Кровавые лепестки — страница 32 из 34

1

— Все это… э… весьма поэтично, мистер Мунира, но нельзя ли ближе к делу?

Мунира склонился над столом, заглядывая в исписанные им листы. Какое именно место привлекло внимание следователя? Проведя девять дней в изоляции, узник даже обрадовался вызову на допрос.

— «Другой мир, новый мир», да? — уточнил Мунира, вновь опускаясь на жесткую скамью.

Он поглядел на следователя с сочувствием: лицо полицейского было закрыто плотной маской невежества. Представлявшиеся Мунире спасительное милосердие, всепрощение, которые Мунира полагал непреложными в человеке, были совершенно чужды его собеседнику.

— Именно, — подтвердил следователь с выражением равнодушия и Снисходительной скуки в глазах. — Какой смысл вы вкладывали в эти слова в ту самую ночь?

Мунира задумался, тотчас воскресив в памяти залитую голубым светом гостиную Ванджи в тот вечер, два года назад, когда неожиданно вернулся Карега. Вспомнил саму Ванджу, всю усыпанную драгоценностями и в прозрачном платье; теперь она так далека и все же имеет над ним демоническую, пагубную власть. Казалось, стоит ей шелохнуться, и тут же рухнут все его оборонительные сооружения — такие хрупкие и ненадежные. «Это я, это я, о господи», — услышал он в себе голос, придавший уверенности и сил, чтобы противостоять полицейскому. Шел десятый день его заключения в следственной тюрьме. Мунира, хоть и опасался слегка второй встречи со следователем, по временам лихорадочно мечтал о ней, как об избавлении. Но хотелось бы оттянуть решающую схватку. После обычной утренней каши в эмалированной миске его не заперли, как было заведено, в камере и не выпустили в тюремный двор на прогулку. Вместо этого тюремщик отвел его в закуток с голыми стенами и пустым столом, который здесь назывался кабинетом. Мунира заикнулся было, что еще не дописал своих показаний, но заикнулся вяло, потому что уже изрядно от всего устал. Инспектор Годфри пропустил мимо ушей его возражения и приступил к допросу, небрежно листая исписанные Мунирой в камере листы.

— Э… этот вот новый мир… вы постоянно на него ссылаетесь… что он означает?

Мунира изо всех сил старался. Самому-то все было яснее ясного, но вот поведать другим о бывшем ему видении не мог. И на сей раз с нарастающим отчаянием он сознавал, сколь непосильна для него эта задача: убедить человека, отправляющего продажные законы растленного мира, в настоятельной необходимости высшего суда, чистых, вечных, абсолютных и непреложных законов. Как же так: мудрейшие умы нынешнего царства не видят того, что открыто даже несмышленышу? В глубине его души зазвучал гимн, изменивший все представления о жизни и саму жизнь:

Боже праведный, укажи нам, грешным, путь

к спасению,

И тогда ждет нас на том свете царствие небесное.

Аллилуйя, аллилуйя,

Ждет нас на том свете царствие небесное.

Ему захотелось громко затянуть гимн, но вместо этого, к своему удивлению, он спокойным, ровным голосом принялся связно рассказывать о своей вновь обретенной земле.

— Видите ли, все это произошло не случайно. Его слова посреди этой провонявшей духами мерзости после пяти лет ссылки и скитаний как-то странно взбудоражили меня. «Устами младенцев… — сказал господь». И эти слова прозвучали вслед за нелегкой исповедью падшей женщины. Я убежден теперь, что слово господне настигает нас нежданно-негаданно и отнюдь не там, где мы хотели бы его услышать. То же самое говорили Айронмангер, моя мать, жена, но никогда раньше во мне не возникало отклика. Новая земля. Другой мир. Я повторял эти слова про себя на все лады, они звенели у меня в сердце. С тех пор тенгета не лезла в горло. Организм требовал ее в силу пятилетней привычки, но душа противилась. В основе того, что выпало на долю Ванджи, лежала бессмысленная несправедливость. Я теперь все знал про Ванджу… Учительство мне вконец опостылело: мог ли я готовить детей к вступлению в мир, который сам отвергал? Отвергал, ибо он насквозь порочен и неразумен! Как объяснить, отчего на смену Айронмангеру пришел Кембридж Фродшем, а место Фродшема занял Чуи? Почему Чуи стал хозяином фабрики в Илмороге, почему он сделался одним из клиентов Ванджи, почему торгует пивом, рекламируя его с помощью придуманного мною лозунга? Как могло случиться, что Ванджа сбежала от Кимерии для того лишь, чтобы теперь достаться ему, упасть в его объятия? Это какой-то рок. Теперь и он ее клиент. А Мзиго?.. А Карега?.. А гибель моего Илморога?.. Я не находил всему этому никакого объяснения. Абдулла сражался за независимость, а теперь сбывает туристам апельсины и овчины и хлещет тенгету, чтобы не вспоминать, как снесли его лавку. Да, все бессмысленно! Образование. Работа. Моя жизнь. Сплошные неудачи. Я просто несчастный случай, ошибка, я обречен на роль зеваки, глазеющего на происходящее из окна небоскреба. Я стал ходить в церковь. Англиканский собор в Новом Илмороге был воздвигнут на пожертвования кенийских христиан и зарубежных религиозных организаций. Внушительное здание, в двух шагах от сожженного, но некогда гордого обиталища Мвати Ва Муго, на месте которого теперь, как вам известно, археологический музей. Преподобный Джеррод Браун был главой и духовным пастырем этого неоангликанского прихода в Илмороге. У входа в храм всегда было множество машин: самые разные заграничные марки. Я слушал заранее написанные проповеди, порицавшие пристрастие к спиртному, участившиеся разводы, бесшабашных водителей, нерадивых прихожан, повинных в грехах вольных и невольных. В этих проповедях все осталось неизменным — слово в ело-во, только вот вместо «король» теперь говорили «президент». Я собрался было подойти к преподобному Брауну и объявить: я такой-то, сын такого-то; однажды я пришел к вам за куском хлеба, и вы прогнали меня. Теперь я не прошу у вас земной пищи, я сгораю в геенне огненной — помогите мне! Но, памятуя о том, что я испытал в его доме в Блю Хиллс, я решил, что он, должно быть, столь же скуп и на пищу духовную. Все же я по-прежнему ходил в церковь. Меня одолевало чувство вины, словно и я внес свою ленту в грехопадение Ванджи и во все мирские пороки. Я испытывал неодолимую жажду всепрощения и даже написал жене: склоняюсь, мол, к тому, что ты была права и путь твой верен. Так иди же по нему до конца. Но письмо не отправил, порвал. Иногда я выходил с Абдуллой к трансафриканской автостраде, смотрел, как он предлагает проезжающим апельсины, грибы и овчины. Несчастный калека. Ванджа однажды сказала, что и мы все такие же, как Абдулла, только у нас не ноги увечные, а души.

Потом до нас долетела страшная весть: адвоката убили! Его схватили в большом отеле, отвезли в Блю Хиллс, пристрелили и бросили на съедение гиенам.

Карега, Ванджа, Абдулла, Нжугуна и я сошлись тогда снова вместе после долгого перерыва. Мы не сговаривались: так случилось, что все оказались под железной крышей дома Нжугуны. Его жена подала нам молоко, но никто к нему не притронулся. Говорили обо всем, старательно избегая гибели адвоката. И только Нжугуна нарушил табу. Казалось, слова против воли сорвались с его уст:

— Надо же, это случилось на той самой тропе, по которой мы шли тогда в столицу.

Никто не отозвался. Господи, все спрашивал я себя, и у кого же поднялась рука на человека, от которого бедняки ничего, кроме добра и помощи, не видели? Он участвовал во всех общественных начинаниях, своим богатством щедро делился с нуждающимися, независимо от их классовой, религиозной и племенной принадлежности. Почему? За что? Мы разбрелись по своим лачугам, а я все Терзался этими вопросами: можно ли мириться со злом, стоять в стороне — ведь я учитель?! Я был близок к тому, чтобы сделать решительный шаг. В воскресенье я не пошел в церковь. Сам голос Джеррода стал мне ненавистен, не говоря уж о его проповедях и молитвах. Я вышел из дому и зашагал к илморогскому кряжу. Я вознамерился по-дожить конец нелепице. Игра не могла долее продолжаться. И вдруг я увидел группу людей в белых канзу. Эти люди стояли и били в барабаны. Их окружали любопытные — ребятня, несколько мужчин и женщин. Пронзительный женский голос долетел до меня, и я остановился послушать: «Все мы грешники, недостойные славы господа!» Я не поверил своим ушам — это была Лилиан, но ее точно подменили. Она совершала молебен, господь вещал ее устами, а мужчины и женщины вторили ей. Она говорила о повой земле, о другом мире, где нет ни сословий, ни племен, где бедные сравнялись с богатыми, вняв нетленному завету господа. Ни церквей, ни науки, ни высоких постов, ни выгодных должностей, только смирение, и вера, и тогда — представьте себе — мы обретем новую землю и новый рай! Я вздрогнул. Чересчур все просто. Но, с другой стороны, в чем же истина, в чем смысл жизни, если не в этом? Все мы грешны, недостойны славы господа. Лилиан говорила от имени множества голосов — уже умолкших и еще не зазвучавших. Из ее слов вставал грядущий мир. Только веруй, веруй. Мое сердце билось в такт с ее властным радостным голосом. Ни науки, ни богатств, ни выгодных постов — только вера! Таков нетленный завет. Вступаешь ли ты ныне в новую жизнь, следуя Христу? Казалось, вопрос адресован одному мне, она словно заглянула мне в душу. Не странно ли, что я встретил Лилиан именно в этот день и час! Я разглядывал ее, особенно глаза, поражаясь происшедшей перемене, и спрашивал себя: откуда эта властность и сила, ведь еще недавно религия была для нее неотделима от любовных утех… В тот самый миг мне все и открылось — я воистину увидел новую землю, Христос стал моим спасителем. Он сровняет горы с долинами, повергнет в прах сатану и сокрушит зло, обуявшее мир. Новая жизнь с Христом и во Христе. Я уверовал, внял завету. Колени мои дрожали. Пристыженный, я рухнул на землю и вскричал: «Верую, верую». От счастья и благодарности слезы заструились по щекам. Годы мучительных сомнений, загубленные в поисках земных услад, миновали…

В голосе Муниры, негромком, но твердом, звучала такая убежденность, что инспектора Годфри на миг даже оставила скука, не покидавшая его в ходе всего следствия. Конечно же, скука была лишь прикрытием для цепкого, расчетливого ума, просеивающего каждое слово, фразу, взгляд и жест, настойчиво ищущего намек, нить, ключ, связь, образ, с помощью которых все станет на свои места. Однако тут же нахлынул новый прилив меланхолии, и инспектор, поддавшись ему, тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Любопытно, весьма любопытно. И все же, мистер Мунира, насколько мне известно, вас всегда можно было видеть либо с Карегой, либо с Ванджей, либо с Абдуллой… Я полагал, что… уж простите мою назойливость… коли вы отрешились от грехов мирских, то… э… как бы это выразиться… оставите прежние знакомства и станете проводить время… ну, скажем, в обществе святой Лилиан.

— Неужто вы не понимаете? Нам, прозревшим, заповедано помочь другим. Вот я и хотел, чтобы каждый из них обрел для себя этот новый мир…

— Мистер Мунира, верно ли… снова прошу прощения, я несколько непоследователен… верно ли, что Карега тоже толковал с рабочими о новом мире?

— Именно, — взволнованно подтвердил Мунира. — Вы на правильном пути, вы постигаете суть. Я хотел спасти его… хотел его первого уберечь от этого…

Вдруг инспектор судорожно сжал пальцами край стола и грубо перебил:

— От этого? Что вы имеете в виду?

— Его мечты, дьявольские грезы и иллюзии… уберечь от непростительного греха.

— Какого греха? Пожалуйста, мистер Мунира, перестаньте говорить загадками! Что за грех? У Кареги был какой-то план? Выкладывайте все, да поживее!

Нижняя губа следователя подергивалась. Он был похож на гончего пса, взявшего свежий след. Мунира взглянул в налитые кровью глаза и сказал:

— Гордыня… Карега полагал, что он со своими рабочими может победить зло, изменить этот мир.

Следователь громко выдохнул и обмяк, вид у него был усталый. Он потерял след, ему захотелось волоком вытащить этого фанатика, этого святошу из кабинета и хорошенько отдубасить.

— Не говорил ли Карега о том, какими методами намеревается изменить мир? Подстрекательством к забастовкам, призывами к саботажу и прочей коммунистической ересью?

