1
Следующий год после отъезда Ванджи из Илморога оказался памятным для всей страны. Он начался загадочным политическим убийством, совершенным среди бела дня. Убийц так и не удалось поймать. Жертвой пал человек азиатского происхождения, широко известный как один из первых борцов за независимость и решительный противник любого союза с империализмом после достижения независимости. Это был непоколебимый противник богатства, нажитого за счет бедняков; в парламенте и вне парламента он призывал к аграрной революции. Весь год страна полнилась слухами: люди собирались группками по три-четыре человека, обсуждали последние новости и выдвигали разные теории. Верно ли, что он был заодно с таким-то и таким-то политическим деятелем? Может быть, он замышлял нечто предосудительное, скажем, государственный переворот? Но каким образом он собирался это сделать? А что такое коммунизм? Сопротивление контролю иностранцев над экономикой страны? Призыв к аграрной революции? Призыв покончить с нищетой? Азиат… Ну и что же — ведь в годы борьбы за независимость англичане его не раз арестовывали и бросали за решетку. Столько вопросов оставалось без ответа, и волны страха накатывались одна за другой, пробегая по жилам новой нации.
А в Илмороге в этом году опять не шли дожди. Второй год подряд здесь собирали только один урожай, да и тот еще более жалкий, чем в предыдущем году.
Поэтому, когда к концу года дожди так и не прошли, жители Илморога все более хмуро и беспокойно обращали свои взоры к небу. Казалось, солнце издевательски смеется им в лицо.
Солнце заливало землю ослепительным светом. Ветер начинал внезапно кружить пыль и мусор, вздымая их к небу, точно предлагал в дар богу-солнцу, но столь же внезапно пыльный вихрь затихал, и мусор уныло падал на землю, как будто предложенная богу жертва не была принята. Крестьяне мучились от прикосновения раскаленных лучей к их иссохшей коже, смотрели на неистовые смерчи пыли, прячась от них под навесами у порога своих хижин — в полях не было больше зонтов из зеленой листвы миарики, под которыми они раньше могли скрыться от палящего солнца и пыли. Они по-прежнему ходили на свои участки, но не потому, что надеялись увидеть всходы, и не потому, что надо было пахать, просто их тянуло в поля, как мотыльков к свету. Просто они не могли иначе. И теперь, сидя под навесами, они сплетничали, предавались воспоминаниям, а подчас и отпускали злые шутки, за которыми скрывалось глубокое беспокойство, что этот год принесет настоящую засуху.
Нжогу, Мутури, Руоро, Нжугуна сидели возле лавочки Абдуллы. Обычно они уводили коз и коров на равнину. Но сейчас — конец одного года и начало следующего, школа закрылась на каникулы, и обязанность угнать скот на равнину была возложена на детей. Вот уже два года подряд они собирали только один, сентябрьский урожай. Настоящих дождей практически не было, несколько раз, правда, моросило, Но этот легкий дождик мог разве что загнать лодырей под крышу. Так что если и теперь не пойдут новогодние дожди, как было уже дважды, всю илморогскую общину ждет неминуемый голод. Сейчас о чем бы они ни говорили, сидя возле лавочки Абдуллы, в конечном счете все снова сводилось к дождю.
— Еще может полить… бывало же, что дожди начинались после Нового года, а то и позже, — сказал Нжогу.
— Не знаю почему, но погоду теперь совсем не угадаешь. Прямо как взбесилась, — говорил Нжугуна, — дождь как видно, перестал слушаться Мвати Ва Муго, — добавил он с насмешливой ухмылкой, не глядя, впрочем, на Мутури.
— А может, это из-за тех штуковин, которые американцы и русские забрасывают в небо?
— Может быть. Я слышал, что они собираются отправить людей на Луну. Ну видано ли такое?
— Нам когда-то казалось невиданным, чтобы человек передвигался на железном коне с двумя колесами, — сказал Нжогу, увидев подъехавшего на велосипеде Муниру. — Пока Мунору не завел себе такую лошадку.
— Знаешь, когда сюда пришел первый белый и присел разуться, мы подумали, что он снял ногу. Все разбежались с криком: «Колдовство!»
Они засмеялись, потребовали еще пива. Мунира прислонил велосипед к стене, присел и тоже попросил пива.
— Скоро будет одно пиво вместо воды, — сказал он.
— Мвалиму, ты когда начнешь занятия в школе? — спросил Нжугуна. — Вот уже два года ты живешь у нас. Столько добра принес нашим детям.
— Не знаю, — ответил Мунира. — Сейчас середина января. Если я не подыщу еще учителей, я просто не вытяну. В первый год я вел два класса. На следующий — три. А теперь у нас их будет четыре.
— Где же ты найдешь учителей — кто это захочет ехать сюда и жариться в этаком пекле?
— Я поеду в Руваини. Пойду к Мзиго и скажу: если не дадите мне хотя бы еще одного учителя, можете закрывать школу.
Старики промолчали. Каждый погрузился в собственные мысли. Значит, мвалиму собирается их покинуть? Два года для него, наверное, слишком большой срок.
Мунира надеялся, что с отъездом Ванджи он снова обретет утраченный жизненный ритм и прежнюю невозмутимость. Но скоро понял, что это иллюзия: прошел месяц после ее исчезновения, а он все так же неистово носился по Илморогу, поднимая за собой облако пыли. «Это солнце его напекло», — говорили люди. Через четыре-пять месяцев напрасных ожиданий он отправился как-то в рыночный день в Руваини под предлогом, что ему нужно что-то купить для школы. Потом он еще раз нашел повод съездить в Руваини и остаться там на ночь. Он обошел один за другим все бары города. Последним был бар «Фураха».
Там возле музыкального автомата стояла девушка — спиной к нему; сердце его учащенно забилось, и он понял: хватит обманывать себя — он ищет Ванджу. Он сел на высокий табурет за стойкой и ждал, когда девушка наконец обернется. Звучала гитара, затем вступил хор и заглушил ее — это был религиозный гимн; девушка вдруг обернулась — это была вовсе не Ванджа — и запела, закрыв глаза, как бы подпевая хору. Когда пластинка кончилась, она подошла к стойке и заказала рюмку спиртного. Муниру поразило, что она знает чуть ли не все языки Кении. Когда она говорила на кикуйю, можно было подумать, что она могикуйю; когда говорила на луо, казалось, это ее родной язык. То же самое с суахили, камба и лухуа. Но вскоре он потерял к ней интерес, ему понравился гимн, он опустил в игральный автомат шиллинг и нажал кнопку. Это был хор Офафа Джерико, пение брало за душу. Девушка снова подбежала к автомату, и музыка захватила ее. Мунира залюбовался ею и на какой-то момент забыл о своем разочаровании. Он даже подумал, не угостить ли ее выпивкой и не пригласить ли провести с ним ночь. Но псалом пробудил воспоминания о его юношеском грехопадении, о поползновении очиститься огнем, и тело девушки вдруг перестало казаться ему таким соблазнительным.
После этой бесплодной попытки вновь обрести свою мечту он вернулся в Илморог и до конца года всецело погрузился в учебные дела, стремясь изгнать мысли о Вандже и жгучие воспоминания о близости с ней. Впрочем, жизнь шла своим чередом. Лавка Абдуллы была уже не та, что раньше; хозяин редко перебрасывался с ним словечком. И Мунира радовался, когда в лавку заглядывали старики.
— Верно ли, что люди пробуют гулять по Луне, мвалиму? — спросил Мутури, чтобы отвлечь мысли стариков от возможности бегства учителя отсюда.
— Верно.
— Странные они люди. Нет у них страха даже перед богом. Ничего святого для них нет. Разрушают сперва то, что создано на земле. А теперь уже и бога беспокоят в его собственном царстве. Стоит ли удивляться, что он разгневался на людей и не посылает нам дождя?
— И правда что. А мы должны страдать. Мы-то ведь всегда боялись бога и никогда не вмешивались в дела господни. Вот бог и избавил нас от погибели. После илморогской битвы он направил взор белых в другую сторону. Верно ведь, мы, илморогцы, потеряли не так уж много сыновей в войне за Ухуру, хотя муж Ньякиньи вел себя просто как безумный.
— Джамба Нене. Он был храбрый человек, — сказал Нжугуна.
— Это уж точно: старик, а не побоялся поднять винтовку против белого!
— Он своей кровью спас Илморог, сказал Нжогу.
— И твой внук тоже, не забывайте — в жилах Оле Масаи текла илморогская кровь.
Внезапно они прервали свой разговор: Абдулла принялся в сердцах бранить Иосифа. Всех это удивило: вот уже целый год, после того как приехала Ванджа, они этого не слышали. Все замолчали, точно погрузились в воспоминания о муже Ньякиньи и об Оле Масаи, которого знали только по имени.
— А я не согласен, — заговорил Мутури, снова пытаясь перевести разговор на другую тему. — Мы теряем наших сыновей — они уходят от нас в города.
— Да-да, — согласился Руоро и шумно прокашлялся. — Не пойму я нынешнюю молодежь. В наше время мы гнули спину на белых помещиков. И все-таки даже тогда — заработаешь, бывало, денег, уплатишь налоги и разные там штрафы — и снова в поле. А мои сыновья… Не знаю даже, где они. Один уехал в Найроби, другой — в Кисуму, еще один — в Момбасу, и, похоже, не собираются возвращаться. Только один время от времени появляется, чтобы жену повидать, да и тот на лишний денек не задержится.
