то же самое он испытывал, когда их кумир Чуи прибыл в Сириану и попытался соперничать с самим Фродшемом. Итак, выдающиеся личности, истинные герои!.. В кого из них верить? А может, он выдумал себе героев или искал их не там. В этот критический момент Карега чуть было не разуверился в людях и в возможности найти истинную красоту и идеалы в мире, где идет ежедневная битва за хлеб насущный. Он слышал голоса Абдуллы и Ванджи, пытающихся предотвратить его падение в бездну.
— Скажи, а почему ты все-таки приехал в Илморог? — спросил он Абдуллу.
Вопрос не был неожиданным, сколько раз Абдулла сам задавал его себе, и все же он вздрогнул. Потом бросил взгляд на далекие горы Донио; солнце уже садилось за вершины. Прогнал от лица назойливую муху.
— После ареста я попал в лагерь Маньяни. А вышел оттуда одним из последних. Это как раз перед тем, как провозгласили независимость, можете себе представить, какие чувства, надежды и воспоминания переполняли меня в те дни. Я говорил себе: если бы только до этого дня дожили Ндингури, Оле Масаи и другие! Торжество веры… слава, венчающая коллективную борьбу и стойкость. Теперь все будет иначе. Я не увижу больше насмешливых белых лиц, презирающих наш труд. Не услышу брани индийского коммерсанта. Им всем придется убраться. Фабрики, чайные и кофейные плантации будут принадлежать нам — народу Кении. Я подумал о тех, кто всегда мешал нам в нашей борьбе. О тех, кто сотрудничал с Гендерсоном. Мне отмщение, говорит господь, но я все же хотел бы помочь ему в этом. Извести паразитов, предателей. Я пел в те дни песню, исполненную надежд:
Вы, грязные предатели,
Оруженосцы белых,
Куда вы надеетесь скрыться,
Когда смельчаки вернутся
И трубы возвестят о нашей победе?
Нас не спугнул дождь,
Нас не испугала смерть,
Мы не убоялись львов,
Не устрашились холодного ветра.
Мы не дрогнули перед иноземцами,
Потому что знали:
Кения — земля черного человека.
Недели и месяцы я пел эту песню в ожидании перемен.
Я ждал земельной реформы, раздачи земли.
Я ждал работы.
Я ждал, когда будет воздвигнут памятник Дедану Кимати..
Я ждал.
Я говорил себе: я могу продать половину своего акра земли. Я так и сделал и купил ослика с тележкой. Я стал возить чужие товары на рынок. Ослу не нужен бензин или керосин.
Я все еще ждал.
Я услыхал, что людям дают займы для выкупа ферм, принадлежащих европейцам. Мне было непонятно, почему я должен покупать землю, за которую уже заплачено народной кровью. Но все-таки поехал. Мне сказали: это Новая Кения. Здесь ничто не дается бесплатно. Без денег ты не можешь купить землю, а не имея земли, ты не можешь получить в банке ссуду для ее покупки или открытия собственного дела. Получалась какая-то бессмыслица. Когда мы боролись за свободу, мы принимали в свои ряды людей, не спрашивая, есть ли у них земля.
Я говорил себе: может быть… может быть… за этим стоит какой-то большой замысел.
Я ждал.
Я сказал себе: хорошо, я стану немым и глухим. Посмотрю, как пойдет дальше. Посмотрю, что будет. Я видел, как растут разногласия в стане черных. В отношениях между народностями. Между общинами. Районами. Даже самыми близкими. Между семьями. Я вспомнил нашу борьбу, наши бои, наши песни; моя искалеченная нога не давала мне об этом забыть. Я спрашивал себя: как может быть такое между своими? Ведь теперь белый человек наверняка давится от смеха, он так хохочет, что нос его скоро раздвоится, как у той вошки в народной сказке.
Я спрашивал себя: почему никто не вспоминает о погибших? О нашем движении?
Я сказал себе: я обойду все конторы. Я пойду на фабрику, где когда-то служил. Мне нужна была работа, больше ничего.
Я зашел в контору.
Я ищу работу, сказал я.
Они сказали: калека?
Я сказал: а разве калеке не нужно есть?
Они переглянулись.
Они сказали: имеющие уши да услышат, имеющие глаза да увидят.
Это Новая Кения.
Здесь ничто не дается бесплатно.
Захотел на дармовщинку, отправляйся в Танзанию или в Китай.
Я горько усмехнулся. Чтобы поехать в Танзанию или в Китай, все равно нужны деньги на автобус.