— Меня поразила его гордыня. Чего захотел — чтобы простой смертный без божьей помощи, помимо Христа, смог сам измениться и изменить мир к лучшему!

— Теперь я понимаю, что вы имели в виду. Но убежден, что этим дело не исчерпывалось… От какого еще зла собирались вы его спасать?

— От нее!

— От кого?

— От Ванджи.

— Опять загадки?

— Он тайком встречается с ней. Я уверен.

— Да ну?

— Своими глазами видел.

— Когда?

— Примерно за неделю до пожара, в ее старой хижине. Но Абдулла…

Следователь снова вскочил. Губы опять затряслись. Он впился взглядом в Муниру.

— Вы совершенно уверены?

— Ну конечно же, я их видел, видел, — подтвердил тот негромко, словно бы его вдруг одолело сомнение.

«А что, если…» — подумал он и уже собрался раскрыть рот, но следователь неожиданно рванулся к двери. Он вновь взял след, на этот раз он его не потеряет! Мунира закричал вдогонку:

— Постойте… обождите… я еще не закончил.

Следователь оглянулся через плечо и остановился, хотя ему не терпелось броситься в погоню. Мунира подошел ближе.

— А что бы вы сделали ему? Что бы вы сделали с Карегой?

— Безмозглый болван, — прошипел следователь и отрывисто приказал: — Уведите его… займусь им позже! — и помчался по коридору.

2

Карега и теперь, десять дней спустя, с особой горечью вспоминал то утро, когда за ним пришли: было шесть, он только что прослушал по радио новости; там говорилось, что в связи с напряженным положением в Илмороге, сложившимся после гибели Кимерии, Чуи и Мзиго, намеченная забастовка запрещается. «Власти всегда принимают сторону хозяев, — думал он с гневом. — Так и знал, что они воспользуются пожаром в качестве предлога, чтобы запретить забастовку и нанести еще один удар по неокрепшему рабочему движению».

Он провел в одиночке целые сутки. Любопытно, что насочиняют полицейские, какие обвинения ему предъявят. До этого его арестовывали лишь однажды — когда они с Мунирой и Абдуллой возглавили поход в столицу. В тот раз их вызволил адвокат. «Давно же это было», — подумал он. Теперь адвоката уже нет — его убили. Карега так и не разобрался в нем до конца: адвокат искренне любил простых людей, а кроме того, мало кто умел, как он, видеть и анализировать происходящие события. Однако Кареге казалось, будто адвокат зачарован собственностью, той общественной властью и авторитетом, которую она ему давала. «Видите ли, — как-то объяснил он Кареге, — с точки зрения образования, профессиональной подготовки или боевых качеств ко мне не придерешься. Еще мальчишкой я принял присягу верности и был связным в партизанском отряде. Напялив бойскаутскую форму, я пробирался без помех куда угодно. И в том, что касается моих капиталов, я безупречен. Про меня не скажешь, что я второй Каггия. — Он рассмеялся собственным словам. — Так что я могу говорить без опаски от имени бедняков, требовать земельной и имущественной реформы: ограничения частного богатства. Один хозяин — один ларек, что-то вроде этого. Одна делянка на одну семью. Работа — каждому, ну и так далее…» Жестокое убийство адвоката потрясло Карегу, как и всех кенийцев. То был человек отличной породы… при всех своих недостатках он воплощал в себе лучшие черты самых смелых сыновей и дочерей Кении, выходцев из имущего класса. Адвокат был сродни феодалам из племени мбари, которые в начале века отвергли жалкие подачки, не приняли от колониальных захватчиков гарантированные привилегии и погибли, сражаясь вместе со своим народом против чужеземных орд; сродни тем образованным и зажиточным кенийцам, кто в тридцатые и пятидесятые годы не соблазнился английскими посулами и не изменил родине. «Да, много времени прошло», — снова подумал Карега, вспоминая, как адвокат добился их освобождения из центрального полицейского участка и прекращения судебного следствия. Эти эпизоды точно неясные очертания дальних ландшафтов чужой страны. Даже в себе самом ему было трудно узнать того мечтателя, который часами толковал о былой славе Африки, о великих земледельческих цивилизациях, словно этих его знаний было достаточно, чтобы утолить мучительный голод и жажду, одеть детишек. Британские торговые магнаты и их велеречивые миссионеры, покорив и унизив Китай, заставили местных жителей покупать и курить опиум; на тех же, кто не желал принимать эту отраву, облущивались дубинки. Английские ученые тем временем превозносил древнюю китайскую цивилизацию и в знак своего восхищения прикарманивали что под руку попадет: украшения из золота, произведения искусства, пергаменты — и увозили награбленное в Лондон. Так же обстояло дело в Египте, Индии, Сирии, Ираке… Господь родился в Палестине… но и это не остановило европейских купцов и полководцев. Китай спасли не певцы и поэты, восхвалявшие великую культуру прошлого, его спасла героическая борьба рабочих за лучшую участь — и не на том, а на этом свете! Нет, мало былой славы народа, залог успеха в его сегодняшних делах во имя искоренения зла и пороков, несущих горе большинству и веселье ничтожной горстке. Илморог, чьи прежние достижения так порадовали Карегу — он узнал о них из рассказа Ньякиньи, — перестал существовать. В течение всего-навсего десяти лет — как летит время! — илморогские крестьяне лишились земли: некоторые из них влились в армию рабочих, другие оказались в положении полупролетариев, одной ногой в ноле, другой — на фабрике, кое-кто занялся мелкой торговлей вдоль трансафриканской автострады, причем их жалкие лотки и навесы им даже не принадлежали, остальные пополнили ряды преступников и проституток — краденые револьверы и поистрепанные тела обеспечивали им скудное существование за счет рабочих, и крестьян, и владельцев фабрик, и черных, и белых, без разбору. Были такие, кто пристроился к ремеслу: жестянщики мастерили посуду, кувшины для воды, корытца для цыплят; нашлось дело и башмачникам и плотникам, но как долго они продержатся под натиском хорошо организованного крупного производства? Скотоводов тоже постигла незавидная участь: одни умерли, других загнали в засушливые районы, подальше от заповедников, открываемых на потеху туристам, третьи пошли батрачить на пшеничные поля и фермы, принадлежавшие деревенским мироедам. И за всем этим, точно символ перемен, маячила трансафриканская автострада и двухэтажное здание Африканского экономического банка.

Перемены сразу бросились Кареге в глаза, в первые же дни по возвращении. Он помнил прежний Илморог, родину Ньякиньи и легендарного Мвати, Нжугуны и Руоро. Теперь же, перебирая в памяти другие города и места, где привелось ему побывать, Карега улавливал некий общий для них всех, в том числе и для Илморога, процесс: где-то он протекал быстрее, где-то медленнее, но заметен был повсюду, нигде от него не спрячешься. Может, стоит продолжать учебу? Карега уже упустил время, да и чему он мог научиться, разве недостаточно ему жизненного опыта и собственных впечатлений? Заняться хозяйством? У него ни кола ни двора — родился в безземельной семье. Но и те, кто имели землю, раздробили ее на мельчайшие участки, чтобы не обделить ни одного из сыновей. И вообще, почему поля и луга, из которых в конечном счете и состоит Кения, должны принадлежать одиночкам? Вся Кения — это общенародное поле, и ничем нельзя оправдать такое положение, когда горстка людей, явное меньшинство, представители одной из многих народностей, получила в свое исключительное пользование все общественное достояние. Это так же несправедливо, как одному сыну или дочери претендовать на безраздельную родительскую любовь в ущерб другим детям. Кареге ничего не оставалось, как продавать свой труд. Ведь единственное его достояние — это пара рабочих рук, и, продавая свой труд, он объединится с такими же, как он, наемными рабочими в общей борьбе хотя бы за то, чтобы по справедливости получить свою долю произведенного тысячами натруженных рук добра.

Он не мог согласиться с пассивностью Ванджи, разделить ее упадочнические настроения. Ее путь — путь к полному отчаянию и самоуничтожению. Мир, где можно очиститься, обмазав своей грязью и испражнениями других; мир, где можно исцелиться, заразив ближних проказой; мир, где можно стать святым и праведным, обрекая на грехопадение других, — такой мир безумен, лишен всякого смысла. Где сказано, что принесенные в жертву чужой чистоте, здоровью, святости и богатству должны вечно мириться со своей участью? История учит: так называемые «жертвы», то есть бедные и угнетенные массы, всегда брались за копья и стрелы и шли в бой, распевая песни доблести и надежды. Они не прекратят борьбы до тех пор, пока не придет царство справедливости, пока не родится мир, где доброту и красоту, силу и отвагу будут мерить не хитростью и вероломством, не властью над другими, а только вкладом каждого в созидание доброты и человечности; где унаследованный от всех времен и народов творческий гений, культура и наука не будут монополией горстки людей, а станут на службу всем и каждому; где все цветы расцветут, принесут плоды и семена. Семена будут возвращены в землю, вновь взойдут и распустятся под солнцем и дождем. Вот Абдулла выбрал себе брата, кто мешает другим поступить так же? Найти себе братьев и сестер по труду и поту, по борьбе; держаться друг друга и работать вместе во имя приближения царства справедливости.

Эти мысли вызревали в течение полугода, что он проработал на пивоваренной фабрике «Тенгета» в должности учетчика. Он пересчитывал бутылки, сходящие с конвейера, и ящики в кузовах грузовиков, развозивших готовую продукцию заказчикам. Его прозвали Молчуном, потому что он работал беззвучно, зорко за всем наблюдая и все примечая. Изредка он поругивал лодырей, но в основном помалкивал. Он бросил пить — алкоголь парализует волю, мешает сосредоточиться, — однако часто сиживал в пивных, опускал монетки в музыкальный автомат, слушал популярные мелодии, зная наперечет модных певцов и поэтов. Музыкальные автоматы потеснили живых исполнителей. Иногда встречал своих бывших учеников, они успели стать взрослыми, но обращались к нему по-прежнему — «мвалиму», учитель. Карега велел им называть себя по имени. Он обходил стороной те бары, где мог наткнуться на Чуи, Кимерию или Мзиго, которым нравилось задерживаться в Илмороге после инспекционного наезда на фабрику. Раза два он заходил в туристский центр: он с детства любил песни и танцы стариков. Но оказалось, что Ндери Ва Риера вместе со своими немецким и греческим компаньонами совершенно извратил народное искусство, лишив его всяких эмоций и содержания. Откормленные туристы, заломив набекрень шляпы-сафари, жевали резинку, щелкали фотоаппаратами, восторженно кричали и хлопали в ладоши, любуясь жалким кривляньем на сцене. Карегу все это возмутило до глубины души, и он дал себе слово, что ноги его больше здесь не будет.

Он сознавал, что рабочие разобщены; из их разговоров было видно, что они кичатся своей языковой и родовой обособленностью. Они оценивают любую перемену в политическом руководстве лишь с точки зрения интересов своего племени. Кроме того, мужчины убеждены в своем превосходстве над женщинами — ведь им платят на несколько монет больше и охотнее берут на работу. Вот они и уверовали, что женщины заслужили только самую низкую заработную плату и самый тяжелый труд. «Ведь настоящая женская работа, — громко гогоча, заявляют мужчины, — ложиться в постель, доставляя радость и удовольствие мужчинам.»

Карега понял, как ему действовать. Всем распрям необходимо положить конец, иначе рабочие не добьются признания своих законных прав, не получат справедливого вознаграждения за пролитый пот. Откуда ни возьмись, на фабрике стали появляться листовки, в них говорилось: «Рабочие! Вы дети станков, дети Новой Дороги. Хозяевам фабрик все равно, кого поставить к станку, с кого драть три шкуры. Но станки и Новая Дорога созданы вашим трудом и политы вашим потом. Значит, они — ваше детище. Не будь вас, весь общественный механизм давно бы остановился. Вопрос сводится к тому, у кого в руках находится контроль над станками и выпускаемой продукцией. Ваш труд приводит станки в движение. Власть хозяев опирается на деньги. Они пожинают плоды, хотя не пахали и не сеяли. Все споры и столкновения в обществе объясняются эксплуатацией труда капиталом, который нажит нечестным путем — путем ограбления рабочих. По какому праву горстка людей распоряжается жизнью и смертью подавляющего большинства?»