— И мои такие же, — заметил Нжугуна. — Один устроился было поваром у европейских поселенцев. Вдруг его арестовали, а когда выпустили, он опять стал стряпать — только теперь уже для других поселенцев. Вы только подумайте: взрослый мужчина, который мог бы делать настоящую работу, готовит пищу! А трое других — в Найроби.
— Стоит ли их винить? — вмешался Мутури. — После той первой большой войны незанятых земель не осталось. К тому же некоторым людям на месте не сидится, тянет их в далекие места. Отец рассказывал, что еще до прихода белых были такие, что уплывали далеко в море, везли с собой слоновую кость и, бывало, так и не возвращались домой.
Как Мунору — любит он все новое, — сказал Руоро.
Они снова замолчали, мысли их обратились к непоседам сыновьям и к бедствиям, которые обрушились на их страну. Нжугуна откашлялся и задумчиво уставился в небо.
— Насчет того, что земли не хватает, ты прав, — сказал он. — Помню, что сказал мой младший перед отъездом в город. Было это вскоре после уборки урожая — такой же был недород, как сейчас. Он сказал: «Я год проработал на этой земле. Все ногти изломал. А что я наработал? Это же просто насмешка. Скажи, отец, что я дам сборщику налогов, когда он заявится в нашу деревню? Когда я бываю в Руваини и вижу красивые ткани, я всегда думаю: где взять денег, чтобы их купить? Я поеду в большой город, там и попытаю счастья, как другие мои братья». Что я мог ему ответить?
— Когда-то эта земля родила вдоволь. И дожди нас не подводили. Что же случилось? — спросил Руоро.
Ему ответил Мунира:
— Вы забыли, что в те времена земля не продавалась. Ее обрабатывали, и было ее много, не надо было вымучивать один и тот же клочок земли снова и снова. Землю тогда покрывали леса. Деревья рождали дождь. Они бросали тень на землю. Но железная дорога сожрала лес. Помните, даже сюда они приезжали за дровами — кормить железную топку. Да, они умели только пожирать, забирать все без остатка. На то они и были чужестранцы.
— Но теперь, когда у нас правитель — африканец и большие начальники тоже, они нам вернут хотя бы часть того, что у нас забрали?..
— Может, скажешь — вернут наших сыновей? — огрызнулся Нжугуна. Он кашлянул и повернулся к Абдулле: — Да, кстати. Не кажется ли тебе, что в засушливый сезон твой осел поедает слишком много травы?
Мунира встал. А они продолжали нескончаемый спор об осле. Илморог без Ванджи для него — иссохшая земля. Но слова стариков странно на него подействовали. Он вспомнил свою удивительную встречу с Карегой уже почти два года назад и свои собственные непрошеные мысли о неравномерно возделанном саде.
А они все ждали дождя, ждали, когда похолодает. Ждали чего-то, что изменило бы их жизнь. Но каждое утро они просыпались, и снова были все тот же ветер, пыль и зной.
Дни шли без перемен, и предметом разговоров все чаще оказывался осел Абдуллы. Старики пришли наконец к решению.
Через день они снова зашли в лавку Абдуллы, но сесть отказались. Отказались также и от пива. Их глаза на торжественно застывших лицах старательно избегали взгляда Абдуллы.
— У вас какая-то тяжесть на сердце, — сказал Абдулла. — Могу ли я вам чем-нибудь помочь?
— Видишь, как сверкает солнце? Оно слепит глаза, — сказал Нжугуна, показав на выжженные поля.
— Будет еще дождь, — неуверенно сказал Абдулла.
— Да мы и не говорим, что не будет дождя! — сказал Руоро. — Слишком еще рано об этом говорить. Видишь ты, как задувает пыльный ветер?
— Так чего же вы хотите?
— Нас послала деревня, — сказал Нжугуна.
— Мы пришли с добрым сердцем и с миром в душе, — добавил Руоро.
— Но что вам нужно от меня?
Тут вдруг осел закричал на весь Илморог. Старики переглянулись. И Нжугуна наконец высказал то, что он назвал дружеской просьбой.
Абдулла смотрел, как старики уходят, как сверкает солнце на их лысинах. «Посланцы зла», — прошипел он и уткнулся в ладони лицом: что ж теперь делать ему, безногому.
«Значит, так выходит: либо мой осел, либо их коровы и козы? Нет, я не убью его и не отравлю. Скорей сам уйду из деревни. Они просто хотят прогнать меня из Илморога».
Иосиф испуганно смотрел на него. Значит, он уже не будет ходить в школу. Ему хотелось плакать. Наверное, если бы Ванджа не уехала… все было бы иначе, думал он печально, с благодарностью вспоминая, что она сделала для него.
2
Когда занятия в школе наконец возобновились, Мунира окончательно убедился, что ему одному никак не справиться с четырьмя классами одновременно. Вспоминая теперь два последних года, он вообще считал чудом, что ему как-то удавалось вести эти занятия. Если бы найти еще хоть одного учителя, можно было бы нормально работать. Первый и третий классы занимались бы утром, второй и четвертый — днем.
Он решил поехать в Руваини — пусть Мзиго ищет выход из положения. Неплохо также хоть чуточку отдохнуть от бесконечных разговоров о солнце и пыли. Если Мзиго не найдет второго учителя, Мунире придется уйти.
Но еще до его отъезда в Руваини произошли два события, которые впоследствии Мунире пришлось вспомнить. В то время они, правда, показались ему нехарактерными для погруженного в спячку Илморога. Сначала в государственном «лендровере» прибыл налоговый инспектор в сопровождении двух солдат с винтовками. Инспектор еще не успел вылезти из машины, как весть о его приезде облетела округу; все мужчины тут же скрылись, ушли на равнину. Чиновник обходил один дом за другим, в каждом были только женщины и дети. «Все наши мужчины ушли в ваши города, — жаловались женщины. — Посмотрите на солнце, на пыль и скажите: сами вы согласились бы остаться здесь?» Под конец инспектор пришел в лавку Абдуллы и за кружкой пива разговорился об илморогских делах. «Здесь с каждым годом все меньше и меньше жителей. Все меньше мужчин. Но эта поездка бьет все рекорды. — Абдулла согласно кивал ему в ответ и помалкивал. — Зато теперь все женщины в твоем распоряжении», — продолжал чиновник, выписывая Абдулле квитанцию об уплате налога. Затем он уехал. Вечером мужчины, словно по волшебству, снова оказались в деревне и вели себя так, как будто ничего и не произошло.
Вскоре после этого события приехали еще два человека. Они заявили, что их прислал Ндери Ва Риера. Возле школы их окружили илморогцы и терпеливо ждали: что новенького они привезли, а вдруг Ндери Ва Риера вспомнил свое давнее обещание провести в этот район водопровод? Один из приехавших был толстый, со сверкающей лысиной, которую он все время ощупывал, — его прозвали Толстобрюхий; другой был высок и худ, все время держал руки в карманах брюк и молчал. Его окрестили Козявкой. Козявка рассказал, что создана Культурная организация клятвоприношений, цель которой добиться единства между богатыми и бедными и создать культурную гармонию во всех районах страны. Толстобрюхий объявил, что жители Илморога должны поехать в Гатунду, где будут петь и пить чай. Он объяснил, что все жители Центральной провинции собираются туда петь и пить чай. Как в 1952 году, намекнул он, а дальше говорил хоть и туманно, но многозначительно, о культурном движении. Имеющий уши да слышит. Он разъяснил, что их собственность, завоеванная тяжкими трудами, находится под угрозой ее может захватить другое племя.
Тут поднялся Руоро: а где он находится, этот самый Гатунду? Зачем и кому нужно, чтобы жители Илморога ездили куда-то пить чай? И что это за племена, которые кому-то угрожают? Может быть, кто-то там накопил такие богатства, что другие завидуют? Здесь же людям грозит лишь нехватка воды, бездорожье и отсутствие больниц. Что приезжие скажут об этом?
Толстобрюхий принужденно засмеялся, а когда заговорил, чувствовалось, что терпение его иссякает. Им будет предоставлен бесплатный проезд, но каждому мужчине и каждой женщине надлежит иметь при себе двенадцать шиллингов и пятьдесят центов.
Тут зашумели женщины, и больше всех Ньякинья. Не хочет ли господин сказать, что они должны заплатить эти деньги за то, чтобы поехать куда-то там петь и пить чай?
— Имеющий уши да слышит, — повторил Толстобрюхий, и в голосе его звучали предостережение и угроза.
Тогда Ньякинья с яростью заговорила:
— Ты тоже, если имеешь уши, послушай: ты хуже сборщика налогов. Двенадцать шиллингов пятьдесят центов! Из какой дыры мы выкопаем эти деньги? И почему вообще нужно платить за то, чтобы петь? Поезжай назад и скажи им: нам здесь не песни нужны, а вода. Нам еда нужна. Нам нужно, чтобы наши сыновья вернулись домой и заставили эту землю родить.
Толстобрюхий даже вспотел, и теперь в его голосе слышалось беспокойство. Он не хотел показывать, что боится этих людей. Он попытался объяснить, что на богатство их племени зарятся люди, живущие у озера, и еще другие, всех их обманул индийский коммунист.
Ты хочешь сказать, что некоторые из вас накопили уже немалые богатства, пока мы тут ковырялись в земле?
