Когда канал был построен, 12 484 «преступника» из полумиллиона работавших получили амнистию, у 59 526 человек были сокращены сроки наказания. Но ОГПУ вскоре пришло к выводу, что большинство «освобожденных», как и другие строители, настолько полюбили коллективный труд на канале, что их отправили на строительство другого великого проекта – канала Волга – Москва.
В апреле 1937 г. я любовался на Красной площади выставленной там огромной фотографией главного строителя каналов в системе ОГПУ Фирина. Хорошо, подумал я про себя, что хотя бы один из больших людей не арестован! Через два дня мне встретился коллега, только что отозванный из-за границы. Первое, что он мне сказал, едва придя в себя от удивления, что я на свободе:
– А вы знаете, Фирину конец.
Я ответил, что это невозможно, ведь его фотография выставлена на главной площади Москвы.
– Говорю вам, что с Фириным покончено. Я был сегодня на работах канала Волга – Москва, но никакого Фирина там не было! – проговорил он.
А вечером мне позвонил друг, работающий в «Известиях». Его редакции было предписано изъять все фотографии и упоминания Фирина – великого каналостроителя ОГПУ...» [388] . Арест Фирина повлек за собой повальные аресты работавших с ним чекистов и работников лагерного строительства, только в Дмитлаге было взято 218 человек. Их обвиняли в том, что они собирались организовать мятеж осужденных на строительстве канала Москва – Волга, их силами захватить Москву и поставить во главе Советского государства Ягоду [389] .
За Фириным последовал Артузов. В ночь с 12 на 13 мая в клубе НКВД состоялось собрание партактива центрального аппарата, на котором Фриновский во всеуслышание назвал Артузова шпионом. Ответного слова ему не предоставили. Растерянный и возмущенный, Артузов вернулся в свой кабинет и рассказал находившемуся там своему коллеге Л.Ф. Баштакову (на тот момент – лейтенанту госбезопасности, оперуполномоченному 8-го отдела ГУГБ НКВД) о случившемся. Минут через 20 в кабинет зашли сотрудники Оперода и предъявили ордер на обыск и арест. Завершив обыск, они доставили Артузова прямиком в Лефортовскую тюрьму. Там его, видимо, сразу же взяли «в работу». Можно лишь догадываться, до какого состояния его довели. В деле вопреки правилам нет ни одной тюремной фотографии – должно быть, в первый же день пребывания в лефортовских застенках он стал непригоден для фотографирования: «ежовские костоломы поработали над ним славно», и уже через десять дней, 22 мая он взахлеб признавался в антисоветской деятельности. Артузов признал себя шпионом сразу четырех иностранных разведок и сообщником Ягоды по его «заговору» в целях захвата власти [390] .
Жена Артузова Инна Михайловна не отвернулась от него в беде, не клеймила своего мужа как предателя и врага народа. Каждый день она писала ему письма, полные любви и страдания. 23 мая – на следующий день после того, как в протокол были занесены его слова: «Я признаю свою вину перед государством и партией в том, что являюсь германским шпионом», она написала:
«Сегодня 10 дней (подумай, целых 10 дней!), как случилось это несчастье, как наступила для меня сплошная ночь – ни солнышка, ни яркой зелени я не замечаю, и только когда идет дождь, становится как-то чуточку легче. Возьму фотографию Ежова, смотрю на его такие прозрачные, чистые глаза и удивляюсь до бесконечности. Ну как он мог поверить, что ты мог сделать что-нибудь плохое?.. Я часто разговариваю с его карточкой, беру ее и говорю: «Ну что ты сделал? Зачем так поступил с лучшим из лучших?»...
А что самое тяжелое, так это ночь. Я так напугана этими ночными приходами, что от малейшего шороха прихожу в ужас – иногда мне кажется, что и за мной придут...»
Предчувствия ее не обманули. Нежные письма к «разоблаченному врагу народа» обошлись И.М. Артузовой слишком дорого; в отличие от жен Молчанова, Прокофьева, Миронова, Шанина и других, отправленных в лагеря для жен «врагов народа», И.М. Артузова была сочтена неисправимой и в 1938 г. казнена. Что же касается ее мужа, то он, конечно, не мог читать ее писем: режим содержания под стражей бывших чекистов был суров, им запрещались не только переписка и передачи, но даже газеты, так что узник находился в полной изоляции от внешнего мира. Бумаги и карандаша ему также не давали. Лишь однажды, в первые дни после ареста, 17 мая, еще не сломленный бывший разведчик сумел вступить в переписку, но не с женой, а со своим мучителем: сохранилось его обращение к «гражданину следователю», написанное собственной кровью на обороте тюремной квитанции, в котором он доказывал свою невиновность [391] . К слову сказать, самому этому «гражданину следователю» – комиссару госбезопасности 3-го ранга Я.А. Дейчу – оставалось меньше года до ареста. Но в те дни, о которых идет речь, он еще надеялся втереться в ежовскую команду и, конечно, проигнорировал обращение погибающего в лефортовских казематах бывшего коллеги.