Прошло шесть месяцев, прежде чем люди поняли: на фабрике что-то творится. Рабочие, собираясь по двое и по трое, горячо обсуждали содержание каждой листовки, тайком передавали их из рук в руки. За исключением нескольких людей, причастных к их распространению, никто не знал, откуда они берутся. Каждое слово в них — правда, а где и кто их печатает — до этого рабочим мало дела. В качестве первого шага решили основать профсоюз. Директоров и администрацию фабрики это известие застало врасплох: еще вчера рабочие были послушны и кротки, спускали все деньги на тенгету, затевали пьяные драки между собой. И вдруг они позволяют себе роптать!

Первая стычка произошла при официальном признании и регистрации рабочего союза пивоваренной фабрики «Тенгета». Рабочие держались дружно, они объявили забастовку. В конце концов совету директоров пришлось уступить — ничего страшного, так было и на других предприятиях, но со временем предпринимателям удавалось почти полностью парализовать профсоюзы. Однако необходимо было найти козла отпущения. Карегу уволили с работы, хотя формально он был всего лишь рядовым членом фабричного комитета. Администрация каким-то образом докопалась до его прошлого. Но увольнение только повысило его популярность, и вскоре Карегу избрали освобожденным секретарем союза.

Исход стачки на пивоваренной фабрике всколыхнул рабочих. Теперь даже подавальщицы в пивных пожелали иметь свой профсоюз. Танцовщицы создали союз служащих туристской индустрии и потребовали, чтобы им платили больше за их искусство. За ними последовали сельские батраки. Эти серьезные события в Илмороге не на шутку испугали предпринимателей.

У Кареги прибавилось забот. Хозяева лезли из кожи вон, сея раздоры и рознь, подогревая среди рабочих национализм и шовинизм. Это, однако, не дало желаемых результатов; тогда некоторым рабочим, самым крикливым и языкастым, прибавили заработную плату и приклеили им ярлык— «члены фабричного самоуправления», лишив их тем самым возможности участвовать в забастовках. Другим всучили по парочке акций: мол, вы сами теперь хозяева. Но вопреки всем потугам не прекращалось брожение умов, возникали кружки, все больше становилось листовок, профсоюзы день ото дня набирали силы.

Но тут появилась еще одна, пожалуй, самая серьезная опасность. Она исходила от нового религиозного движения, обладавшего огромной притягательной силой. С момента своего возникновения оно выступило с проповедью крайнего эгалитаризма, бросило вызов лицемерию официальной церкви. Его лидеры не делали различия между бедными и богатыми, рабочими и предпринимателями. Главное — уверовать в Христа. Иисус — спаситель! Любовь — вот единственный закон, которому надлежит подчиняться. Следует всячески избегать мирской суеты и ссор. Наш мир есть лишь искаженный образ иного мира. Его пороки — дело рук сатаны. Стало быть, духовный отпор сатанинской силе — единственная разумная и допустимая борьба. На религиозных бдениях этой секты юным девицам чудилось, что они внимают гласу господню и говорят от его имени, исцеляют верой недужных. Лилиан была у них за главную.

На какое-то время эта волна захлестнула и увлекла за собой немало рабочих. Некоторые даже вышли из союза, уверовав в скорое пришествие царства небесного.

Карега понимал, сколь пагубны эти иллюзии. Вступая в спор со сторонниками новой веры, он часто цитировал Библию: «Отдавайте кесарю кесарево», подчеркивая отличие светской, мирской борьбы от религиозной, хотя они и не являются взаимоисключающими. Сам-то он был глубоко уверен, что любая религия — это оружие, используемое против рабочих.

Мунира тем временем все докучал Кареге, буквально ходил за ним по пятам, без устали призывая прекратить мышиную возню и заняться врачеванием человеческой души. Если всех капиталистов склонить к новой вере, обратить к Христу, тогда удалось бы покончить с себялюбием. Карега едва сдерживался и был с Мунирой довольно резок, требуя оставить его в покое, но Мунира пропускал все мимо ушей и становился все назойливее. В конце концов Карега начал подозревать, что Муниру приставили следить за ним.

Вскоре выяснилось, что новое религиозное движение финансируется рядом могущественных американских сект, собиравших церковную десятину. Часть средств поступала в виде взноса заокеанских опекунов на строительство новых храмов в Кении. Примечательно то, что они рекомендовали для чтения новообращенным: «Пытку Христом» Вэрмбранда, «Мир в огне» Билли Грэхема и другие трактаты, изданные в США. В них утверждалось, что коммунизм — от лукавого, и предсказывалось скорое пришествие Христа, который испепелит врагов свободы.

Однажды вечером ему принесли записку от Ванджи. Та просила немедля прийти к ней в старую хижину — она ждет. Карега понятия не имел, зачем мог ей понадобиться. Вот уже два года они не виделись, и вдруг она за ним прислала…

Было это примерно за неделю до рокового происшествия…

Томясь в камере, Карега терялся в догадках: что с Ванджей, спаслась ли она при пожаре?

На четвертый день его вызвали на допрос. Судя по всему, следователь многое знал. Кареге было невдомек, что инспектор Годфри опирается на показания Муниры. Вскоре стало очевидно, что полицейский старается обвинить Карегу в поджоге. Сначала он притворился, что его главным образом интересует прошлое Кареги. Например, при каких обстоятельствах погиб его старший брат. Карега ответил, что подробности ему неизвестны и что узнал он о несчастье от Абдуллы.

— Вам, вероятно, было очень горько потерять брата?

— Это случилось давно. А кроме того, считаю, что каждый человек должен иметь четкую позицию, знать, с кем он. Никто не может оставаться в стороне.

В любой борьбе, как на войне, есть победители и побежденные, причем и те и другие несут потери.

— Вы, видать, большой специалист по части борьбы.

— Достаточно обладать здравым смыслом.

— Скажите, отчего вы оставили Сириану?

— Меня оттуда попросили.

— Из-за чего?

— За участие в стачке.

— Ах вот оно что! И кто же там был ректором?

— Чуи.

— Это что же, покойный управляющий пивоваренной фабрики «Тенгета»?

— Он самый.

— Понятно. И вы, должно быть, снова испытали, горечь потери?

— Не понимаю, к чему вы клоните.

— Сядьте, мистер Карега. Я не стану от вас ничего скрывать. Давайте еще раз рассмотрим случившееся. Трое управляющих сгорели заживо в доме женщины, которая — ни для кого не секрет — весьма неравнодушна к вам. Вы главарь… то есть, я хотел сказать, генеральный секретарь союза, добивавшегося увеличения заработной платы рабочим. Управляющие встречаются, чтобы обсудить ваши требования, и приходят к выводу, что они чрезмерны. Вас предупреждают, что в случае забастовки все зачинщики будут уволены и на их место наймут других. В ту же ночь все управляющие гибнут. Я полицейский следователь и в отличие от судей исхожу из предположения, что любой человек может быть виновным, даже я сам.

— Повторяю: ту ночь я провел на заседании исполкома, мы разрабатывали тактику будущей забастовки.

— Конечно, конечно. Я ведь ничего не утверждаю. Я действую, как врач, ставящий диагноз, — методом исключения. Еще один вопрос, если позволите. Когда-то вы учительствовали в местной школе?

— Да.

— И внезапно оставили преподавание?

— Меня заставили уйти.

— Кто?

— Мзиго.

— Тот самый, что погиб?..

— Зачем спрашивать, вы же сами знаете…

— Хочу удостовериться, что мы говорим об одном и том же человеке. Расскажите-ка о своих отношениях с Ванджей.

— Я был близок с ней… в прошлом.

— А после вашего весьма неожиданного возвращения сердечные отношения между вами не возобновились?

— Нет, наши пути разошлись.

— И вы ни разу не встретились?

Карега заколебался.

— Нет. За прошедшие два года ни разу.

— Понятно. Теперь, с вашего разрешения, давайте кое-что послушаем.

Следователь подошел к стене и нажал на кнопку. Включился магнитофон. Карега услышал собственный голос — выступление на последнем заседании исполкома союза: «…Мы закладываем основы нового мира…»

— Что?.. Какая наглость!.. — Карега был потрясен. Кто же его предал? Годфри жестом велел ему замолчать и выключил запись.

— Видите, мистер Карега, у нас свои методы работы. — Внезапно следователь ударил кулаком по столу и воззрился на Карегу, точно гипнотизируя его. — Выкладывайте! Кто убил Кимерию, Мзиго и Чуи? Кто отдал приказ?

— Вы как будто сказали, что у вас свои методы работы, — язвительно произнес Карега, нащупав слабое место следователя.

На протяжении последующих восьми дней они играли в эту игру. Иногда двое суток кряду Карегу не выпускали из камеры, затем инспектор Годфри вызывал его и засыпал вопросами вперемежку с угрозами; он высмеивал наивную веру Кареги в тред-юнионизм, порою набрасывался на него с площадной бранью. На десятый день следователе сам явился в камеру. Он злорадно ухмылялся.

— Мистер Карега…

— Послушайте, мне все это надоело. Держите меня здесь уже которую неделю, заставляете отвечать на одни и те же дурацкие вопросы. Я сказал вам, что ничего не знаю о поджоге. Не стану притворяться, будто несчастный случай вызвал во мне скорбь, печаль или что-нибудь в этом роде. Я только опасался, как бы вы вместе с предпринимателями не воспользовались этим предлогом для разгрома союза. Но я не имею к пожару никакого отношения; я не верю в индивидуальный террор. В стране множество кимерий и чуй. Все они — порождение системы, так же как и пролетариат. Сама общественная формация нуждается в замене… только рабочие и крестьяне Кении способны справиться с этой задачей.

— Прекрасно сказано, мистер Карега. Посмотрим, как вы потом запоете. У меня осталось всего два или три вопроса. Ответьте правдиво, и я оставлю вас пока в покое — слово чести. Вы утверждали, что за два года фактически ни разу не виделись с Ванджей.

— Верно, если не считать первого вечера.

— Вам, конечно, известно — тут нет особой тайны, — что она состояла в связи со всеми тремя управляющими?

— Кто этого не знал?

— Итак, вы ни разу не встречались?

— Ни разу.

— В том числе и тайком?

— Да.

— А в доме Нжугуны… после гибели адвоката?

— Да, но это нельзя назвать встречей.

— Вы были знакомы с адвокатом?

— Да.

— Вы, наверно, испытали… впрочем, это не имеет значения. Итак, мистер Карега, я хочу освежить в вашей памяти одно событие. За неделю до пожара вы разве не побывали у Ванджи?

Карега, поколебавшись, ответил:

— Да.

— Почему вы это утаили?

— Это не относится к делу.

— Отчего же?

— Встреча носила сугубо личный характер.

— О чем вы говорили в ту ночь?

— Я же сказал, что встреча носила личный характер.

— А других свиданий не забыли?

— Других не было.

— И вы хотите, чтобы я вам поверил?

— Это ваше дело — верить или не верить.

— Ну что ж. Мистер Карега, а Абдулла случайно не присутствовал при этих тайных и сугубо личных свиданиях?

— Сколько раз вам повторять: была всего лишь одна встреча. И без Абдуллы!

— Мистер Карега, вы лжец! — С внезапной яростью он ударил Карегу в челюсть — раз, другой! Изо рта заструилась кровь. Годфри заорал полицейскому: — Вниз его — в «красную» камеру! Дай ему немного микстуры — только для пробы, остальное я скормлю ему сам. Рабочий вожак! Слышал ли ты о чудесной плети из семи ремней? Сам тобой займусь — отведаешь соленой микстурки, вылижешь все до капельки, тогда заговоришь! Еще пожалеешь о том дне, когда тебя занесло на илморогскую фабрику. Увести!

3

Абдулла, свернувшись калачиком, забился в угол, по-прежнему испытывая удивительную легкость и спокойствие, несмотря на девять дней допросов. Из него выуживали сведения, порой прибегая даже к пыткам. В своем нынешнем положении он усматривал перст божий, направляющую десницу господа; ему казалось, что многолетнее бремя стало легче. Сами собой сбылись фантастически дерзновенные планы Абдуллы, избавив его от необходимости действовать. Лишь мысли о Вандже тревожили его: оправилась ли от потрясения, вывели ее врачи из обморока или нет, вернулась ли она из больницы домой? Во всем остальном его сознание приобрело небывалую ясность, исчез горький осадок, раньше постоянно омрачавший его жизнь. Теперь он по-новому оценивал свое прошлое и настоящее. Чего в конечном счете он ждал от борьбы, на какие результаты рассчитывал? Раньше свои мечты он облекал в форму прекрасных, но смутных надежд, стремления к чему-то возвышенному, благородному, святому; ради их достижения он мог бы не один, а несколько раз расстаться с жизнью. Теперь все это в нем точно перегорело, яркое пламя его грез погасло, остались лишь зола и пепел. Когда он пришел в Старый Илморог со своим осликом, заменявшим ему потерянную ногу, то искал лишь возвращения к прошлому, хотя бы к подобию милых сердцу старых времен — лавки, вроде той, что была у его отца на старом базаре в Лимуру; ее сжег карательный отряд в отместку за гнусного предателя Рагае, застреленного подпольщиками в госпитале Киамбу. На короткое время — это было еще в Старом Илмороге — Карега своими разговорами о былых подвигах африканских героев, четыреста лет сопротивлявшихся европейскому господству, разворошил угли. Абдулле почудилось, что в нем снова затеплился огонек. Но когда Карега внезапно покинул Илморог, огонек словно затоптали. Абдулла опять окунулся в прошлое, горевал о своем ослике, словно это было его дитя. Он находил утешение только в школьных успехах Иосифа. По результатам вступительных экзаменов Иосиф оказался первым в списке — его приняли в Сириану! «Какое странное совпадение, — часто думал Абдулла, — история точно повторяется. Кения — тесный мирок!..»