— И это богатство хотят у вас забрать?
Помогай им бог, если они так же бедны, как мы.
И правда что. У нас что украдешь?
— Урожай?
— Нет, засуху и пыль.
— Если их кто-нибудь украдет, честь ему и хвала.
— Мы живем мирно со своими соседями, со скотоводами. А до ваших споров нам дела нет.
Верховодили женщины, и явно не без удовольствия. Кое-где раздавались уже громкие угрожающие возгласы. Толпа зашевелилась.
— Давайте спустим с них штаны и посмотрим, мужчины они или нет, — крикнула какая-то женщина.
Толстобрюхий и его спутник пятились, пытаясь сохранить достоинство, но после последнего предложения припустили через школьный двор бегом к своему «лендроверу», сопровождаемые улюлюканьем женщин.
Мунира вспомнил об этих двух эпизодах несколько позже, когда он катил на своем велосипеде в Руваини раздобывать для школы нового учителя. Что это нашло тогда на женщин? Что за внезапная вспышка в разморенной солнцем деревне? Наверное, все это солнце и пыль, подумал он и выбросил из головы всю эту историю. Толстобрюхий и Козявка, очевидно, шарлатаны, жулики, решившие разжиться за счет доверчивых крестьян.
Он представил себе грядущую стычку с Мзиго. Ему надоели эти ежемесячные поездки в город. Надоел Руваини с его красными черепичными крышами, с площадками для гольфа, с тротуарами, обсаженными бугенвилией и джакарандой.
Руваини, столица округа Чири, славился теперь лишь тем, что был когда-то центром торговли кожами и дубильной корой.
Бауманн и Кой, Форрестолы, а также Примчанд Райганд и Кой во время ожесточенной междоусобной схватки в двадцатые годы нашего века за контроль над торговлей дубильной корой и дубильным экстрактом построили здесь свои фабрики и конторы. Эти иностранные и местные капиталисты и железная дорога Момбаса — Кисуму — Кампале, пожирающая в изобилии дрова и уголь, уничтожили все дальние и ближние леса. Руваини процветал и рос, пока дубильный экстракт из коры не был заменен синтетическим, а паровоз на угле вытеснен дизельным локомотивом. Дубильный экстракт доставляли по железной дороге в Лимуру, в округе Киамбу, где накануне второй мировой войны была построена чешско-канадская обувная фабрика. Теперь же Руваини представлял собой просто административный центр, хотя местный ежедневный рынок и площадки для гольфа славились на всю округу.
Контора Мзиго по-прежнему сверкала безукоризненной чистотой. Он сидел на том же месте, в той же позе, что и всегда.
— А, господин Мунира, рад вас видеть, снова и снова. Как школа? Да садитесь же. Очень жаль, что я все еще к вам не выбрался, но теперь уж совсем скоро приеду. Дороги не стали приличнее? С автомобилями просто беда. Найдется там, чем горло промочить? Кстати, позвольте вас поздравить. Раньше вы были лишь исполняющим обязанности директора школы. Теперь ваше назначение утверждено. Итак, вы — новый директор илморогской полной начальной школы. Позвольте еще раз поздравить вас.
— Тронут оказанной мне честью, — сказал Мунира с искренним волнением.
— Ну что вы, — отозвался Мзиго. — Благодарите свое собственное рвение.
— Но мне нужно еще несколько учителей. Или хотя бы одного…
— Учителей? Но, господин Мунира, я же говорил вам еще два года назад, что вы можете взять на работу себе в помощь, кого сочтете нужным.
— Это довольно трудно… место такое… в стороне от дорог. Жара, духота. Туда мало кто заезжает.
— Я слышал, все мужчины разбежались, это верно, господин Мунира? Значит, остались одни женщины? Ну и везет же вам, господин Мунира. Надо бы приехать вам помочь… Неплохая работенка, верно? А пока подыщите себе одного-двух помощников. Расскажите им, что одиноких женщин много. Старайтесь, господин Мунира, старайтесь. Когда я учился в школе, господин Мунира, наш директор не уставал нам повторять: дерзайте, дерзайте и снова дерзайте. Это был толстый шотландец, сам он преподавал закон божий и постоянно рассказывал нам про шотландского короля, который был изгнан из своего королевства и увидел паука: паук старался снова и снова взобраться на стену, пока не преуспел. Король тоже в конце концов вернул себе трон. Итак, старайтесь, господин Мунира, заселяйте Илморог учителями…
Мунира собрался уже уходить, но Мзиго его окликнул.
— Кстати, вот письмо директору илморогской школы.
Мунира взял конверт и распечатал. Он не верил собственным глазам. Перечитывал письмо еще и еще раз. Культурная организация клятвоприношений (илморогское отделение) приглашает директора илморогской школы со всеми сотрудниками войти в состав делегации, возглавляемой Ндери Ва Риерой, отправляющейся на чаепитие в Гатунду… У него дрожали руки.
— Благодарю вас… — сказал он.
— Я тут ни при чем…
Сердце Муниры затрепетало от гордости. В конце концов и он чего-то добился. Директор. А теперь приглашение на чаепитие. Чаепитие в Гатунду. Письмо, правда, написано от руки и пришло из окружного управления, и в нем содержится просьба организовать присутствие на чаепитии всех илморогских учителей с женами. Он никогда не слышал об илморогском отделении КОК. И все же это не пустяки. Директор. Приглашение на чай. Чаепитие в Гатунду. Он подумал, не вернуться ли в кабинет Мзиго и рассказать ему про Айронмагера, который представлял себе рай как место, где в изобилии и чай, и колбаса, и ванильные пирожные. Однако надо поспешить домой, все рассказать жене. Директор! Приглашение на чай! Илморог сделал его важной персоной. Ура!
Еще до захода солнца он приехал в Лимуру. Если бы: даже он не знал характерных черт местности — кряжей, сменявшихся долинами, которые снова переходили в кряжи и долины, — он все равно узнал бы ее по прохладному свежему воздуху, внезапно окутавшему его, так что тело его и мозг насторожились, как бы готовые то ли подпрыгнуть, то ли упасть. Эта земля, эти хребты, эти долины, зеленые почти круглый год, превратили Лимуру в истинно райскую обитель: в марте, апреле и мае — продолжительные дожди, пронизывающие холодные ливни в туманном июне и июле, ветер и солнце на плантациях бобов и гороха в августе и сентябре; а в декабре, январе и феврале под изумительно ясным голубым небом созревают красные сливы и сочные груши. Как все это не похоже на засушливый Илморог, думал он.
Но, приезжая сюда, он всегда ощущал внутренний разлад, сопоставляя эту силу, которую источал Лимуру, и свое бездеятельное, сонливое прошлое, зов жизни, стремление участвовать в живой истории, с одной стороны, и бегство в круг семьи — с другой, необъяснимый страх перед людьми и столь же необъяснимый страх перед отцом; желание активной творческой деятельности и пассивное приятие уготованной ему судьбы. Лицо отца так и маячило перед его глазами…
Его отец был в Лимуру одним из первых обращенных в христианскую веру. Не так трудно представить себе роковую встречу туземца с пришельцем-миссионером. Миссионер переплыл моря, прошел через леса, движимый жаждой прибыли, которая была его верой, держа в руках оружие, которое его защищало. Он нес Библию, солдат — винтовку, чиновник и поселенец — деньги. Христианство, Торговля, Цивилизация, иными словами: Библия, Деньги, Винтовка — святая троица. Туземец пас скот, мечтал о ратных подвигах, о том, чтобы земля покорилась силе его рук, о том, чтобы законы природы под воздействием волшебства и труда мало-помалу подчинились его воле и устремлениям. По вечерам туземец плясал в знак торжества или же молился и приносил жертвы, чтобы умилостивить природу. Да, туземец все еще боялся природы. Но так же, как природу, он чтил и человеческую жизнь. Жизнь человека была священна — божий огонь, который должен гореть, не угасая, от далеких предков до нынешних малых детей и не родившихся еще поколений.
Правда, Ваверу и его отец были изгнаны со своей земли в Муранге еще более могучими хозяевами и более богатыми семьями, сумевшими заручиться помощью более мощного волшебства и всякой прочей поддержкой. В Киамбу им пришлось начинать сначала; дед трудился в качестве арендатора на земле, принадлежавшей могущественному клану, до тех пор пока он сам не сумел приобрести несколько коз и встать на ноги. Ваверу видел все это и надеялся, что, став взрослым, приобщится к еще более могущественной волшебной силе и создаст еще более могущественный клан.
Туземец. Миссионер. Они движимы силами, которые не всегда могут понять. Сцена исторического действа готова.
Однажды утром отец Ваверу проснулся в тот час, когда, как утверждают, Мара выгнала свою умирающую мать в темный лес. Он сказал Ваверу:
— Сын мой, отгони коз и коров на пастбище возле икенийского леса. Сегодня мы со старейшинами обсуждаем то, что давно предсказано проезжим пророком Муго Ва Киоиро. Мы и наши отцы не желали ему верить, когда он говорил о рыжеволосых чужестранцах, а ведь все случилось именно так, как он предсказал. Теперь рыжий чужестранец отнимает наши земли в Тигони и других местах. Ты знаешь, чего нам стоило получить эти земли, как тяжело нам досталось это богатство. Если он заберет нашу землю, где мы будем выращивать зерно? Где будем пасти скот? Все кланы, все землевладельцы, все семьи, большие и малые, должны сплотиться и выступить против чужестранцев, поселившихся на наших землях. Не забудь свой калабаш с кислым молоком. Не забудь свое копье и щит. Они тебе понадобятся в предстоящей схватке. Соберись с силами и запомни на всю жизнь: все хорошее, все ценное идет от земли. Некоторые главы кланов и некоторые мбари и отцы семейств предают свой народ и вступают в сговор с чужестранцами. Но вспомни тех, кто предал свой народ арабскому торговцу Джумбе. Гнев народа преследовал их до самой могилы.