Озадаченный, я стоял у дверей конторы. Я выпил до дна мою горькую чашу. В это время из «мерседеса» вышел человек в черном костюме и вошел в контору. Все клерки повскакали с мест, во весь рот заулыбались…
Абдулла замолчал, задумался. Муха продолжала жужжать у него над ухом, и он безуспешно пытался ее отогнать. Потом точно забыл про нее, и взгляд его устремился куда-то вдаль.
— Друзья мои… сегодня меня ничто уже не может взволновать. Мунира был когда-то твоим учителем. Его самого исключили из Сирианы. Как и тебя. Теперь по личным мотивам он выгоняет тебя с работы, а ты растерялся и впадаешь в отчаяние. Думаешь, меня это удивляет? Завтра, друзья мои, и вы ополчитесь против меня. Я не заплачу. Быть может, даже Иосиф накинется на меня с бранью, но я не заплачу. Но в тот день! Разве мог я остаться безучастным? Да у меня все внутри вывернулось наизнанку.
Человек, который вошел в контору, был тот самый тип, что предал меня и Ндингури. Как я позже выяснил, он подписал контракт с этой компанией на перевозки ее товаров по всей стране. Клерки твердили; наконец-то настала Ухуру. До независимости ни один африканец, кроме грузчиков и чернорабочих, не смел прикоснуться к товарам этой фирмы. А теперь господин Кимерия ворочает миллионами!
Я точно к земле прирос. Итак, Кимерия Ва Камианджа пожинает плоды Ухуру!
Я вернулся в свою деревню, продал оставшиеся пол-акра земли. Забрал пожитки, ослика и двинулся в путь вслед за солнцем. Я двинулся в самую глубь страны, где ничто не напоминало бы мне об этом подлом предательстве.
Можете называть это бегством.
Но в душе я уже умер. И только совсем недавно кровь снова побежала по моим жилам. Ох, опять эта проклятая муха!
Он занес руку, надеясь прихлопнуть муху, но промахнулся, попал себе по лицу и пробормотал что-то нечленораздельное. Затем повернулся к Кареге.
— Поэтому я и прошу тебя не уезжать. Куда ты поедешь? Останься здесь. Возьми клочок земли в аренду. Расти хлеб, как Ванджа. Может, что-нибудь и выйдет.
И вдруг Ванджа громко всхлипнула.
— Что случилось? — спросил Абдулла. Затем подумал про отъезд Кареги, и ему пришло в голову, что…
— Ты сказал: Кимерия?
— Тогда это он.
— Кто? О чем ты говоришь? — вмешался Карега.
— Это тот человек, из-за которого я ушла из дому, — сказала она. — Он называл себя Хокинс Кимерия.
Они переглянулись. Комок застрял у Кареги в горле, он сразу вспомнил погибшего брата.
— Это… тот, что… — выдавил он из себя.
— Да-да. Рабочие звали его «господин Хокинс», — сказала Ванджа. Она как будто заново пережила свое унижение в доме Кимерии во время похода в город.
И вдруг боль опять пронзила Карегу: он спит с женщиной, которая принадлежала убийце его брата!
Абдулла ничего не мог понять. Тогда Ванджа объяснила, что человек, который задержал ее, Нжугуну и Карегу в доме на Блю Хиллс, был он самый, Кимерия!
Но, прежде чем Ванджа и Карега успели ответить на все вопросы растерянного Абдуллы, они услышали гул в небе. Им показалось, что это гром. Сначала далекий, он приближался с каждой минутой. В небе показался самолет. Он летел совсем низко, описывая круги, точно отыскивал что-то упавшее с неба. Он то приближался, то снова улетал на далекую равнину, а потом опять возвращался, описав гигантский круг в небе. Рокот мотора вдруг стих, возник снова и снова оборвался. С машиной что-то явно не ладилось. Все трое вскочили с мест. Самолет будто застыл у них над головой, казалось, сейчас он рухнет прямо на них. Они оцепенели от ужаса. Ванджа, прижавшись к Кареге, тихонько охала. Абдулла крикнул:
— Ложись! Все на землю! Ничком!
Они повалились на землю и услышали, как самолет просвистел совсем рядом, и впрямь едва не задев их, сел в поле, в полумиле от лавки Абдуллы.
— Еще чуть-чуть — и он бы срезал нам головы, — сказал Карега, когда они поднялись на ноги и побежали к самолету.
Самолет приземлился благополучно. Европеец в рубашке и брюках цвета хаки и три африканца точно в такой же одежде стояли возле самолета, уперев руки в бока, и разглядывали машину.