И еще Ванджа служила источником радости в его непроглядном одиночестве и в горечи обманутых надежд, когда он осознал тщетность кровавой жертвы кенийских борцов за землю и свободу. С того самого дня, как Ванджа появилась в Старом Илмороге, она всегда радушно принимала его в своем доме; в ее отношении к нему не было и тени снисхождения и жалости, которыми другие маскировали свою неприязнь. Благодаря ей ему стало легче жить на свете; теперь он с нетерпением ждал, что принесет ему каждый новый день. Занявшись вместе с ней делами «Тенгеты», Абдулла окончательно воспрял духом: все хорошо… вот накоплю немного деньжат… Шрамы зарубцуются… деньги точно пуховая подушка, с ними и упасть не больно… быть может… это как раз то, за что они сражались… счастливая возможность… Что еще человеку надо? Лишь бы повезло чуть-чуть вначале, остальное зависит от трудолюбия и природной смекалки. Так рассуждал он про себя и работал не покладая рук, целиком доверившись практическому таланту и фанатической целеустремленности Ванджи. Под ее твердой рукой Илморог рос как на дрожжах: появились новые дороги, банки. В Илморог потянулись рабочие всех специальностей, танцовщицы, ремесленники и мелкие торговцы. Абдулла склонен был приписывать все эти перемены чудодейственным способностям Ванджи. Что за женщина! Одна на тысячу! Она ему представлялась средоточием кипучей деловой активности, подчинявшейся некоему неписаному закону. Но тут несчастье вновь вошло в его жизнь, и как раз в тот момент, когда успех и победа были совсем рядом: казалось, достаточно протянуть руку. Он восторгался ее бескорыстием: Ванджа выкупила семейный надел. Однако его беспокоила происшедшая в ней перемена. Вернув родовую землю, она будто утратила деловую хватку. Даже продав дом, они могли бы отменно зарабатывать в старом помещении, а затем купить — или построить — новое здание. Почему бы и нет? Можно даже перебраться поближе к трансафриканской автостраде. Дорогу он воспринимал как свою кровь и плоть, и не только потому, что она облегчила тяготы передвижения. Абдулле верилось, будто его ослик принесен в жертву на алтарь этого новшества. Открыть бы пивную где-нибудь у обочины — Абдулла чувствовал бы себя там как дома. Но судьба распорядилась иначе. Расцвет Нового Илморога повлек за собой крах старой деревушки, и вновь, уже в который раз, тень Кимерии упала на тропу Абдуллы.

Получив от властей предписание закрыть тенгета-бар, как не соответствующий санитарным нормам, Абдулла неделю не уходил из лавки, некогда принадлежавшей Дхарамшаху, и все думал, думал, но осмыслить случившегося не мог. Может, это Ндингури проклял его из могилы за то, что Абдулла не сдержал слова, не отомстил за измену и смерть? Случись Кимерии оказаться в эти дни в Илмороге, Абдулла бы убил его — тут не могло быть сомнений. Но Кимерия стал такой шишкой — рукой не достанешь: он перепоручил ведение своих дел банкам, страховым компаниям и агентам по торговле недвижимостью. Лишь на восьмой день Абдулла поплелся в заведение Ванджи — в ее бордель. Он уже знал о переменах и воспринял как личное оскорбление ее окончательный и бесповоротный выбор новой профессии — торговлю живым товаром. Впрочем, как ему ни было больно, он смог ее понять. Постояв у порога, он присел на стул и сразу начал говорить, слегка заикаясь от смущения:

— Прошу тебя, оставь ты это занятие. У меня есть еще немного деньжат, я не потратил своей доли вырученного за дом. Выходи за меня, я, конечно, не красавец, но такой уж мой злой рок…

Он в замешательстве замолчал. Она поднялась и прошла в дальнюю комнату, потом вернулась. Она была совершенно спокойна.

— В моем сердце нет места для слез, я знала, на что шла. Ты свидетель, я выбивалась из сил, у меня не оставалось выбора. Не могла же я прогнать на улицу девушек, работавших в старой пивной «Тенгета»! Не я, так другие стали бы торговать их телом. Впрочем, нет, я пошла на это не ради них. Отныне и впредь я буду жить только для себя. Своя рубаха ближе к телу! Я ценю твою дружбу и надеюсь сохранить ее. Но такова моя чаша, и я должна ее испить.

Он ожидал услышать нечто в этом роде, но от этого ему не стало легче.

Потеряв компаньонку, он перепробовал множество занятий. Подпольно гнал чангу и тенгету. Но в районе открыли новый полицейский участок, и Абдулла несколько раз попадался с поличным, пришлось недешево откупаться от тюрьмы. Потом он решил арендовать лавку в Новом Илмороге и вложил в это предприятие почти весь капитал, который сколотил за время удачливого партнерства с Ванджей. По покупатели норовили брать все в кредит, а платить не спешили, так что запасы Абдуллы таяли на глазах. К тому же в двух шагах от лавки открыли супермаркет, и Абдулла не выдержал жестокой конкуренции. Он закрыл свое дело и вновь очутился без гроша за душой. Каждый день он приходил на стройку нового комплекса «Тенгета» — красивое здание стремительно взмывало ввысь. И Абдулле казалось, будто судьба насмехается над ним и ему подобными. Абдулле теперь ничего не осталось, как торговать апельсинами на обочине шоссе. Фрукты и овчины. «Карега посмеялся бы надо мной», — думал Абдулла, сетуя на свою изменчивую фортуну.

Он пристрастился к спиртному, напивался до бесчувствия. Хотелось забыться, ничего не знать, ни о чем не думать, отвлечься от того, что происходит вокруг. Вырученные за апельсины гроши он спускал в пивных. По выходным Абдулла ходил в «Бар и ресторан Нового Илморога». Здесь, когда случалось им быть в Илмороге, собирались Кимерия и его дружки за столом, уставленным бутылками и блюдами с жареной козлятиной. Хозяин, бывший крупный чиновник, держал смазливых официанток, служивших отличной приманкой для посетителей. Абдулла раздумал убивать Кимерию или даже браниться с ним. Его только тянуло поглазеть на этого баловня судьбы. Какой смысл дуться, строить из себя обиженного? Кимерия оказался нрав, он сделал мудрый выбор.

Абдулла стал местной достопримечательностью, снова приобрел известность — на сей раз как забулдыга, промышляющий апельсинами и овчиной. Он так намозолил всем глаза, что даже Кимерия пару раз кивал ему как знакомцу, хотя и понятия не имел, кто этот оборванец. Абдулла, однако, никому не позволял себя угощать. Возвращаясь глубокой ночью в свою лачугу, он падал на кровать и принимался в темноте дразнить и издеваться над Ндингури, строить другу презрительные рожи. Надеялся, что я за тебя поквитаюсь? Ха-ха-ха! Оказывается, ты еще глупее, чем я. Разве ты имел право умереть? Так умирай же сколько угодно, но не тащи меня за собой и не надейся, что я или кто другой устроим тебе пышные похороны. Я, Абдулла, буду жить и жить — благодарение тенгете. Понял теперь? Мы отказались от придуманной Мунирой рекламы, а ее теперь повторяет вся страна. Мунира хоть и болван, но свой парень. Мы теперь с ним ладим, вместе пьем, рассказываем друг другу всякую всячину; он не обижается, когда я напоминаю про ту кучку дерьма на школьном дворе. Смеешься? Смейся, смейся. Теперь-то я знаю, что лучше класть всем на голову, но жить! Я наслаждаюсь плодами независимости: тенгетой, чангой. На мне грязные лохмотья? Плевать — была бы выпивка да крыша над головой. Пусть Кимерия, Мзиго и Чуи набивают карманы в моей лавке, они ее не украли, просто оказались умнее меня — во всяком случае, Кимерия. Абдулла не из тех, кто завидует чужой удаче. Кимерия пожинает плоды свободы. Пусть все берет, и Ванджу в придачу. Ванджа-а-а-а! Ты вот лежишь в могиле, а тут такое происходит, что не поверишь. Можешь себе представить — она снова допустила до себя Кимерию! После всего того зла, что он ей причинил. Ванджа тоже умница — под стать Кимерии. А всё деньги, деньги… Ндингури, дай мне денег, и я тысячу раз за тебя отомщу. Когда в кармане пусто, не до мести. Абдулла стучал себя в грудь и продолжал: ладно уж, брат, не горюй! Я и сам болван, ноги лишился за народ. Кто только дал матерям право посылать своих детей на бойню — было бы во сто крат мудрее отдавать их в услужение европейским мясникам. Безмозглые курицы, поучились бы у Ванджи!

Он видел ее редко, а когда видел, всякий раз удивлялся: ну прямо леди! Перед ним Ванджа, однако, не разыгрывала комедии, искренне бывала ему рада. Один раз, посреди мостовой, уговаривала взять у нее денег, чтобы приодеться. Стараясь устоять на своей единственной ноге, он разорвал протянутую купюру на клочки и заковылял прочь. Только собака могла бы принять деньги, от которых пахнет Кимерией! Но поостыв, Абдулла устыдился Своего поступка. Ведь не секрет, что Ванджа платит за учение Иосифа. И чем она виновата? Она поступает, как все!

В другой раз он увидел ее «выход в свет» — Ванджа появлялась в обществе не так уж часто — и вынужден был признать, что в роли, которую она себе избрала, мало кто из женщин смог бы ее превзойти. Дело было на приеме, устроенном по случаю открытия нового гольф-клуба, а также в честь сэра Суоллоу Бладолла, генерального директора англо-американской фирмы по производству джина, вложившей деньги в компанию «Тенгета». Кенийский филиал оказался одним из самых доходных заграничных предприятий фирмы. Среди гостей на приеме было множество «шишек»: европейцы, азиаты, африканцы, несколько депутатов парламента, Ндери Ва Риера и его подручные из КОК.

Илморогскому простому люду разрешили полюбоваться избранной публикой сквозь неглухой забор. Ванджа была в длинном вечернем платье, на голове парик в стиле «афро», пальцы унизаны кольцами с драгоценными камнями. Она искусно распаляла мужчин: кому-то шепнет словечко, невзначай заденет другого, третьему улыбнется, на четвертого поглядит своими ясными глазами. Сэр Суоллоу Бладолл произнес здравицу в честь гольфа и крикета: занятие этими видами спорта содействует созданию климата стабильности и доброй воли, столь необходимого для привлечения зарубежных инвестиций. Все захлопали в ладоши и стоя выпили за процветание и светлое будущее новых смешанных компаний, объединяющих иностранный капитал, зарубежных специалистов и кенийских бизнесменов, превосходно разбирающихся в местном рынке и политической конъюнктуре.

Абдулла поторопился уйти.

В те дни его первейшим собутыльником был Мунира. Захмелев, Абдулла горланил хвалебную песню, посвященную Вандже; в ней подробно рассказывалось о том, как возник Новый Илморог.

Потом возвратился Карега, а Мунира помешался на религии. Абдулла остался один. Мунира проходу ему не давал, бубнил о новом мире в лоне Христа. Однажды у Муниры с Карегой вышел спор о войне и о «мау-мау»: велась ли война ради возврата черным владельцам земель, захваченных белыми, отмены расовой дискриминации в промышленности и в многоэтажных государственных учреждениях либо представляла собой нечто большее? И тут Карега сам заговорил о новом мире. Дураки оба! Нет никакого другого мира, есть лишь вот этот, один-единственный, и Абдулла будет по-прежнему хлестать свою тенгету и орать песни в этом греховном, но ни с чем не сравнимом мире!