Ваверу собрал коров и коз, посмотрел вслед удаляющейся фигуре отца и сплюнул. «Большие дома, большие семьи, волшебство важнее, чем усилия рук моих, ведь согнали же нас с нашей земли в Муранга эти большие семьи, и нам пришлось все начинать сначала? Я создам свою большую семью, такую большую, какой еще не бывало…» Каждый день Ваверу проходил мимо высокого нового здания, откуда доносился колокольный звон, наполнявший его сердце ужасом и любопытством. Этот ужас, а также мощь бамбуковых палок заставляли трепетать от страха большие дома, могущественных землевладельцев и их большие семьи; с этой силой либо борются, либо ищут дружбы. Эта сила разъединяет дома, кланы, даже горные кряжи. И колдовство Камири уступает этой магической силе. Ваверу знает двоих молодых людей, которые нашли убежище в этом здании. Им дали большие куски сахара и штуки белого полотна. Сейчас утро, на дворе холодно. Люди из высокого здания увидели Ваверу и приглашают его зайти. Он уже принял решение. Пусть отец, если хочет, сражается в одиночку. Он, Ваверу, присоединится к Каменьи и Кахати. Благоухание белого человека, подслащенное сахаром, звоном церковного колокола и музыкой, еще более загадочной, чем та, что исторгается из однострунной вандинди и флейты мварики, лучше теплого запаха коровьего навоза и мочи; к тому же белый человек защищен ружьями и звонкой монетой, никогда не теряющей ценности и обладающей большей силой, чем козы, коровы и овцы. Вот он каков — новый мир и его новая волшебная сила. Отец, трясясь от гнева, отправляется за блудным сыном; он не может даже говорить и лишь бессильно угрожает ему посохом. Ваверу, конечно, немного смущен: он все же плоть от плоти, кровь от крови этого трясущегося старика. Но другой голос заглушает голос сомнения, этот голос призывает его к высшей добродетели: тот, кто забудет ради меня отца и мать свою… к тому же он воочию видит, как исполняется пророчество, а разве это не доказательство истины? По велению своего нового отца и новой матери Ваверу, который стал теперь Эзекиелем — как сладко звучит это имя для его нового христианского слуха, — сбрасывает с себя все одеяния своего языческого прошлого.
«Омой меня, спаситель, и я стану белее снега», — пели они, как позже пел Мунира в Сириане.
И как доказательство благосклонности бога пришло вознаграждение. Звон монет в кошельке, ловкое перо и хитрые законы помогли Эзекиелю приобрести земли некоторых разорившихся землевладельцев и кланов, а также отдельных лиц, которые нуждались в деньгах, чтобы выплатить причитающееся новому кесарю. Эти последние не хотели превращаться в батраков на фермах европейских поселенцев, а найти звонкую монету, которую требовал кесарь, можно было, только продав землю. Участок за участком продавали они свою землю — тем, кто, подобно Ваверу, умел раздобывать монеты, вербуя новые души в лоно Христово. Кончалось тем, что бывшие землевладельцы превращались в рабочих, а ведь именно этой участи пытались они избежать, продавая землю и другое имущество. Ибо кесарь требовал все новых и новых жертвоприношений. Были и такие землевладельцы, чьи дети, подобно сыновьям Кагунды, хотели только пьянствовать и не заботились об унаследованных богатствах. Так, Канджохи, старший сын Кагунды, продал Ваверу все земли своей семьи, а сам ушел в Рифт-Вэлли. Подворачивались другие удобные случаи — Ваверу все использовал и еще при колониальном режиме стал крупнейшим в стране землевладельцем и столпом церкви. Он был из числа первых африканцев, которые стали разводить пиретрум и продавать его за наличные белым перекупщикам. Это дало ему возможность далеко обойти язычников-соседей, многие из которых либо пребывали в непробудной спячке, либо оказывались в стане рабов в городах или на фермах Фредерика Лугарда, Мейнерцхагена, Грогэна, Френсиса Холла и других наймитов Ее Императорского Величества, Защитницы веры, Божьей избранницы. Храни, господи, королеву, пели они после каждой резни и отправлялись в церковь за благословением и отпущением грехов; священнослужителю всегда приходится требовать новых человеческих жертв ради умиротворения любого владетельного божества.
Фотография отца, сделанная в период между двумя мировыми войнами, всегда производила на Муниру какое-то странное впечатление.
Ваверу стоит возле граммофона, а на граммофоне картинка: собака, сидящая на задних лапах, лает: Голос Владыки Его. На нем куртка и бриджи для верховой езды, сапоги, под курткой на жилетке поперек живота — цепочка от часов. На голове пробковый шлем, в руках Библия.
Глядя на фотографию, Мунира испытывал какую-то неловкость, но никогда не мог определить, что вызывает его протест. И женился он на девушке из языческой семьи — как видно, в этом было безотчетное Неприятие всего, что отстаивал отец. Но девушка оказалась Точной копией его набожных сестер. Она ни на минуту не позволяла себе забыть, что благодаря замужеству попала в знатный христианский дом, и старалась быть идеальной невесткой. Своей готовностью переродиться заново она преодолела неприязнь родителей мужа. Джулия превратилась вскоре в некое творение рук собственной свекрови и в качестве такового стала предметом ее обожания. Мунира мог бы простить ей все, кроме безмолвных молитв до и после каждой близости. Но он и пальцем не пошевелил, чтобы нарушить этот заведенный женою ритуал.
Жизнь в отцовском доме постоянно держала его в напряжении. Отец считал его неудачником. И Мунира всегда ощущал потребность высвободиться. Но постоянно колебался: казалось, он просто не знает, от чего он бежит и куда.
Но сейчас, приближаясь к своему дому в качестве новоиспеченного директора школы и приглашенного на чаепитие в Гатунду, Мунира чувствовал себя счастливым. Итак, его первое серьезное начинание, порожденное всеобщим идеализмом, охватившим страну накануне провозглашения независимости и сохранявшимся недолгое время после нее, принесло плоды, пусть даже незначительные. Приглашение и повышение по службе. Приближаясь к дому, он чувствовал, что его уже не устрашает образ отца, так четко возникший в его воображении.
Оказалось, большинство учителей получили приглашение прибыть вместе с женами на чаепитие в Гатунду. Всем было предложено иметь при себе на возможные расходы по двенадцати шиллингов пятьдесят центов. Жену Муниры тоже охватило волнение, хотя она и пыталась скрыть его под маской христианской сдержанности. Этот субботний день, думал Мунира, навеки запечатлеется у него в памяти так чтобы он в подробностях мог рассказать о нем своим детям: он, Мунира, приглашен на чашку чая человеком, ставшим живой легендой, олицетворявшим собой совесть нации на протяжении чуть ли не всего этого столетия. Чего только не отдашь за подобную честь! И снова Мунира чувствовал, что он возвысился над другими, рядовыми гражданами.
Их автобус подъехал к зданию почты в Руваини только около шести вечера, и пассажиры забеспокоились, кто-то предложил даже отменить поездку, но все зашикали на него и заставили замолчать: лучше поздно, чем никогда. Даже ночное чаепитие при таких обстоятельствах будет настоящим праздником! Сопровождавший их чиновник торжественно заверил, что все будет в порядке.
Последовавшая вслед за тем неожиданность была самым болезненным из всего, что пришлось пережить Мунире после исключения из Сирианы. Через какие-то банановые плантации их завезли за Гатунду, где оказалась еще одна группа, которая ждала чего-то в торжественном молчании. «Чаепитие или похороны?» — подумал он, но не решился сказать это вслух, подавленный мрачностью обстановки. Он огляделся: сопровождавший их чиновник куда-то исчез, Потом им приказали выстроиться в две очереди — мужчины в одну, женщины в другую. Какой-то учитель спросил: это и есть чаепитие, на которое нас пригласили? Кто-то тут же стукнул его пангой плашмя; откуда появился этот стран? порядка и куда он исчез, непонятно. Как и многое другое: скажем, какое отношение имеет все это к Мзиге, где сопровождавший их чиновник? Стало темно, в хижине горел тусклый свет, в нее группами человек по десять заходили люди. Что же это творится? Сердце Муниры тревожно стучало. И вот настала его очередь…
Около полуночи, возвращаясь домой, Мунира слышал, как рядом плачет Джулия. Он чувствовал, что она снова отдаляется от него, что она готова бросить ему в лицо обвинение в предательстве; но где он мог найти слова, которые объяснили бы ей все, если он и сам не имел ни малейшего представления о том, что их ожидает? Он был голоден, ему хотелось пить. По всему автобусу люди перешептывались, они поняли наконец, что стали жертвой обмана, что их вынудили принять участие в церемонии, невозможной в их стране в эти годы, а главное, совершенно несовместимой с надеждами людей поколения Ухуру. Как смогут теперь они, учителя, смотреть в глаза ученикам и утверждать, что Кения — одно целое?