— Какой крошечный, — воскликнула Ванджа. — Такие стояли в аэропорту Вильсона.
Они обошли самолет. Сзади, вздыхая, тащился Абдулла. «Нога, моя нога», — твердил он. Ванджа и Карега вернулись к нему. Оба молчали.
Через час весть о вынужденной посадке самолета облетела все общины, все деревни, и ближние, и дальние. Сотни людей скопились на поле. Даже когда стемнело, люди продолжали прибывать с фонарями и факелами в руках.
Они обступили самолет широким кольцом и разглядывали его с таким видом, точно это они своей властью заставили его опуститься на землю.
Событие превратилось в своего рода праздник, который затянулся на несколько недель. Школьники приезжали на грузовиках посмотреть на крылатого коня. Возле самолета постоянно дежурили двое полицейских.
Ванджа вдруг прервала мрачные мысли Абдуллы.
— Я кое-что придумала. Не будем поддаваться печали и отчаянию. Похоже на то, что праздник не скоро кончится. А людям нужно есть. Давай готовить еду на продажу. И немножко тенгеты, чтобы промочить горло, им не повредит… как и нам в наших невзгодах.
Такая блестящая идея и такая простая: Абдулла сразу воодушевился. Ведь есть же «Таскер», а тенгета и дешевле, и приготовить ее легче. Если по всей стране продают чангу, кируру, бусаа, то почему бы в Илмороге не продавать тенгету?
Идея имела полный успех. Спустя неделю люди уже приходили не столько поглазеть на самолет, сколько ради тенгеты. Поползли слухи о том, что напиток дает детей бесплодным женщинам и возвращает силу пожилым мужчинам.
Стали организовываться вечера с танцами и тенгетой. Известность Илморога, где когда-то бродили лишь кочевые скотоводы да старые крестьяне воспевали землю и травы и воздевали очи к небу в ожидании дождя, вышла далеко за горы и долы.
И вот Илморог снова замелькал в центральных газетах. Ндери Ва Риера был назначен членом комиссии правительственных чиновников и авиационников для расследования причин аварии самолета. Сообщение о создании комиссии появилось во всех газетах и было передано по радио. Одна из газет поместила статью с фотографиями самолета в окружении толпы местных жителей. В статье говорилось:
«Четырехместный самолет с топографами и фотосъемщиками на борту, совершивший вынужденную посадку в идиллической деревушке Илморог, округ Чири, стал не только объектом расследования правительственной комиссии, но и предметом странного местного культа. Самолет занимался съемкой местности для проекта трансафриканской автострады, строительство которой вскоре будет осуществлено в тех краях. Вероятно, это в свою очередь даст толчок уже внесенным предложениям, касающимся сельскохозяйственного развития всего района.
Ускоренное развитие Илморога было основным стержнем секретного доклада, подготовленного посланными туда экспертами два года назад, когда засуха и голод угрожали жизни тысяч людей. Илморог считается также потенциальным местом туризма; многое в этом направлении сделал энергичный депутат парламента от Илморога, достопочтенный Ндери Ва Риера, великий поборник Африканской исключительности и один из национальных вождей КОК.
Что же, у нас есть хорошие новости для уважаемого члена парламента.
Туристы уже хлынули в эти края.
Быть может, у них нет американских долларов. Однако они привозят с собой десятицентовые монеты из ближайших округов. И все из-за одного самолета. Беспрецедентное число визитеров, вероятно, не иссякнет, даже когда самолет оттуда уберут.
Теперь самолет стал предметом культа. Его обожествляют так же, как издавна обожествляли легендарное мифическое божество-чудовище, дававшее якобы силу и свет всему округу. Поговаривают, что именно этот зверь и заставил машину спуститься на землю. Возле гаража Каниеки, где стоит самолет, танцуют целые толпы. Они пьют странный напиток, именуемый тенгетой, который вроде бы лечит бесплодие и воскрешает мужскую силу. Тенгета ради Силы! Люди впадают в забытье, некоторых посещают видения самолетов и других машин, которые приводит в движение странное мифическое чудовище, изрыгающее огонь и свет…»
И только для Ванджи, Абдуллы, Руоро, Нжугуны и Ньякиньи, а также для детей илморогской начальной школы главной темой разговоров был не самолет, не толпы зрителей и не туристский бум, а гибель ослика Абдуллы — этой единственной жертвы авиакатастрофы — и отъезд Кареги из Илморога.