Абдулла рассказывал все это не кривя душой, стараясь убедить следователя, что он думать забыл о мщении вплоть до рокового дня, когда злобные мысли вновь одолели его. Однако у него не хватало духу сознаться в главном — всего за неделю до пожара и ему, Абдулле, открылся новый мир!..

В пятницу ему пришло письмо, которое он сунул, не распечатывая, в карман и вспомнил о нем лишь вечером, когда уже собирался на боковую. Письмо было из Сирианы. По результатам предварительных выпускных экзаменов Иосиф опередил ближайших соперников на шесть очков. Откуда Абдулле знать, что такое «предварительные экзамены» или «шесть очков»! Но он постиг главное: Иосиф — лучший ученик в Сириане. Абдуллу охватила теплая радость, озарив яркой вспышкой сумрак его жизни. Захотелось с кем-то поделиться своей радостью, и первой, о ком он подумал, была Ванджа. Он вспомнил, как порвал ее деньги. Теперь представился случай выказать свою признательность за помощь. Абдулла заковылял к ее заведению, по пути ему встретился Карега. Карега сказал, что Ванджа в хижине. Там и нашел ее Абдулла, все лицо зареванное. Услышав про Иосифа, она утерла слезы и улыбнулась. Болтая о том о сем, они засиделись допоздна, как бывало. На этот раз он овладел ею — она не противилась. Настал его черед ощутить, как старый мир безвозвратно летит в бездну…

* * *

Вот отчего в ту роковую субботу он проснулся в превосходном настроении, в воздухе разливалась звонкая радость бытия. В этом состоянии он пребывал целую неделю, не пил ни капли. Ванджа вернула его к жизни, незачем теперь топить свою горечь в тенгете. В довершение всего на тот вечер она назначила ему свидание у себя. Правда, не в хижине, а в доме терпимости, но Абдулле было все равно. Со временем она наверняка бросит свое постыдное занятие — ведь она и без того богата, может позволить себе даже сжечь свое заведение и построить на его месте каменный дом. Абдулла посвистывал и напевал от избытка чувств. А он еще высмеивал Муниру за разговоры о новой жизни! Теперь и он постиг, что это такое. Женщина воплощала для него поистине новый мир — долины, реки, ручьи, холмы, горные кряжи, крутые подъемы и пологие спуски и — самое главное — движение тайных пружин жизни. Мужчины склонны к хвастовству, но кто из них посмел бы утверждать, что побывал в каждом уголке этого мира, пил из каждого ручья? Пусть другие боятся расстаться со своими привычными мирками: плоскими и серыми, без острых граней и резких изгибов, до мелочей известными, не сулящими сюрпризов. Для Абдуллы же весь мир был теперь в женщине. Он побрился, долго копался в своем тряпье, отыскивая что поцелее да почище. До вечера еще далеко — он не знал куда себя деть, не мог усидеть на месте. В полдень отправился шататься по улицам, завернул в «Бар и ресторан Илморога», опустил монетку в музыкальный автомат. Вышел на балкон и увидел внизу «мерседес» Кимерии, за баранкой дремал шофер. Рядом стояли машины Мзиго и Чуи. Управляющие съехались в Илморог на совет, чтобы принять решение относительно требований, выдвинутых профсоюзом рабочих «Тенгеты». Подобно солнечному удару, его пронзила мысль; если облечь ее в слова, получилось бы примерно следующее: Кимерия наверняка нагрянет вечером к Вандже!

Абдулле сделалось дурно, голова пошла кругом, перед глазами опять замаячил мир хаоса и несправедливости. Абдулла уцепился за перила, чтобы устоять на ногах. В течение нескольких секунд, сменяя друг друга, перед его мысленным взором мелькали образы. Вот он уже не мужчина, а пес, дышит часто, нос влажный, с высунутого языка капает слюна. Он тявкает и визжит в ответ на хозяйский оклик. А вот он уже Мобуту в объятиях у Никсона, так и сияет от собственного величия — примчался за океан просить о помощи. Никсон незаметно делает знаки американским бизнесменам и парашютистам: торопитесь, мол, ограбить Заир — там и нефть, и золото, и медь, и уран… А то Абдулла уже не Мобуту, а Иди Амин. Свергнув Мильтона Оботе, он принимает поздравления английской королевы… Затем Абдулла превращается в ослика: ийо-ийо-ийо, он готов тащить любую тележку, пусть только хозяин прикажет. Абдулла многолик, он кто угодно, кроме себя самого. От этих видений он ощутил слабость, словно утратил последние крохи мужского достоинства. Впиваясь пальцами в перила, он отчаянно сопротивлялся, стараясь обуздать стремительную вереницу образов, подчинить их своей воле, но они обступали его, нависая над головой, огромные, устрашающие.

— Что с тобой, Абдулла? — спросила проходившая мимо официантка.

Он не смог ответить, но постепенно силы возвращались, затекшая нога ожила; действие солнечного удара, поразившего мозг, прекратилось. Он заковылял вниз по лестнице и мимо застывших в ожидании машин поплелся к своему привычному месту у обочины. Сев на ящик, он достал пришедшее в прошлую пятницу письмо от Иосифа и перечитал его, потом сложил и убрал в карман. Одинокая слеза покатилась по щеке, он нетерпеливо смахнул ее. Плеснув холодной воды из кружки в ладонь, ополоснул лицо. Внезапно все внутри прояснилось, успокоилось. Туман, окутывавший его шестнадцать лет, развеялся. Он забыл о ревности, не испытывал ничего, кроме подспудной уверенности, что сегодня, в субботу вечером, Кимерия умрет. Лишь тогда Абдулла вернет себе право называться мужчиной.

Он понятия не имел, как это произойдет. Знал только, что ночью убьет Кимерию, иначе никогда не сможет взглянуть в глаза Вандже, Кареге, Мунире, Иосифу, не избавится от презрения к самому себе. Не завтра… не послезавтра… сегодня же! Никаких колебаний не было, все предельно ясно, просто и логично. Ни страха, ни злобы. Исчезло и былое негодование, когда он лишь сетовал на падение нравов, но предпочитал бездействовать. Кто знает, руководствовался ли он стремлением к справедливости, жаждой правосудия, а может быть, ревностью или мщением? Так или иначе он принял решение: время, день и место выбирал не он, но в остальном у него полная свобода действий. Он пока не обдумывал деталей, не подобрал оружия, знал только, что с нескольких ярдов сумеет метнуть нож в самое сердце врага. Он многих хищников уложил таким образом — как четвероногих, так и двуногих — и прославился своим искусством. Или же спалить этот вертеп, огнем очищения искоренить скверну? Все годится, все ему по силам. Неважно, как именно, но он это сделает.

Абдулла снова отправился бродить по улицам, теперь к нему вернулись силы и решимость. В голове, точно обрывки кинохроники, проносились видения прежнего Илморога. Вот он въезжает в деревню на тележке, запряженной осликом. С тех пор прошло двенадцать лет. Вот Мунира, а вот и Карега, по-юношески пытливый и неискушенный. Кадры, сменяющие друг друга — Ванджа, Ньякинья, засуха, аэроплан, строительство шоссе, Новый Илморог, — были четкими и яркими… Абдулла затесался в толпу рабочих, ожидающих новостей: какое решение примет совет управляющих? Если зарплату не повысят, они будут бастовать, все, как один, — через восемь дней. Репортеры с фотоаппаратами поджидали хозяев фабрики. Абдулле представился случай — в последнее время это удавалось нечасто — рассмотреть вблизи Карегу: невозмутимый, хладнокровный, погружен в свои мысли. «Это у него в крови», — буркнул себе под нос Абдулла и вспомнил своего друга Ндингури. Ему сделалось не по себе, в памяти всплыли споры и разногласия с Карегой. Могло ведь так случиться, что рабочие во главе с Карегой собрались бы здесь, чтобы бороться против него, Абдуллы, и Ванджи. Всего несколько лет назад он тоже был предпринимателем, хотя и более низкого пошиба, чем эта пресловутая троица. Но Карега все равно бы его не пощадил… Абдулле наскучило ждать в толпе — в конце концов удовлетворение условий, выдвинутых профсоюзом, не повысит спроса на апельсины, лишние гроши пойдут не на цитрусовые, а на тенгету… «Управляющие будут последними глупцами, если не повысят рабочим зарплату, — в порыве благодушия подумал Абдулла, — в конце концов деньги-то все равно перекочуют в сейфы хозяев фабрики». Он заковылял в сторону «Бара и ресторана Илморога» — после заседания управляющие непременно туда заглянут. Путь его лежал вдоль главной улицы, мимо мусорной свалки, куда стаскивали с базара обрывки бумаги, банановую кожуру и всякие отбросы. Внимание Абдуллы привлекла стайка полуголых ребятишек с вздутыми животами, дерущихся из-за объедков. Абдулла сокрушенно покачал головой: вечный, непрерывный круговорот бедствия и нищеты, а рядом кричащая роскошь! Постояв, пошел дальше, словно торопясь навстречу неотвратимому року.

И верно, около семи часов вся троица ввалилась в бар. Вид у них даже слишком самодовольный и торжествующий. Чуи то и дело поглядывал на часы и откланялся первым. Затем, выждав немого для приличия, поднялся Мзиго. Неодолимое искушение овладело Абдуллой: ему позарез нужно заговорить с Кимерией! Он чувствовал за собой непререкаемую власть — ведь он, Абдулла, уже вынес Кимерии смертный приговор. Кимерию окружал рой местных заправил. Абдулла придвинулся к ним вдоль стойки и выкрикнул:

— Кимерия, сын Камиянджи!

В баре сразу же наступила тишина, Кимерию застало врасплох такое обращение: он не любил, когда ему напоминали про отца, поэтому не раз менял фамилию. В Блю Хиллс, к примеру, он был известен просто как мистер Хокинс. И кому это в Илмороге есть дело до его прошлого?

— Слышишь, Кимерия, это я. Как поживаешь?

— Ах… Абдулла… спасибо, все хорошо, — неуверенно ответил Кимерия.

— Ты меня помнишь?

Люди вокруг посмеивались, приняв происходящее за очередную выходку пропойцы Абдуллы.

— Еще бы… Абдулла… угощаю! Официант, пива моему другу Абдулле!

— Я тебе не друг и в угощении не нуждаюсь. Помнишь, как ты напустил на нас стражу, тогда, в Блю Хиллс? А ведь те непрошеные гости были из Илморога.

Кимерия облегченно вздохнул — так вот откуда этот калека… Теперь понятно, откуда Абдулле известно имя его отца. Все равно, лучше переменить тему, мало ли что может в таком разговоре всплыть!

— Ха-ха-ха! Вот ты о чем! Так ведь это была шутка — так уж водится в мужской компании.

— Ха-ха! — подхватил Абдулла.

Откликнулись и другие посетители бара, хотя и не поняли, в чем же соль шутки. Однако все радовались, что удалось избежать неприятной сцены. Но Абдулла не унимался:

— Ты вообще шутник, бвана Кимерия, любитель побалагурить в мужской компании. И с Ндингури ты сыграл недурную шутку. Он был… влюблен в твою сестру, и ты продал ему патроны… Твоя шутка дорого ему обошлась…

Кимерия задрожал как лист. Первым его побуждением было броситься наутек, однако невероятным усилием он заставил себя остаться и сидел не шелохнувшись, точно приклеенный к стулу. Потом сделал вид, что ищет носовой платок, вытащил его из кармана как бы невзначай вместе с пистолетом — маленький такой пистолетик, — высморкался и вновь убрал оба предмета. Заказал себе еще пива. Делалось это все совершенно хладнокровно. До всех, однако, дошло, что теперь Кимерии не до шуток, и зрители ждали следующего шага Абдуллы. Но тот только усмехнулся и отступил назад. «Смотри, смотри на меня, — приговаривал он, обращаясь мысленно к Кимерии, — насмотрись напоследок, чтоб и после смерти помнил».