Только позже Мунира узнал, что некое важное лицо, стоящее у власти, с молчаливого одобрения многих очень важных лиц вроде Ндери и даже представителей других национальных общин было инициатором «чаепития в Гатунду». Но и это нисколько не примирило его с тем, что им пришлось вынести.
Дома Джулия подняла на него глаза и сказала:
— Какой же ты мужчина, если даже не решился предупредить жену!
Первый раз в жизни Мунира ощутил потребность поговорить с отцом по-мужски, с глазу на глаз. Отца он видел теперь в новом и довольно благоприятном свете. В девяностых годах прошлого века отец восстал против своего отца и поступил в миссию. В 1952 году он отказался примкнуть к движению «мау-мау» и остался ярым приверженцем церкви. Он даже отважился читать проповеди против движения. В отместку борцы за независимость взломали его коровник и угнали коров. Затем перешли к угрозам и отрезали ему левое ухо. Он и в самом деле перестал проповедовать против движения, но не утратил веры и не отказался от позиции, которую занимал. Да, решил Мунира, он поговорит с отцом как мужчина с мужчиной, с глазу на глаз, узнает, в чем секрет его успеха.
Рано утром на следующий день он явился в родительский дом. Он застал отца за молитвой. Мунира почувствовал, что у него дрожат ноги. Он опустился на колени, испытывая искренний трепет перед богом. Если вера ему поможет, он готов молиться о спасении, бить себя в грудь, рвать на себе одежды. Если это поможет ему выбрать правильный путь, что ж, он сделает все это, чтобы навсегда избавиться от страха, сомнений и нерешительности. Как гордился он отцом, таким суровым, таким уверенным в себе, в своем богатстве и своей вере!
Эзекиель Ваверу все еще был одним из самых богатых землевладельцев в округе, он добавил к плантациям пиретрума чайные плантации, которые купил у отбывающих на родину бывших колонистов. Ирония истории, а для него проявление неисповедимости путей господних, заключалась в том, что новая чайная плантация находилась в Тигони, в том самом месте, которое отец Ваверу упоминал как пример разбойничьего захвата земель колонизаторами, призывая большие и малые семьи присоединиться к вооруженному сопротивлению народа. И вот теперь дети Ваверу, если не считать Муками и Муниру, преуспевали.
Если отец и был удивлен приходом Муниры в столь ранний час воскресного утра или его сокрушенным лицом и горячностью, с которой тот молился, он ничем не выдал этих чувств. Может быть, наконец бог вернул ему сына, подумал он, и подавил в себе чувство неодобрения, с которым относился к сыну.
Страх Муниры, его недоумение и гнев, похоже, становились тем сильнее, чем больше он размышлял о вчерашнем событии. Не желая вызвать осуждение отца — ведь теперь, думал Мунира, он в его глазах опустился на самое дно пропасти, — он осмотрительно выбирал слова, хотя горечь при мысли о том, что его обманули, его, учителя, побуждала его высказать все до конца. Отец слушал внимательно, и это подбодрило Муниру.
— Я не могу понять… я никогда не забуду… этот человек… он был так бедно одет… в рванье… босой… все мы дрожали от страха, а он не боялся, он говорил: «Я поселенец, рабочий на чайной плантации, принадлежащей «Милк стрим ти истейтс». Я работал на этой плантации до тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Во время войны «мау-мау» я был разведчиком, доставал и переправлял партизанам оружие. Меня не раз бросали за решетку. Теперь я работаю на той же плантации, и принадлежит она прежним хозяевам. Только теперь некоторые из нас нашли с ними общий язык. Я рад, что они получили возможность есть досыта. Но я не собираюсь давать новую клятву, пока не выполнены прежние обещания». Они избили его прямо у нас на глазах. Наступили ему сапогом на горло и давили, пока он не начал хрипеть. Они все-таки заставили его дать клятву. В жизни не забуду, как он кричал.
Никогда Мунира не чувствовал такой близости к отцу. Даже когда Ваверу принялся, как обычно, отчитывать его за неудачи, он воспринял это как справедливое наказание; кто он такой в конце концов, чтобы пререкаться с отцом? Тот хотя бы твердо придерживается своих принципов.
— Стоит ли повторять, что ты горько разочаровал меня? Как не понять, что для меня такое старший сын. Я послал тебя в Сириану — ты связался там с дурной компанией, и тебя выгнали. Если ты посмотришь на некоторых из своих бывших соучеников, ты увидишь, чего они достигли: пойди в любое министерство, пойди в любую крупную компанию — они там. А ты впервые доказал, что ты мужчина, когда жена от тебя понесла. Благодарение богу, Джулия оказалась хорошей женщиной. Но ты не пожелал остаться с ней, ты сбежал в деревню, названия которой я даже не могу выговорить. Ты всегда убегал от тех возможностей, которые тебе предоставляли. Ты всегда уклонялся от возможности стать настоящим мужчиной. Я владею всем этим имением. Я уже в преклонных годах. Ты мог бы хоть за имением присматривать. Взгляни на братьев… еще вчера они были детьми. Учись у них. Тот, что стал банкиром, скупает дома по всему Найроби. В Найроби у него несколько торговых предприятий. Он мог бы устроить тебя в одном из них. Мог бы предоставить тебе заем. А другой твой брат служит в нефтяной компании. Ты можешь устроиться на любую бензоколонку. Голова у него работает. Вот и сестры твои… А мне вдруг сообщают, что ты еще и выпиваешь. Ты плохо кончишь, так же, как твоя сестра…
— Муками? — вырвалось невольно у Муниры. Он заслужил эту нотацию, с сегодняшнего дня он станет другим человеком. — Скажи, отец… что же случилось с Муками? Что ее заставило?..
— Плохая компания… дурное влияние… Мариаму… она была плохая женщина… Ее сыновья меня погубят.
Голос отца оборвался. Он замолчал, пытаясь вновь обрести душевное равновесие. Мунира пожалел, что затронул эту тему. Отец внезапно встал, взял пальто и предложил Мунире следовать за ним.
Они поднялись на вершину кряжа, откуда открывался вид на отцовское поместье. Ваверу всегда гордился этим поместьем, оно было одним из первых его приобретений накануне второй мировой войны, когда он только начинал скупать земли.
— Видишь ты все это?
— Да.
— Цветы. Фруктовые деревья. Чай… стада… все прочее.
— Да.
— Все это результат не только моих собственных усилий. В этом рука божья. Воистину земля Агикуйю отмечена божьей благодатью. Со времени независимости благоденствие этой земли растет. Сын мой, веруй в бога, и ты никогда не оступишься. Бог выбирает время для посева и для сбора урожая. Он выбирает сосуд для замыслов своих. Слушай, сын мой. Старик, стоящий перед тобой, воистину сосуд божий. Он страдал. Но когда он воспрял, разве он взял палицу, чтобы покарать врагов своих? Нет! Он сказал лишь: «Боже, прости им, ибо не ведают, что творят». Теперь же все наше процветание, вся эта тяжкими трудами заработанная свобода попала под угрозу сатаны, он действует через другие племена, он разжигает в них зависть и ревность. Вот почему необходима эта клятва. Она приносится ради мира и единства и находится в полном согласии с божественным промыслом. Слушай же меня. Я тоже был там. Я клялся на Библии. Я хочу, чтобы поехала и твоя мать. Она отказывается. Но Иисус скоро вразумит ее. Туда ездят даже высокообразованные люди, ездят по собственной воле. Сын мой, страх перед господом — начало мудрости. Эта КОК не так уж плоха. Мы даже создадим при ней церковную секцию. Это культурная организация, призванная добиваться единства и гармонии среди людей, между богатыми и бедными, покончить с завистью и алчностью. Да поможет бог тем, кто умеет помочь себе сам. И сказал Он, что никогда больше не ниспошлет на землю манну небесную…
Мунире показалось, что он ослышался. Он посмотрел на отца, на то место, где у него когда-то было ухо, и вспомнил, что прежде отец всегда отвергал ритуал клятвоприношения; откуда же такая перемена в нем? Да и перемена ли это? Его мысли путались.
— Ты хочешь сказать, что ты…
— Да-да, — ответил тот поспешно, не дав ему даже договорить.
Впервые в этот день Мунира почувствовал необходимость возразить.
— Но ведь перед лицом бога нет племен. Мы все равны перед господом.
— Сын мой, — сказал отец и на минуту задумался. — Уезжай и учи детей. И брось пить. Если ты устал учить, возвращайся сюда. У меня найдется для тебя работа. У меня много поместий. И я старею. Или вступи в ряды КОК. Возьми ссуду в банке. Займись бизнесом.
— С детства я видел на этой ферме много разных рабочих — из племен луо, гусии, эмбу, камба, сомали, лухуа, кикуйю, — они трудились бок о бок. Я видел, как они приносили хвалу господу и не чувствовали никакой враждебности друг к другу.
— Я не понимаю, зачем ты приехал. Неужели чтобы читать проповеди собственному отцу? Я повторю: уезжай и учи детей. Все это куда сложнее, чем тебе представляется.
Отец повернулся и ушел.