В баре снова стало шумно. Абдулла чувствовал, что мужчины все еще поглядывают на него. Испытывая все то же ясное и четкое предчувствие близкого торжества, он вышел на улицу и поплелся к своей лачуге. Как же это, возможно ли такое — он совсем не страшится последствии! Кимерия непременно будет вечером в заведении Ванджи. Такие, как он, своего не упустят, слопают все через силу, едва не подавятся, — лишь бы другому ничего не досталось. Абдулла отыскал нож и спичечный коробок. Потом заковылял к дому Ванджи, навстречу судьбе, которую сам себе выбрал. Было ровно девять вечера. У соседской лачуги остановился — передавали последние известия: «Рабочим отказано в их требовании в связи с инфляцией». Затем передали сообщение о встрече представителей стран — экспортеров нефти, снова решено повысить цены на сырую нефть. Далее шло короткое сообщение о возросших доходах нефтяных компаний. Ох, уж этот деловой мир!.. Абдулла поплелся дальше. Вскоре показалось заведение Ванджи. Со стоянки выезжал «мерседес». Наверняка машина Кимерии. Но Абдулла не терял присутствия духа — все идет своим чередом. Боссов к ней привозят шоферы на лимузинах. Хозяин отсылает водителя и велит приехать за ним к определенному часу. Все идет по плану, Абдулла был совершенно спокоен. Невидимая рука судьбы направляла его. Он ворвется в бордель Ванджи, сжимая нож, или нет, лучше…

Он не поверил своим глазам! Наверно, все это игра воображения, еще один солнечный удар… Алые языки пламени плясали над крышей заведения Ванджи. Абдулла на миг точно врос в землю. Но тут из горящего дома до него донесся леденящий душу крик. Он заторопился вперед что было мочи, злясь на себя за то, что не может бежать. Из соседних домов высыпали люди и пробежали мимо, обогнав Абдуллу. Когда он подоспел к полыхающему дому, толпа бездействовала, спорили о том, что предпринять, с чего начать. Он — Абдулла, и память о его подвигах жива в лесах Лонгонота и на склонах горы Кения; он умел находить выход из безвыходных, казалось бы, ситуаций. Разбив своей клюкой оконное стекло в гостиной, он запустил внутрь руку, поднял шпингалет и, подтянувшись на подоконнике, ввалился в комнату через распахнутые створки. Он передвигался на ощупь, выставив вперед руки, пока не наткнулся на чье-то тело у самого порога. Снова замахав наугад руками в удушливом дыму, нащупал дверную ручку, повернул ее и потащил через огонь и дым бездыханное тело, не зная даже, кого спасает. Это мог быть Кимерия или одна из девиц — Абдулле было все равно. Упав на четвереньки, он передвигался ползком, с трудом увертываясь от огненных сполохов, пока не очутился снаружи, и тут же лишился чувств. Толпа, поливавшая стены водой в тщетной попытке справиться с огнем, оттащила их обоих на безопасное расстояние.

* * *

На десятый день ареста в камеру к Абдулле ворвался следователь. С первого взгляда было ясно, что он не в духе, а у Абдуллы на сердце были покой и безмятежность, готовность к любому исходу. На всех предыдущих допросах он ничего не утаивал, за исключением самых интимных подробностей. Следователь, не тратя времени на церемонии, сразу перешел к делу:

— Мистер Абдулла, вы до сих пор давали весьма правдивые показания и даже сами предлагали дополнительную информацию. Вы не скрывали своей ненависти к Кимерии, вашего намерения лишить его жизни, показали мне нож и спички. Я тоже буду с вами откровенен. У меня возникло чувство, будто вы кого-то выгораживаете по причинам, известным вам одному. Сейчас я хочу задать вам еще несколько вопросов.

— Мне нечего скрывать, никого я не выгораживаю. Я сказал вам все.

— Прошу вас мысленно вернуться назад, в недавнее прошлое. У вас бывали тайные встречи с Карегой в хижине Ванджи?

— Нет, ни там, ни где-либо в другом месте. У нас с Карегой часто выходили стычки, особенно с тех пор, как он возвратился после пятилетнего отсутствия.

— Вот как! В чем же вы расходились?

— Мне казалось, что он слишком уж верит в союз рабочих и мелкого крестьянства, забывая о безработных и мелких торговцах. Я высказывал ему свое мнение — земля должна принадлежать всем, банки обязаны без проволочек предоставлять ссуды беднякам. Нельзя допустить, чтобы промышленные предприятия находились в одних руках — словом, я за справедливое распределение богатств. Но Карега обычно возражал, что ссуды лишь ускорят разорение мелких хозяев и фермеров, что рабочий класс, как общественная сила, приобретает все большее влияние, что будущее за ним…

— Любопытно… Но оставим лекции до другого раза, когда времени у нас будет побольше, и вернемся к тому, что происходило за неделю до поджога. Посетили вы тогда Ванджу или нет?

— Я был у нее.

— В публичном доме?

— Нет.

— Где же?

— В хижине.

— И Карега был у нее в тот вечер?

— Нет… не знаю… я не спрашивал…

— Нельзя ли пояснее?

— Ну… я искал встречи с Ванджей по причинам, которые… словом, мне необходимо было с ней повидаться. Но на пути к ее заведению я столкнулся с Карегой. Поздоровались, он спросил, где я собираюсь провести вечер. Я ответил. Он сказал, что Ванджа в хижине, но мне не пришло в голову спросить, откуда ему это известно.

— Понятно. О чем вы говорили с Ванджей?

— Ну… это… дело личное.

— Интересно. Весьма интересно. Почему вы раньше умолчали об этой встрече?

— Полагал, что она не имеет для вас значения. Повторяю, разговор носил частный, сугубо частный характер.

— «Личный», «частный»! — Следователь не выдержал, сорвался на крик, заметался по тесной камере. Внезапно остановившись, он впился глазами в Абдуллу.

— Карегу покрываешь?

— Я не… Никого я не покрываю.

— Никого? Посмотрим! Надзиратель, микстуру ему!.. — Следователь выскочил в коридор и зашагал к камере с красными стенами.

4

Лишь на десятые сутки Ванджа кое-как оправилась от потрясения, исчез животный страх в глазах, реже случались видения огня и дыма, она уже не вскрикивала: «На помощь, горим, пожар!» Нервное потрясение, ожоги на руках и бессонница совершенно вымотали ее. Только на двенадцатый день врачи допустили к ней следователя.

Он был уверен, что близок к разрешению загадки, и намеревался без проволочек докопаться до истины. Он уже знал немало: Ванджа, например, специально зазвала к себе в тот вечер Мзиго, Кимерию и Чуи, отпустив сторожа и своих девиц до утра, теперь еще Абдулла показал, что она и его пригласила! Но зачем ей было сжигать свой бордель? Да и сама едва уцелела… Совершенно очевидно, что дрожь и страх, все еще гнездящийся в ее глазах, непритворны. Он заговорил с ней мягко, участливым тоном.

— Скоро вы совсем выздоровеете. Не надо расстраиваться и горевать. Мы докопаемся до самой сути и непременно схватим преступников. Кое-что нам уже удалось сделать. Осталось каких-то два-три недостающих звена. Вы наверняка могли бы нам помочь.

— Мне бы лучше не вспоминать той ночи. Но раз уж это необходимо, то хотя бы дайте мне еще какое-то время, пусть затянется душевная рана.

— Сожалею, что разбередил ее, но… видите ли, дело весьма серьезное. Тут и поджог, и убийство. Вам не приносили газет? В стране напряженная обстановка, за этим стоит политика. Так что вы поймете меня — при всем желании не могу вас пощадить и избавить от неприятной необходимости припомнить кое-что. Особенно меня интересуют два вечера…

— Продолжайте.

— Во-первых, вы сами кого-нибудь подозреваете?

— Нет… никого… Ни теперь, ни раньше.

— Что вы хотите этим сказать?

— Пожалуй, это к делу не относится… пожары, точно проклятье, преследуют нашу семью. Моя тетка погибла при пожаре. Я ушла из бара «Болибо», потому что комната, которую я снимала, сгорела дотла. Словом, вся моя жизнь — из огня да в полымя…

— Вот как! Скажите, за неделю до последнего несчастья Карега к вам не приходил?

— Приходил, я сама за ним посылала.

— Встреча произошла в вашем заведении?

— Нет, в моей хижине.

— Абдулла при этом присутствовал?

— И да, и нет.

— То есть?

— Первым пришел Карега. И лишь после его ухода Абдулла… странное совпадение.

— Вы о чем? Не соблаговолите ли объяснить? II Карега, и Абдулла наотрез отказались отвечать на вопросы, относящиеся к той пятнице, — твердят, что их привело к вам личное дело. Но вы-то понимаете, что даже самое сокровенное не может быть дороже и важнее, чем выяснение истины.

— Они так говорили? Дело и впрямь личное, но особых причин утаивать его нет.

Все же, когда Ванджа решилась рассказать о той пятнице, она поняла, что многого не скажешь, и остановилась лишь на основных фактах, опустив интимные подробности. С юности она привыкла иметь дело с полицейскими и знала их маниакальное пристрастие к самым, казалось бы, незначительным деталям, особенно когда уже имели заранее построенную версию, пусть насквозь ошибочную. Кроме того, Абдулла и Карега могут заупрямиться и навлечь на себя неприятности из-за пустяков. По ходу рассказа она кое-что подправила. Важно чувствовать, о чем говорить можно, а что следует опустить.

Но для нее самой оставалось загадкой, почему она позвала Карегу в тот вечер, и еще более необъяснимо — почему выбрала для встречи хижину. Возможно, причина в неостывших воспоминаниях об их былой близости или же в нежелании задеть его чувства: обстановка публичного дома могла покоробить Карегу. Она стерла с губ помаду, сняла парик, из украшений оставила только простенькие бусы и браслеты на запястьях. Она ждала его, и сердце учащенно билось. Ванджа поразилась тому, что еще не утратила способности на такие чувства, ей привычней было волноваться из-за денег, текущих в руки, из-за удачной сделки, хитроумной аферы, ее радовало умение читать чужие мысли, точно раскрытую книгу, знать, каким слабостям соперника потрафить, как расположить его лестью и ложью. Ее будоражило каждое подтверждение собственной расчетливости и проницательности. В остальном же — она была уверена — ее тело и душа мертвы для эмоций.

Карега остановился на пороге хижины, и тотчас к Вандже вернулись прежние иллюзии. Он возмужал, окреп, прославился не только в округе, но едва ли не по всей стране. Она испытала от его прихода пронзительную до боли, чистую радость; что-то в ней нарождалось в муках, пробивалось к свету сквозь унылую свалку ржавых обломков.

Кареге тоже на миг почудилось: прошлое вернулось. Он окинул взглядом обстановку в хижине: та же кровать, та же лампа и мебель. Она сохранила все в том же виде, как было при нем. Время остановилось, попало в капкан пространства. Илморог изменился, в нем возникли новые силы, линия фронта стала более отчетливой. Однако, глядя на Ванджу, он не мог не подивиться тому, как она многолика, какой непохожей бывает в разное время, в разных местах и ситуациях. В этом, как он полагал, и заключался секрет ее непреходящего успеха: она умела вызывать симпатии самых разных людей, и каждый видел в ней отражение собственного «я». Карега не сдержал вздоха, сетуя об этом ее загубленном таланте.

— Я вспомнил Ньякинью и ночь, когда мы в первый раз пили тенгету, — сказал он, усаживаясь на давным-давно облюбованный им складной стул.

— Немудрено, — отозвалась она. — Заварить чаю?

— Не откажусь.

Он наблюдал за ней. Ванджа, присев на корточки, накачивала примус, браслеты и бисерные бусы позвякивали в такт ее движениям. Любое занятие поглощало ее целиком, без остатка, и сейчас она была прекрасна. Как такая женщина могла загубить дитя, жизнь? Как могла она торговать девушками! Не ему судить ее, но мрачные мысли без спросу вторглись в голову, развеяв мимолетное восхищение.

— Зачем ты сохранила хижину? — спросил он, чтобы не молчать.

— В память о Старом Илмороге. Вспомни нашу жизнь до того, как трансафриканская автострада рассекла городок надвое.

— К чему ворошить прошлое?

— Тебя словно подменили. Сам, бывало, доказывал, что вчерашний день важен для сегодняшнего, и все такое прочее.

— Верно… но лишь как урок живущим теперь. Иными словами, не следует превращать прошлое в музей. К нему надо подходить критически, без лишних восторгов и черпать в нем уроки для ведущейся сегодня борьбы за настоящее и будущее. Преклоняться же перед ним неразумно. Я и сам этим грешил, но теперь не желаю обожествлять вчерашний день, не ведавший ни асфальтовых дорог, ни электричества. Наша жизнь была тогда сущим рабством в плену у природы.

— Вот ты теперь как рассуждаешь, оратор! А помнится, сиживал у ног моей бабки и других старух и приставал с расспросами: что было тогда-то и тогда-то? Слушал их рассказы, ловил каждое слово точно зачарованный…

— Великая женщина! Горько мне было узнать, что ее сжили со свету. И ты теперь живешь по этому правилу: съешь ближнего, иначе съедят тебя!