Мунира смотрел, как он шагает по обширным землям своего поместья. Нет, он никогда не понимал отца и никогда его не поймет. Что все это значит? Что означает этот новый союз церкви и КОК? Нет, лучше уж не входить глубже, чем по колено, в дела, которые его не касаются. И он почувствовал вдруг облегчение. Как будто его оттащили от края пропасти. Он отложил принятие решения, и тем не менее ему казалось, что решение кем-то уже принято за него. И потому, взяв велосипед, стоявший у отцовского дома, он не поехал домой. Он поехал в город Камирито — выпить. Но он знал, что в тот же день позднее, может быть, и вечером, он отправится в Илморог, в свое жаркое, не знающее дождей убежище, так и не найдя учителей, которых хотел завербовать для своей школы.
Город Камирито, куда он приехал, сильно изменился. Еще недавно это была просто большая деревня. Деревня расползлась, превратилась в быстро растущий торговый центр с изрядным количеством пивных баров и чайных. На улицах жестянщики — сами себе хозяева или нанятые людьми немного более состоятельными — превращали листы гофрированного железа в различные изделия: громадные резервуары для воды, угольные печки, кормушки для цыплят. Все выше и выше поднимались две громадные горы, одна — из обрезков металла, вторая — из деталей брошенных грузовиков и автобусов. Безработные механики лежали на траве, глядя на проезжающие мимо автомобили в надежде, что один из них вдруг сломается и водителю потребуется их помощь.
Мунира стоял возле бензоколонки, смотрел на противоположную сторону улицы, по которой грузовики когда-то ездили за щебнем и где Амина и другие жители возвели дома в стиле суахили-мадженго, и вспоминал выпавшее на его долю унижение. Как давно, казалось, это было!
Он повернул в другую сторону: мимо проезжали грузовики, на бортах надпись «Собственность КАНУ». Он знал, откуда они едут. Вчерашние страхи вновь овладели им. Он покатил к «Сафари», ближайшему бару, и вошел в него.
Было еще рано, но он заказал себе пива, быстро осушил первую бутылку и потребовал другую. Машинально стал разглядывать рисунки на стенах — это отвлекало его от серьезных проблем, — но вскоре его уже полностью захватила фантазия художника. Охотник-масаи, вооруженный мечом, свисающим с узенькой набедренной повязки, бесстрашно вонзает копье в пасть рычащего льва; мужчина в шляпе, беззаботно растянувшись на земле возле зарослей акации где-то, видимо в дебрях Австралии, кормит бананом кенгуру с детенышем в сумке; городские леди и джентльмены, восседающие в креслах посреди пустыни, потягивают пиво «Таскер» и «Пильзнер»; обезьяны прыгают с ветки на ветку, их глаза полны любопытства и совсем как человеческие — это сочетание далеких друг от друга компонентов производило тем не менее впечатление какой-то забавной гармонии. На другой стене изображен автобус № 555, мчащийся по дороге к морю, из которого встают грудастые русалки с младенцами на руках.
Все эти сюрреальные образы мелькали в его сознании, когда он потребовал еще бутылку «Таскера», вспомнив тут же лавочку Абдуллы и его опасения за своего осла… Мир сюрреализма… В этом мире он мог стать владельцем чистенькой современной конторы и в тот же вечер пить чай во имя единства нации и защиты собственности немногих в сумрачной банановой роще… где прекрасные женщины появляются ниоткуда, чтобы принести вам счастье на месяц-другой и столь же внезапно исчезнуть. Он принялся читать этикетки на бутылках, которыми была уставлена полка позади стойки: «Таскер», «Пильзнер», «Муратина», «ВАТ-69», «Джонни Уокер» (родился в 1820-м и до сих пор разгуливает каждое воскресенье по Камирито)… кто-то завел пластинку, бросив монету в музыкальный автомат… он обернулся… увидел женщину в зеленом платье, ее бедра медленно двигались в такт музыке: он не поверил своим глазам.
Ванджа! Ванджа! — закричал он. — Что ты здесь делаешь?
3
— Спасибо тебе за пиво… как странно, что ты нашел меня здесь сегодня, или, вернее, это я нашла тебя. Я возвращаюсь в Илморог. Ты, видно, мне не веришь. Но это правда. Сегодня утром я решила. То есть, вернее было бы сказать, все решилось само собой. Но давай я расскажу по порядку… с чего же начать? Раньше я работала… сейчас кажется, что это было так давно… Правда? Говоришь о том, что случилось вчера вечером, а кажется, будто это было много лет назад… одним словом, до сегодняшнего утра я работала в «Небесном баре» неподалеку от гольф-клуба «Болибо». Потрясающее заведение. Все толстосумы из этого клуба заходили туда, чтобы отведать жареной козлятины и купить пять минут любви. Они приезжают в «мерседесах-бенцах», «даймлерах», «ягуарах», «альфа-ромео», «тойотах», «пежо», «вольво», «фордах», «фольксвагенах», «рейнджроверах», «маздах», «датсунах» и «бентли». Стоянка у клуба — точно выставка новейших автомобильных марок мира. Знатные особы со всех концов Кении. Они обсуждали свои деловые проблемы. Говорили о школах, в которых учились. В общем, толковали о всякой всячине. Хорошее место. Но было все это до моего первого отъезда в Илморог. Мне надо было остаться в Илмороге. А после возвращения из Илморога, после того как я бросила там тебя с Абдуллой, я снова оказалась в том же баре, но там все переменилось. Важные персоны из разных уголков Кении сидели, разбившись на группки, и разговаривали — каждая группа на своем языке. Иногда по-английски или на суахили. На нас, девушек, они не обращали внимания. Вот почему мне удавалось кое-что услышать. Каждая группа говорила о том, как опасна другая. Они очень много ели. Они вообще набрасываются на все без разбору. Или это просто лень… пьют миази… ходят в европейских костюмах, едят дичь… и хвастают, как завладели землями в горах, которые раньше принадлежали белым. И вот примерно месяц тому назад люди из других общин вдруг перестали там появляться. Машин сразу стало меньше. Разговоры переменились. «Мы будем сражаться, — говорили они, — сражались же мы раньше… инородцы хотят собирать урожай там, где они не сеяли… В Кении теперь ничто не будет даваться бесплатно». Тогда мы и поняли: что-то случилось. Появились грузовики с надписью «Собственность КАНУ». Первыми схватили нас, официанток из бара. Но мне как-то удалось улизнуть. В тот вечер, когда девушек повезли на чаепитие, я сказалась больной. Вернулись они возмущенные. Некоторые, правда, ехидно посмеивались. Ну какое нам дело до того, кто будет разъезжать в «мерседесах»? Для нас все они принадлежат к одному племени, будь они родом с побережья или из Кисуму. Одна мерседесовская семейка. А мы из другого племени, из другой семьи. Скажем, мой последний клиент. Высокий такой сомалиец. Он шофер грузовика, работает на дальних перевозках в компании «Кенатко». Изъездил он пол-Африки — Замбия, Судан, Эфиопия, Малави. Про каждую из этих стран у него всегда сотня историй. Он мне нравился. И истории его нравились, мне казалось, я сама там везде побывала. Он был такой забавный — не носил нижнего белья, говорил: шоферу тяжело в такой одежде в дальних поездках — и щедрый. Он приехал вчера, поставил свой грузовик на место — он всегда так делал. Я была свободна. Он нанял такси, и мы стали объезжать разные питейные заведения. Пили здорово. Я чего только не напробовалась… виски, сидр, «Таскер», бэбичэм, водка… но почему-то никак не пьянела. Обычно так со мной не бывает. Наверное, жизнь в Илмороге на меня так подействовала, я весь вечер об этом думала. А может, все это из-за того, как все смотрели на нас. А может… иногда на меня тоска находит, депрессия. Но это была даже не тоска. Просто на душе было скверно. Он хотел снять номер в «Муката». Но я сказала: «Нет, поедем ко мне». Он удивился, потому что раньше я никогда его к себе не приглашала. У меня правило — не приглашать к себе мужчин. Потому что, когда наши пути разойдутся, он будет приходить и скандалить. Он снова взял такси — я уже говорила, что у шофера дальних рейсов водятся денежки, — и мы поехали. Может, выпивка подействовала или же эти переезды с места на место, но мы молчали всю дорогу до моего дома. Если с тобой что-то должно случиться, ты чувствуешь что-то неладное… Верно? Из окна моей комнаты валил дым. Я бросилась к двери. В комнате был пожар, но до двери огонь еще не добрался. Я хотела закричать, заплакать, но словно онемела. Я все колотила и колотила в дверь, точно надеялась кого-то разбудить… затем вспомнила, что ключ лежит у меня в сумочке. Я открыла дверь, попыталась войти, но мне навстречу ударил густой дым и запах горящего дерева. Тот, кто это сделал, наверное, облил все керосином или бензином — хотел спалить нас с этим шофером. Я побежала к нему, а он стоит на месте, точно к земле прирос. «Отвези меня в полицию…» Он сказал: «Подожди…» Я снова побежала в комнату. Дом был каменный, только одна комната была отделана. Остальные еще не достроили. Сгорело окно да дверь. Меня всю трясло. Через несколько минут слышу, грузовик моего дружка отъезжает, тяжело громыхая по гравию… Смылся мой дружок, но стоит ли его винить? Я пошла к знакомой девушке. Она сказала, что слышала, как про меня говорили, что я надменная, все делаю по-своему и даже отказалась ехать на чаепитие. Но она не приняла всерьез всего этого, да и как узнать, кто это сделал или приказал сделать, но кто бы это ни был, мне все равно. Лучше не узнавать… Сегодня утром я обнаружила, что моя постель и одежда сгорели. Должно быть, плеснули бензином в окно. Вот тут-то я задумалась. С тех пор как я уехала из Илморога, это уже вторая серьезная история. Я хочу уехать… я должна вернуться в Илморог. Села в автобус, приехала сюда. Я хотела только послушать музыку и немножко забыться… по пути в Илморог.