Она разлила чай во все те же старые чашки и присела.

— Бабка все твердила, что ты вернешься… даже на смертном одре повторяла… Странно… перед самым концом она послала за мной, и я двое суток от нее не отходила, мы все говорили, говорили. Точнее, говорила она, и я точно заново пережила детство и множество всяких событий. В какой-то момент, положив руку мне на голову, она сказала, отвернувшись к стене: «В твоих глазах и в сердце тоска и скорбь… Знаю я, отчего ты грустишь… он вернется, только боюсь, тебя уже не будет, чтобы встретить его…» Я ответила, что никуда из Илморога не уйду. Она промолчала. Я ждала, что еще она скажет, но бабка не добавила про тебя ни слова… не коснулась ни настоящего, ни будущего, а вместо этого принялась вспоминать деда. Тогда я попросила ее, в который уже раз: «Расскажи, как он погиб».

«Это был настоящий мужчина, — начала бабка, — теперь такие перевелись. Мне ли не знать: он водил меня на поле с просом, и я на себе испытала его мужскую силу. Вместе с ним мы варили настоящую тенгету, а не ту бурду, которой вы с Абдуллой опаиваете народ. Деду не давала покоя память о прошлом и опасения перед грядущим. Объяснял он это тем, что довелось пережить ему еще мальчишкой, на пороге юности. Лишь по рассказам знал он о происшествии на илморогском базаре. Доходили до него вести и о других геройских подвигах, но все они случались в чужих, далеких краях. В то время велись кровавые битвы с чужеземцами — сама знаешь, что все земли и по эту сторону Дагоретти были тогда собственностью отрядов, возглавляемых Ваиаки. Если пересечь Вангиги, оставив хребты Коннанге справа, то выйдешь к Ритхиге, здесь живет племя муниу — оттуда родом твоя мать. Дед слышал о битвах, но думал, что в Илмороге такое невозможно. А вышло иначе. Женщин и детей укрыли в пещерах и лесах. Молодые воины в Илмороге не желали, чтобы их снова застали врасплох среди ночи, они приняли клятву Ндеми и готовы были защищать свою землю и скот. Твой дед спрятался в амбаре, отказался уйти в горы с женщинами и подростками. Он еще не прошел обряд посвящения в мужчин и не мог участвовать в сражении наравне со взрослыми. От обиды слезы вскипали у него на глазах. Он рассказывал мне, что копья наших воинов сверкали в закатном солнце, точно пламя. Смельчаки шли на верную смерть, их косил огонь, с треском выскакивающий из диковинных деревяшек… но отважные воины с боевым кличем продвигались вперед, пока враг не дрогнул и не обратился в бегство… Весь цвет илморогского воинства остался лежать на земле. Дед плакал от своего бессилия… В следующий раз, клялся он… в следующий раз… Но случай представился не скоро, твой дед к тому времени успел состариться и годен был только в подавальщики… Тогда-то ему довелось услышать передаваемую шепотом весть, что в стране по имени Россия крестьяне, взявшись за копья, отбили у врага в бою ружья и прогнали неприятеля прочь. Интересно, русские тоже черные, как мы? И неужто они прогнали европейцев? В английском лагере, где он служил, дед стянул винтовку и поклялся, что уж в следующий-то раз… Но в следующий раз призвали не его, а сыновей. Однако дед припрятал оружие и никому о нем не говорил, даже от меня таился. Он дряхлел, его одолевали сны… земля, скотина… Он рассчитывал увлечь своей мечтой твоего отца, ведь тот побывал на Большой Войне. Другие юноши рассказывали о боевых действиях в Индии, в Китае… Но твой отец сбежал. Это подкосило деда, казалось, его час так и не наступит, а мечты все не давали ему покоя, он метался во сне, стонал. Наконец не выдержал, открыл мне свой секрет… Я советовала выбросить все из головы. Думала, он меня послушается — не тут-то было!.. В наших краях объявился тот белый боров — знаешь, он заставлял людей самих рыть себе могилы перед расстрелом, — хотел дознаться, кто помогает отряду Оле Масаи… Народ согнали на сходку. Боров пригрозил, что преподаст нам всем урок, Его выбор пал на двух юношей. Велел старикам рыть для них могилы, спросил, нет ли добровольцев на эту работу. И такой нашелся… все решили, что твой дед спятил: сам вызвался! От стыда я готова была сквозь землю провалиться, заревела: мой мужчина оказался m поверку женщиной! Он как ни в чем не бывало отправился за своим заступом. Значит, все его мечты — от старческой немощи и слабоумия. Все смотрели вслед, пока он семенил к хижине… Вот он зашел в амбар и появился с чем-то вроде лопаты на плече… Женщины заголосили, проклиная его… Я решила смыть с семьи позор, помешать предательству. И вдруг… никогда не забуду этой минуты… он схватил лопату наперевес, и оказалось, что это вовсе не лопата, а «секрет», что хранил он все эти годы, и навел винтовку на белого борова… Мы видели, как задрожал белый, и ждали щелчка… Жаль, тебя там не было… Я гордилась дедом, так гордилась… Мне не стыдно было смотреть людям в глаза… Но выстрела мы не услышали. Осечка… Винтовка давно вышла из строя. Дед несколько раз нажимал на крючок, да все без толку. Его схватили и повесили. Он ни о чем не жалел, не просил о пощаде. Настоящий мужчина, воин мой…»

Ночью бабка умерла… я никогда не забуду ее последних слов, радостных и гордых. «Я иду к тебе, мой воин…» — шепнула ока, и глаза ее закрылись.

Карега явственно представил себе все, словно сам был очевидцем героической гибели деда, сдержавшего клятву юности, принесенную еще в прошлом веке.

— От бабки я узнала, почему отец до своего ухода из дому вечно бранился с матерью, и тень их взаимной неприязни падала на детей… Карега, могла ли я допустить, чтобы эта земля досталась Африканскому экономическому банку? Нет, лучше уж торговать собой, — с горечью заключила Ванджа.

В нем затеплился огонь прежних симпатий к Вандже. Он протянул к ней руку. Она ждала, взволнованная. Но, не успев коснуться ее, Карега понял тщетность своих намерений, поднес руку к затылку и почесал, не находя нужных слов.

— Вот какие уроки преподает нам прошлое. Для нас это руководство к действию. Стремление твоего деда выступить в одиночку оказалось несостоятельным, и это тоже поучительно…

Волшебная нить, связывавшая их, оборвалась. Дорого бы он дал, чтобы взять назад свои слова. Он обидел ее, и не столько своими банальными сентенциями, сколько менторским тоном.

Ванджа отступилась от него, внезапно почувствовав, что это конец. Прежней Ванджи уже не существовало, и она ни о чем не жалела. Пусть себе идет и агитирует рабочих, перед ними разглагольствует и размахивает руками. Она лелеяла мечту — теперь мечта улетучилась. Ванджа заговорила деловым тоном:

— Ты небось ломаешь голову, зачем я тебя позвала. Хочу предупредить: они решили убрать тебя, уничтожить так же, как в свое время адвоката.

— Кто «они»?

— Кимерия, Чуи, Мзиго. Мне это доподлинно известно, неважно откуда. Это лишь часть обширного плана. Они хотят раздробить профсоюзы на множество крошечных организаций по племенному признаку. В каждой из них будет вступительная клятва на верность под страхом смерти. Потом вожаки этих племенных ячеек составят национальный фронт, где верховодить будет КОК. Цель этой затеи — устранение подрывных элементов, якобы изменивших своему племени, его культуре, его имущественным интересам в пользу иноплеменцев.

— А кого же прочат на роль руководителей?

— Да уж не такую голытьбу, как ты. Впрочем, пока что до конкретных имен дело не дошло.

Помолчав, Карега произнес, точно обращаясь к самому себе:

— Зря стараются, ничего у них из этой затеи не выйдет. Рабочие, крестьяне — словом, простой народ, массы теперь уже не те, что раньше; племенным родством, славным прошлым, региональными ассамблеями и прочей чепухой нас не проведешь. Мы голодаем, сидим без работы либо получаем так мало, что едва сводим концы с концами. Мы не позволим иностранным компаниям, банкам, страховым агентствам и местным толстосумам, хозяевам фирмы «Тенгета», новоявленным черным помещикам с их огромными угодьями и бесчисленными домами, не позволим этим двум группам, а также их заступникам в парламенте, университетах, школах, церквах, не позволим их армии и полиции — всем хозяевам краденого добра вечно править и помыкать нами. Нет, Ванджа, возврата к прошлому нет, народ никому не позволит жать там, где они не пахали, набивать брюхо плодами чужого труда, складывать в банки деньги, политые чужим потом. Пусть знают: на каждого Кимерию найдется сто тысяч Карег. Кимерия может убить адвоката и еще десяток таких же, как он. Но миллионы бедных и обездоленных способны сами за себя постоять. Сплотившись, они возьмутся за оружие и изменят условия своего существования, покончат с угнетением, вернут себе богатство, которое принадлежит им по праву. Да так уже и происходит повсюду — в Мозамбике, Анголе, Зимбабве. Тебе, может, показалось, что рассказ о твоем деде оставил меня равнодушным? Знай же: твой дед, по-моему, стоит сотни таких, как твой отец… Нет, старые времена не вернуть! Рабочие и крестьяне Кении пробудились от спячки. — Он поднялся. — Однако спасибо за предупреждение. В самом деле, я очень тебе признателен… Жаль, что ты на их стороне. КОК и империализм выступают за богатых против бедных. Они обирают бедняков и пуще всего боятся, что массы выступят единым фронтом. А ты заодно с нашими врагами.

Она тоже поднялась, приблизилась к нему вплотную, в ее глазах сверкала ненависть, во всей осанке — гнев и гордость.

— Нет… Неправда, неправда! Я боролась с ними единственным доступным мне способом. А ты? Это ты сделал меня такой, какая я теперь. Ты ушел, ушел. Я уговаривала тебя, лила слезы, но ты ушел и теперь еще смеешь винить меня! — Внезапно голос ее смягчился: — Мне так одиноко… Богатство тяжелым камнем висит на шее. Останься хоть до утра… как прежде… — И снова что-то в ней изменилось, она вдруг закричала, но будто не Кареге, а кому-то невидимому — то был резкий крик отчаяния и безысходности: — Неправда, неправда! Я любила жизнь! Карега, верни мне ее… я умираю… умираю… без ребенка!..

Он отвернулся, гоня прочь сострадание, в его положении нельзя было поступить иначе. Он должен быть твердым, уверенным в себе.

— Неважно, кто ты теперь. Ты сама выбрала, на чью сторону стать. У меня нет к тебе презрения, и я тебе не судья… Только я убежден: нельзя сражаться с Кимерией, если сам уподобился ему… стал его союзником. Кимерию не обыграешь, играя в его же игру. Нет, нам нужен новый мир, где не будет ни кимерий, ни чуи, где богатство нашей земли будет принадлежать всему народу, не будет паразитов, распоряжающихся чужими жизнями, все будут трудиться во имя счастья и всеобщего процветания.

Он ушел, оставив ее у порога. Так ее и застал Абдулла.

Все последующие дни Ванджа неотступно думала о случившемся. Казалось, все это было неизбежно: ее окончательный разрыв с Карегой, союз с Абдуллой. Абдулла принес ей новость об успехах Иосифа в Сириане. Это ободрило ее, улучшило настроение после отповеди Кареги, вселило гордость и отчасти надежду. Она помогала Иосифу, пожалуй, это единственное в ее жизни доброе, бескорыстное, щедрое дело, которое не навлекло на нее беды. В остальном что у нее за жизнь! Она носила мечты в треснувшем сосуде. Теперь мечты улетучились. Даже оглядываясь назад, Ванджа не могла найти в душе и следа былых грез и ожиданий. Кимерия первый сделал пробоину в сосуде. Прав Карега, она не только не противилась этому, но сама сделала свой выбор. От себя правды не спрячешь. И нечего винить родителей или Кимерию — она сама могла встать на путь борьбы. Вот дед иначе распорядился своей судьбой. И ее отец сам решил свою участь. И Карега. Каждый выбирает для себя: принять или отвергнуть. Люди сами определяют свое место по ту или другую сторону баррикады. Ванджа — точно сказочный богатырь, который, вернувшись домой, обдумывает свои поражения, не стыдясь, а гордясь ими, словно и в поражении есть некая заслуга и геройство. Она сама решила умертвить собственное дитя. Сделав это, Ванджа загубила и свою жизнь, погрязла в богатстве и разврате. Тоже «славное достижение»!.. Она старалась разобраться теперь во всем беспристрастно, не перекладывая вину на других.

Что ни говори, былого не воротишь. Молодости, неискушенности возврата нет. По она может изменить свой нынешний образ жизни. Не зная наперед, что предпримет, Ванджа испытывала неодолимую потребность действовать. Для начала она порвет с Кимерией. Да, обязательно. Только на этот раз она будет ставить условия. Ванджа сама назначит час и место, выберет подходящую обстановку. Чем дальше, тем больше эта идея нравилась ей. Ванджа была одержима жаждой мщения. То, как она обставит разрыв с Кимерией, было для нее важнее самого разрыва. Орудием своей мести она избрала Абдуллу — ведь теперь, когда он стал частью ее жизни, это было лишь естественно. Замысел нехитрый: она пригласит Мзиго, Чуи и Кимерию и представит им Абдуллу в отрепье в качестве законного супруга, а затем при всех выведет Кимерию на чистую воду. План был разработан до мельчайших подробностей. Она рассчитает девиц и сторожа. И впрямь надо кончать с нынешним образом жизни. Найдя себе новое занятие, она пристроит всех, кого рассчитала. Но в ночь возмездия девиц и сторожа не должно быть в доме. Она разведет Мзиго, Кимерию и Чуи по разным комнатам, пока не явится Абдулла. Ванджа полагалась на свой долгий опыт и хорошо подвешенный язык, она сумеет сделать так, чтобы ни один из гостей не скучал. Эта ночь станет апофеозом ее карьеры, основанной на нравственном разложении, позоре, деградации.

Все шло по плану вплоть до решающего дня. Первым прикатил Чуи. Проводив его в одну из трех комнат, Ванджа поболтала с гостем, потом извинилась — ей, мол, надо готовить ужин — и тщательно заперла дверь. Пройдя в кухню, она занялась разделкой мяса, порубила его на мелкие ломтики. Нарезала столько, чтобы хватило на четверых, и высыпала на сковороду. Тут явился Мзиго, его она отвела в другую комнату, после недолгих церемоний извинилась и вернулась в кухню. Приготовление ужина стало важнейшим звеном в разворачивающейся драме. Ванджа про себя потешалась над тем, что каждый из гостей задает один и тот же вопрос: почему бы ей не поручить это дело прислуге? И каждому она отвечала: сегодня, мол, особый вечер — только для них двоих! При желании ей ничего не стоило, хорошо зная их слабые струнки, привести каждого в прекрасное расположение духа. Чуи, например, обожал поразглагольствовать о Южной Африке, Англии, Америке; ему нравилось как бы невзначай обронить громкое имя: «На днях в разговоре с таким-то…» или: «Позавчера я был в доме такого-то — позвал меня на свежую козлятину. Так вот, если бы там внезапно взорвалась бомба, погибла бы добрая половина кенийского высшего общества…» Чтобы его раззадорить, слушатель должен охать и ахать от изумления: всех-то он знает, всюду побывал! Не мешало также приревновать его к англичанкам, победами над которыми он без устали хвастал. Излюбленная тема Мзиго — автомобили, причем говорил он о них пренебрежительно, так, словно дорогие модели, и особенно «мерседес», — его лютые враги. Он до смерти загонял своих стальных коней и безмерно этим гордился. А чтобы распалить Кимерию, надо было внушить ему ревность, и тогда он сулил Вандже золотые горы, лишь бы сохранить ее расположение. Иногда он рассказывал о вечеринках, где гуляют большие «шишки», вместо пива там хлещут бутылками шампанское и виски. «Знаешь, каждая стоит едва ли не сотню шиллингов!»

Словом, чем больше выпито, чем крупнее счет, тем удачнее и веселее кутеж. Кимерия, кстати, что-то запаздывает. Сердце ее неожиданно застучало: а вдруг все сорвется! Снова пришла мысль: вся ее жизнь могла бы сложиться иначе, не повстречай она в свое время Кимерию… В голове у Ванджи пошла круговерть… Если бы отец походил характером на деда, и Ванджа была бы другой… Тут она представила себе деда как живого… Но в этот момент постучали. Ванджа пошла открывать, держа в руке пангу — длинный нож, которым шинковала капусту. Кимерия впорхнул, как легкий ветерок, предвкушая любовные утехи, улыбнулся ей… Проводив его в третью комнату, она решила проверить, на месте ли Абдулла, и вдруг увидела дым и пламя, закричала и лишилась чувств.

Все это в общих чертах она рассказала инспектору Годфри. Каждое слово — правда. Однако кое-что утаила, и никто на свете этого не узнает — улики-то сгорели! Кимерию убила она, нанеся смертельный удар пангой…

5

— Скажите, мистер Мунира… вы хорошо знали Чуи? — спросил инспектор Годфри. Он расслабился и держался естественно. Выражение скуки и цинизма вновь исчезло, в лукавых глазах сверкало неподдельное любопытство.

— Я уже говорил, что мы учились в одном колледже. Нас обоих исключили, кажется, в сорок шестом — год нашей возрастной группы, ее окрестили «кугини мбураки»…

— Что в переводе означает «черный рынок»?

— Верно. После войны возникла острая нехватка разных товаров. Тогда-то и прославился водитель грузовика Каруго. Он возил кукурузу и зерно с полей белых поселенцев в африканские резервации, умудряясь проскочить все полицейские кордоны.

— С тех пор и говорят: «Желаю тебе жить, как Каруго»?

— Да.

— Очень интересно.

— Теперь его деятельность назвали бы «магендо», что тоже значит «черный рынок». Товар, правда, иной — слоновая кость, рубины, хотя и кукуруза также, и древесный уголь. Но полицейские что-то не спешат ловить контрабандистов.

— Ха-ха-ха! Вы, как я погляжу, недурно разбираетесь в этнографии. А ведь, если не ошибаюсь, ваши родители были христиане?

— Да.

— И братья ваши — преуспевающие люди. Один из них — чуть ли не управляющий нефтяной компанией, не так ли?

— Так.

— Ваш отец по-прежнему крупный землевладелец?

— Да.

— Отличались ли ваши отношения с родителями особой сердечностью?

— Я бы не сказал. Скорее, их можно назвать натянутыми.

— Как вы сами считаете: вы неудачник, чудак, черная овечка в белой отаре?

— Тот, кто возродился во Христе, не знает неудач. Мне чужд ваш бренный мир.

— Ах да, конечно. Но скажите… встречались ли вы с Чуи снова после той истории в Сириане?

— Нет… пожалуй, нет.

Мунира замолчал, задумался, потом усмехнулся, точно какое-то воспоминание позабавило его.

— Вообще-то… я видел его несколько раз в Илмороге. Хотел подойти, да все стеснялся, откладывал на потом. Наконец все же решился. Забавный вышел случай. Как раз открывали илморогский гольф-клуб. Учителей пригласили на прием, и меня в том числе. На сей раз я сразу направился к нему. Сначала он никак не мог меня вспомнить. Чуи в школе был заядлым футболистом, ему даже дали кличку: «Джо Луис Шекспир». Я назвал его так, и он, довольный, загоготал, поглаживая себя одной рукой по огромному брюху, в другой он держал бокал с шампанским.

«Как дела, дружище? Ха-ха! Теперь бы меня прозвали Мухаммед Али, либо Брюс Ли, либо Пеле. А ты, значит, учительствуешь? Стало быть, коллеги. Бедняга Фродшем! Ты был на его похоронах?» Мы перебрали всех преподавателей, помянули Сириану времен нашей юности… «Теперь школьники уже не те!» — воскликнул он. Спросил, почему я не пью. Не забыл ли я алгебру: МС = 3Т? «Высшая математика», — хмыкнул он, хлопая меня по плечу. В тот день мне не хотелось спиртного, и я заказал имбирной шипучки. «Эх ты, выпил бы старого доброго винца, от него, если пить в меру, одна только польза», — продекламировал он, все так же покровительственно похлопывая меня по плечу. Я все же не поддался на его уговоры и ответил цитатой на цитату: «О ты, невидимый дух вина, если у тебя нет имени, каким тебя величают, назовем тебя дьяволом». «Смотри-ка, все еще помнишь мистера Билли Шекспира!» — Он снова загоготал. Разгорелся спор по поводу напитков: можно ли считать имбирную шипучку спиртным или же она сродни прохладительному напитку «Фанта»? Чуи утверждал, что и от шипучки можно захмелеть — находятся такие слабаки. Как-то в его доме в Блю Хиллс одна дамочка окосела от этой водички, закачалась, пошла к двери и, вскрикнув, лишилась чувств. Потом уверяла, что ей почудилось привидение…

— Так-так, очень интересно. Ну а Кимерию вы знали?

— Нет… лишь понаслышке… вроде бы он загубил жизнь Ванджи и предал брата Кареги.

— Ну а из того, что говорил о нем Карега, не могло показаться?..

— Что?

— Что его, Карегу то есть, переполняет горечь. Вы не слышали от него, каким именно способом собирается он приблизить пришествие нового мира?

— Я уже говорил, что не верил в его…

Мунира осекся — следователь как-то странно на него поглядывал. Тон инспектора Годфри внезапно изменился, от благодушной любезности не осталось и следа.

— Мистер Мунира… что вы делали на илморогском кряже в воскресенье утром, после пожара?

В глазах следователя Мунира прочел приговор.

— Итак, вы знаете? — тихо спросил он.

— Да, мистер Мунира… в нашем несовершенном, отвергаемом вами мире существуют законы, полиция, судьи и палачи… Боюсь вас разочаровать, но я всего-навсего полицейский и в этом качестве формально предъявляю вам обвинение в поджоге заведения Ванджи, приведшем к гибели трех лиц. Должен предупредить вас, что отныне каждое ваше слово может быть использовано на суде против вас. Отвечайте: каковы мотивы преступления?

— Я… я хотел спасти Карегу, — пролепетал Мунира.

* * *

Мунира был убежден, что этот мир порочен, все в нем не так, и хотел раскрыть на это глаза своим друзьям, чтобы дать им шанс на спасение. Вот почему он назойливо преследовал Карегу, докучал Вандже и Абдулле. Особое внимание он уделял Кареге. Складывалось впечатление, что у самого Муниры оставались еще мучительные сомнения, развеять которые он мог, лишь обратив в новую веру Карегу. Их встреча в ту роковую пятницу была, однако, простым совпадением, игрой случая. Последовав незаметно за Карегой, Мунира видел, как тот вошел в хижину Ванджи. «Значит, они тайком встречаются, — осенило его, — в этой вот хижине». Он караулил в темноте, обуреваемый мыслями. Вспомнил, как впервые оказался в Илмороге, как Ванджа отняла у него покой, потрясла до основания его уютный узкий мирок. Мунира перебрал в памяти и как бы заново пережил все этапы их связи. Он дошел до того, что опустился, запил, а она оставалась все такой же желанной, точно спелый плод в защищенном от непогоды саду. В голове у Муниры зазвучал голос: Ванджа подобна иудейской царице, и Кареге не вырваться живым из ее объятий. И тут он осознал: ему предначертано избавить Карегу от зловещих чар. Иначе тот скатится в пропасть, как в свое время сам Мунира. А ведь он погиб бы тогда, если бы не подоспели на помощь Карега и Лилиан. «Спаси его… Спаси!» — повелевал голос. Мунира не мог ослушаться. Ведь и Христос поколотил менял, осквернявших храм божий. Мало лишь пассивно следовать вере, долг каждого — проводить в жизнь нетленные заветы господа! Потом Карега вышел из хижины. Мунира не решил еще, приниматься ли ему за дело немедля и с чего начать Он засеменил было вслед за Карегой, но внезапно увидел Абдуллу — тот входил в хижину! И Абдулла туда же… Мунира махнул рукой и пошел прочь.

Всю неделю он молил бога указать ему путь. В субботу он купил канистру бензина и, когда стемнело, отправился к заведению Ванджи. Это был уже не он, Мунира, жалкий учитель. В него вселился дух усердного проводника воли господней. Ему велено спалить дом терпимости — это земное святотатство. Облив бензином стены и двери, он чиркнул спичкой и быстро зашагал в сторону илморогского кряжа. Достигнув его вершины, он остановился, полюбовался пожаром. Языки пламени, вырывавшиеся из-под крыши, отсвечивая в темном небе, как зарницы, походили на кровавые лепестки. Он, Мунира, действовал в согласии с волей божьей. Ликуя, он упал на колени: наконец-то он причастился, доказал свою преданность Вере.

Глава тринадцатая