4
Это совпадение произвело, должно быть, сильное впечатление на Муниру, он увидел в нем предначертание свыше, и через много лет в своем заявлении он подробно описал эту странную встречу в воскресное утро после ночи их совместного с Ванджей крещения огнем и страхом.
«Я не знал, что сказать ей в ответ на ее рассказ, — писал он через несколько лет. — Пьяница, нализавшийся кареры и чанги, вылез из задней комнаты бара, подошел, пошатываясь, к нашему столику и потребовал угостить его «Таскером». Я машинально протянул ему пятишиллинговую бумажку. Он несколько раз поклонился и, брызгая слюной, стал призывать всевышнего благословить меня и уберечь от всякого зла. Я хотел, чтобы он поскорее убрался. Я посмотрел на охотника-масаи, вонзающего копье в пасть рычащего льва, на кенгуру, на русалок, встающих из моря — грудь над водой, рыбий хвост скрыт в пучине, — и все это вдруг показалось мне более земным, реальным, более связанным с повседневностью, чем сидящая напротив Ванджа, вещающая ровным, глухим, безжизненным голосом. Мое сердце стучало, желудок сводило, тяга к ней сменялась отвращением. Затем, вспомнив свои собственные муки в хижине, скрытой зарослями банановых деревьев, вспомнив грузовики с надписью «Собственность КАНУ», которые я только что видел, я немного смягчился и подумал, что, возможно, все мы запутались в одном и том же сюрреальном мире. Мне хотелось утопить в море пива все воспоминания, все мысли, все попытки понять — одним словом, всё. «Пойдем в другой бар, — сказал я. — Мы будем пить и пить, а в Илморог поедем завтра». Я оставил велосипед у бензоколонки возле бара «Сафари». Мы пили целый день. Мне сейчас было все равно, даже если бы меня увидели отец или жена.
Мы побывали во всех барах — «Мэр», «Молодой фермер», «Гора Кения», «Мачоруи», «Нагорье», «Матаре» — и всюду требовали пива и почти не разговаривали друг с другом. Ванджа озиралась, обшаривая глазами каждый угол, вглядываясь в каждое лицо, точно искала кого-то или пыталась что-то вспомнить. Она ушла в себя и как будто оценивала людей и все происходящее в свете своего недавнего несчастья. В большей части баров толпился народ: в этот день платили двухнедельную заработную плату рабочим местной фабрики. Громадное дымящее скопище машин, шкур и кож и их зловонный дух властно вторглись в нашу жизнь, вовлекая в свою финансовую орбиту даже отдаленные деревни. Там и сям, особенно в баре «Камби», люди узнавали меня и, должно быть, удивлялись, как это мвалиму, всегда такой сдержанный и уравновешенный, сын видного деятеля церкви и землевладельца, мог напиться так открыто, да еще в такой компании. Вечером я предложил ей поехать в Лимуру. Мы наняли такси у бара «Молодой фермер» и, обогнув гору Кимунья, въехали в Лимуру. Снова мы обошли большую часть питейных заведений, дольше, чем в других, задержавшись в «Новой Аляске», «Парадизе», «Модерне» и «На углу». К тому времени, когда мы добрались до «Дружеских встреч», я был уже изрядно пьян и говорил без умолку.
Я стал рассказывать Вандже о Лимуру, мешая правду с вымыслом, и сам поразился, как много я знаю об этом городе; я говорил о землях Тигони, похищенных европейцами у жителей Лимуру и ставших впоследствии эпицентром бури, разразившейся в истории Кении (потом ее стали называть расправой в Лари). Фабрика снова замаячила у меня перед глазами. Однажды, вскоре после большой войны, здесь объявили забастовку, и я навсегда запомнил крики рабочих, которых избивали до крови чернокожие полицейские в пробковых шлемах под командованием двух белых офицеров в форме цвета хаки и с жевательной резинкой во рту. Черные против черных, подумал я теперь, вспоминая недавние испытания Ванджи, да и свои собственные. Я пьян, говорил я себе, и требовал еще и еще пива. Мне было хорошо, я опьянел от своих рассказов и философских размышлений. Но Ванджа слушала меня невнимательно, ее интересовали люди, молодые люди, — молодые люди в туго облегающих американских джинсах с широченными ремнями, украшенными блестящими металлическими звездами, они стояли, прислонившись к стене, возле музыкального автомата или у стойки, возле высоких табуретов, жевали резинку или ковыряли спичкой в зубах с равнодушием и невозмутимостью ковбоев американского дикого Запада, каких я однажды видел в кино, молодые люди и девицы из ресторана, пытающиеся танцевать новомодные танцы. К черту Ванджу и ее истории. К черту Абдуллу, Ньякинью, мою собственную семейку — всех к черту. Все мы чужестранцы в стране, где родились. Не надо больше молиться. И обо мне не надо молиться. Музыка причудливо смешивалась со звуками органа, доносившимися ко мне из прошлого, из времен Сирианы. Я все не мог успокоиться: довольно меня отпевать, от-пе-вать, и пока я не стал рабом, ра-а-бом, к черту жужжащие в голове механизмы — Сириана — забастовка — исключение из школы — искаженное гневом лицо отца: ты осрамил нашу семью, ты опозорил отца, неужели ты возомнил, что умнее этого белого? Ты хочешь стать одним из тех, что распевают «К-40»! Ка-со-рок! И вызывают белых на дуэль? — слезы матери — мой позор — работа в школе — Мангуо — Илморог — Ванджа! Теплое чувство, которым я вдруг к ней проникся, запылало, обожгло пламенем желания. Мне захотелось тут же, прямо на полу «Дружеских встреч», слиться с нею, услышать ее стоны и крики, ощутить силу власти. Какое мне, черт возьми, дело. Какое дело…
И вдруг каким-то уголком сознания я ощутил, что глаза ее устремлены на что-то смутно мне знакомое. Я присмотрелся внимательнее. И увидел его. Он жестикулировал, размахивая пустой бутылкой из-под «Таскера». Его голос заглушал другие голоса. Они спорили о достоинствах и недостатках Камару и Д. К. Он кричал: «Камару поет о нашем прошлом, он взывает к нашему прошлому, он хочет пробудить в нас мудрость наших предков. Но может ли это что-то изменить в нынешнем хаосе?» Другой возражал ему: «Его пение — треск сломанной цимбалы. Вот Д. К. — тот поет правду, он поет о нас, о молодых, живущих здесь, сегодня, о поколении, затерянном в городском хаосе». В спор вступил третий: «Мы не потерянное поколение. Понятно? И нечего оскорблять людей, посещающих бары, — это их личное дело. Ха-ха, я буду плясать под песенки Джима Ривза и Джима Брауна и взламывать сейфы, как ковбои из американских фильмов про дикий Запад». Еще один включился в спор, в его голосе звучала злость: «Посмотрите-ка на нашего ученого — экзамена не сдал, из школы вышибли, а вот, поди ж ты, читает нам лекцию о нашем умершем прошлом!»
Насилие мне противно и теперь, как раньше. Но Ванджа, сохранявшая до этих пор спокойствие и погрузившаяся в свои мысли, теперь не могла усидеть на месте. Я скорее почувствовал, чем увидел, как она возбуждена. Я глазам своим не мог поверить.
— Карега! Карега! — закричала она. Рука, державшая бутылку, застыла в воздухе. Его лицо, обращенное к тем людям, с которыми он спорил, медленно повернулось в нашу сторону. Он посмотрел на нас, затем подошел к нашему столику, с трудом пытаясь держаться прямо. Он плюхнулся на стул напротив Ванджи.
— Спасибо, — сказал он, не обращаясь, собственно, ни ко мне, ни к Вандже. — Я мог размозжить ему башку. И чего ради? — Он поставил локти на стол и обхватил руками голову. Потом поднял голову и смачно сплюнул на цементный пол. И снова опустил голову.
Кто-то бросил монету в проигрыватель, заиграла музыка. Голос певицы заполнил комнату печалью и тоской, он уговаривал, он предостерегал, постепенно покоряя, подчиняя своему магическому воздействию всех сидевших в баре. Я слушал, изо всех сил стараясь разобрать слова.
Получил известие, что матушка слегла.
Ты сказал, что никогда не вернешься домой.
Говорю тебе: смелым неведома опасность.
Снова говорю тебе: ловкий не знает несчастий.
Мне грустно, когда ты оскорбляешь своих родителей,
Когда я вспоминаю, как они тебя растили,
Как таскали тебя на спине,
Умоляя: не плачь, наш маленький!
В этот момент я взглянул на Ванджу. Лицо ее исказилось болью. Увидев, что я смотрю на нее, она попыталась — не слишком успешно — улыбнуться, сбросить страдальческую маску.
— Ты помнишь, как я рассказала тебе о своем бегстве из дома? — спросила она.
— Да.
— Я сказала, что мать послала меня отнести сухой навоз в поле?
— Да.
— Так вот, я не все рассказала. Она попросила меня потому, что была нездорова и лежала в постели. Потом ее и в самом деле увезли в больницу. Ей сделали операцию: у нее оказался аппендицит. Она чуть не умерла. Я узнала об этом, когда танцевала в баре и, знаешь, засмеялась! Представляешь — засмеялась!
Люди покачивали бедрами, их тела точно сплетались с голосом женщины из музыкального автомата. Что в этих словах так растрогало молодежь? У меня не было теплых воспоминаний ни об отце, ни о матери, с ними был связан только страх, смутный страх, преодолевать который я так и не научился. Карега захрапел. Ванджа смотрела на него такими же глазами, какими однажды смотрела при мне на Абдуллу, — смотрела так, как будто их объединяла общая боль, общее крушение надежд. Меня замутило. Я испытывал неприятное ощущение человека, ставшего свидетелем чего-то личного, не предназначенного для посторонних глаз. Я довольно резко бросил Вандже: «Мы не можем его здесь оставить», вышел на улицу и взял такси. Мы усадили его в машину, и он тотчас же заснул. Ванджа молчала. Меня по-прежнему мутило. Камирито, где я еще раньше снял комнату для нас с Ванджей, был всего в полутора милях от Лимуру. Но мне показалось, что мы добирались туда всю ночь. Я заплатил шоферу три шиллинга. Попытался достать комнату для Кареги. Но все уже было занято. Нам не оставалось ничего другого, как поместить его в нашей комнате, пока он не проспится. Мы с Ванджей помогли ему подняться по лестнице и усадили на постель. Он сразу же рухнул навзничь и мгновенно уснул. Я присел на край кровати, мысленно перебирая все происшествия последних трех дней после отъезда из Илморога. Как я во все это впутался? Я был так счастлив до сих пор в своем привычном полусонном существовании. Ванджа сидела на другой кровати, казалось, она и не думала ложиться. Я подойду к ней, подумал я, чувствуя, как во мне разгорается желание. Я натянул на Карегу одеяло, прикрыв его с головой, и хотел было подойти к Вандже, как вдруг Карега проснулся и сел на кровати, беспокойно озираясь, не понимая, где он. Я присел на единственный стул в комнате. Я уже протрезвел, или, скорее, вся эта передряга меня протрезвила. Мне было грустно, и я чувствовал себя виноватым. Как я мог забыть, что этот несчастный пьянчужка всего лишь полтора года назад — хотя казалось, что произошло это давным-давно — побывал в моем илморогском убежище, и я позволил ему уйти? Как мог этот умный, полный надежд юноша так низко опуститься? Каким же образом использовать энергию молодых людей, их мечты для цели более высокой, нежели бутылка, музыкальный автомат и блевотина на цементном полу?
— Где я? — спросил он.
— Успокойся. Ты у меня. Ты узнаешь меня?
— О-о, неужели это вы, мвалиму? Мне так плохо… и мне так стыдно.
— Что с тобой случилось, Карега? — спросил я.
Он испуганно огляделся, все еще смутно представляя себе, где находится. Затем опустил голову и заговорил, почти все время глядя в пол.
— Я ничего не понимаю. Начало было таким ясным… или это только казалось? А конец вышел таким туманным, что и начало, и скрытая в нем идея — все погрязло в горечи, во взаимных упреках и в жестокой, слепой мести. Гибель надежд, мечтаний, красоты. Светлое начало… горький конец. Сперва я пытался было добиться своего. В конце концов ведь у меня хороший аттестат об окончании школы. Я думал: Чуи и Сириана могут меня отвергнуть… но страна — найдется же в ней место для всех нас на гребне победоносной борьбы. Плоды Ухуру. Если ты и я выполняем свой долг… мы в состоянии сдвинуть горы… не так ли? Я приехал в большой город. Я ходил из конторы в контору и всюду встречал один и тот же ответ: «Свободных мест нет — хакуна кази». Иногда меня спрашивали: «Кто вас к нам направил?» Мое лицо уже примелькалось сторожам и привратникам, они спрашивали, нет ли у меня влиятельных знакомых. «Может быть, есть старший брат или еще кто-нибудь… Мконо мтуни хауламбви, а? Хакуна кази… Вакансий нет…» А в одном месте — бессменная вывеска: «Вакансии откроются завтра!» До чего изобретательно! Временами я подумывал о том, чтобы вернуться в Сириану, сжечь дом Чуи или еще что-нибудь.
Я все время спрашивал себя: почему он должен жить в довольстве, хотя виноват во всем именно он? Почему я должен страдать за чужие ошибки? И знаешь, что я в конце концов сделал? Стал торговать возле обочины шоссе овчинами, фруктами, грибами. Вы бы посмотрели на нас, придорожных мальчишек, как нас называли! Мы кидались к каждой остановившейся машине: «Купите у меня, мое лучше, мое чище, мое, мое, мое». Иногда они швыряли монеты в воздух, чтобы полюбоваться, как мы, толкая друг друга, бросаемся за ними. Они смеялись. Придорожный мальчишка всегда должен быть быстрым, ловким и притворяться, что он не видит и не слышит оскорблений. Туристы… мы их так любим. Мы молимся о том, чтобы они почаще приезжали к нам со своими банкнотами и серебряными монетами, а после проклинаем их. «Пожалуйста, купите… я умираю с голоду, господин… надо платить за школу, господин…» А они смеются, слушая, как мы выпрашиваем подаяние и жалуемся на нищету. Трудная была жизнь, — продолжал Карега, глядя в пол. — Очень трудно мне было, мвалиму. Я не оправдал надежд моей матери. Совсем не оправдал. Ты помнишь мою мать? Ее называли старая Мариаму. Ты должен ее помнить. Она арендовала землю твоего отца, была одним из его самых старых арендаторов. Благочестивая женщина. Всю жизнь ковырялась в земле, чтобы дать сыну образование, и, наверное, говорила себе или шептала, читая молитву: «Все хорошо, все хорошо, в старости он будет мне поддержкой, ибо в каждом доме, где есть взрослый сын, едят козлятину». Она одной из первых отправилась на чайные и кофейные плантации — выдергивать траву тхангари. И твердила: «На старости лет я дождусь радости». Однажды она мне сказала: «Это хорошо, что ты хочешь учиться, Карега, посмотри на детей Коинанге, посмотри на детей старого Эзекиеля Ваверу, все они получили образование». И вот я пошел в школу, и ее голос всегда меня сопровождал. Мангуо, Камандура, Сириана — какой блестящий путь! А взгляни теперь на ее сына… драки… развлечения у музыкального автомата. Скажу честно, я не решился посмотреть ей в глаза. Она не бросила мне ни единого резкого слова. Только сказала: «Ты никогда мне не перечил. Как же мог ты восстать против своих учителей?»
Торгуя овчинами, вымаливая милостыню у туристов, я видел перед собой ее лицо. Но вскоре я устал просить милостыню.
Милостыня… милостыня… Мы — страна, уповающая на милостыню… но я сыт ею по горло. Почему кто-то должен подавать мне милостыню? Почему на моей собственной земле я должен просить милостыню у иностранцев? И тут я вспомнил тебя. Ты прошел те же испытания. Вот я и приехал к тебе в Илморог за советом. Я думал… я думал, что поступаю по-ребячески, что ты только посмеешься надо мной… Так и вышло… Прости меня… но мне показалось, что ты тогда надо мной смеялся… делая вид, будто не понимаешь моих проблем, подшучивал над ними — а ведь для меня это был вопрос жизни и смерти. Я спросил себя: почему он обращается со мной как с ребенком? А потом комната этой женщины, тусклый свет… Я был один. И вышел в ночь. Взошла луна… холодная луна… она освещала дорогу. Я снова вернулся к овчинам, фруктам и туристам. Однажды я сказал себе: что ж, буду жить как все… Ты меня презираешь, мвалиму? Презираешь? Ха-ха-ха. А может, ты хочешь купить у меня овчину? Отличный коврик, блестящий, пушистый! Или апельсины, груши! Апельсины сегодня дешевые… заплати мне вперед… я человек слова. Клянусь богом. Тогда, быть может, мне удастся угостить тебя выпивкой… чтобы отблагодарить… видишь, я всегда стараюсь сбыть овчины и апельсины, где б я ни находился. Да благословит господь туристов. Они помогают нам не подохнуть с голоду.
Ну и денек! Ну и ночка! Сын Ваверу, сын Мариаму, внучка Ньякиньи — в одной норе. Забрезжил рассвет. Карега начал свой рассказ спокойно, трезво, понурив голову, а под конец кричал… на кого-то невидимого. Он поднял голову и посмотрел на меня. Горькая улыбка кривила его пересохшие губы. Затем он отвернулся, и улыбка внезапно застыла на его полуоткрытых губах — очевидно, он поймал на себе взгляд больших глаз Ванджи; казалось, он только сейчас заметил ее.
— Ты… ты… — шептал он, точно увидев перед собой призрак, восставший из прошлого. Они молча смотрели друг на друга.
Меня снова начало мутить, и в этот миг, в эту минуту я понял… что ж именно я понял? Странно. В желудке. Так и печет… огненные языки крапивы. Желчь разлилась! Воды! Я здесь один. Я просто зритель.
Приезжай в Илморог, — сказала она и покорно, и властно.
— Хорошо, — как зачарованный, ответил Карега».