Следующей жертвой стал начальник специального отдела ГУГБ НКВД комиссар госбезопасности 3-го ранга «батька» Глеб Бокий. Он прославился крайней лютостью в Туркестане в конце Гражданской войны. Даже среди видавших виды чекистов Востока о нем ходили слухи, будто из куража «он любил питаться сырым собачьим мясом и пить свежую человеческую кровь» [392] . «Батька» возглавлял спецотдел 16 лет, с 1921 г., а к весне 1937 г. по совместительству являлся еще и членом судебной коллегии Верхсуда СССР. Нам он встречался как советский вельможа, организовавший загородную коммуну для оргий своих коллег. Почетный чекист, награжденный высшей на тот момент советской наградой – орденом Ленина, он удостоился редкой чести – его именем был назван пароход, ходивший по Волге. Его зять Л.Э. Разгон, отработавший два года под руководством своего тестя в спецотделе ГУГБ НКВД, пишет в своих воспоминаниях, что этот отдел являлся крупнейшим вместилищем всякого рода секретной информации, но не аналитической, как в СПО, а зашифрованной и глубоко секретной: «И сам отдел, и его руководитель были, пожалуй, самыми закрытыми во всей сложной и огромной разведывательно-полицейской машине» [393] . В силу этого Г.И. Бокий, разумеется, был обречен.
Вечером 16 мая Бокий вызван в кабинет Ежова, однако наркома там не застал. Находившийся в кабинете Л.Н. Бельский – начальник ГУРКМ (Главного управления рабоче-крестьянской милиции) – объявил Бокию об аресте. Тот, видимо, давно ожидая подобного, прошептал: «Вас ждет такая же участь». Бельский визгливо крикнул «Везите его в Лефортово!», где уже через сутки благодаря «спецметодам» следователя с начальным образованием Али Кутебарова (впоследствии, конечно, тоже расстрелянного) звероподобный Глеб Бокий стал послушен, как провинившийся школьник, и собственноручно признал себя государственным преступником и заговорщиком [394] . Он заявил, что создал некую подпольную организацию оккультистов и медиумов, которая пыталась в содружестве с Ягодой захватить власть в стране. В рассветные часы 18 мая, когда утро красило нежным цветом стены древнего Кремля, изможденный Глеб Бокий, неплохо отделанный за ночь кулаками старшего лейтенанта госбезопасности Кутебарова, дрожащей рукой подписывал протокол со словами: «Я признаю, что наша ложа входила в состав общемасонской системы шпионажа... Входили в кружок сотрудники Спецотдела ВЧК/ОГПУ Гусев, Цибизов, Клеменко, Филиппов, Леонов, Гоппиус, Плужнецов...» [395] . Разгром СПЕКО – последнего уцелевшего в ГУГБ НКВД островка благополучия – начался.
В это дело оказалась вовлечена группа оккультистов и мистиков, которая под контролем ОГПУ-НКВД проводила исследования в области гипноза, биоритмологии, телепатии и т.п., некоторые из них работали на базе Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ). Гонениям в связи с этим подверглись и видные ученые этого института: завотделом биофизики ВИЭМ П.П. Лазарев, завлабораторией нейроэнергетики А.В. Барченко, завотделом микробиологии О.О. Гартох (последнего как немца по национальности объявили еще и немецким шпионом), директор ленинградского филиала ВИЭМ Р.Э. Яксон (этому латышу, соответственно, добавили обвинение в шпионаже в пользу Латвии) и др. Бокий являлся их куратором, а теперь ему навязали роль главаря заговорщиков.
Вместо Бокия СПЕКО ГУГБ НКВД поручили временно возглавить его заместителю латышу Теодору Эйхмансу, который в прошлом, будучи начальником Соловецкого лагеря особого назначения, любил издеваться над заключенными, заставляя их ходить по лагерю строевым шагом и отдавать честь лагерным вертухаям. Узнав летом 1926 г. о смерти Дзержинского, он приказал расстрелять несколько заключенных из числа бывших военнослужащих царской армии и хвастливо объявил: «Теперь я отомстил за смерть своего учителя товарища Дзержинского!» В 1930 г. он являлся начальником «дикой» Вайгачской экспедиции, представлявшей собою заполярную каторгу на острове Вайгач в Карском море близ Новой Земли по добыче руд цветных металлов. С худощавым удлиненным лицом и холодным отсветом пронзительных, неестественно светлых глаз фанатика, он приглянулся Бокию еще в Туркестане, где служил его помощником. Бокий не забыл его и под следствием, заявив, что они вместе состояли в некой подпольной масонской организации. Кровавый Эйхманс вскоре после этого был арестован и, следуя примеру шефа, тут же перестал быть фанатиком, поспешив встать на путь исправления: он легко и непринужденно признался не только в антисоветском заговоре под руководством Ягоды, но и в том, что состоял в совершенно фантастическом «масонском» заговоре Бокия; в итоге обоих расстреляли.
На следующее утро после ареста Бокия на своей московской квартире на Ленинградском шоссе был взят его коллега и конкурент Александр Формайстер, ныне почти забытый основоположник большинства методов негласного изъятия информации, применявшихся в СССР. Его молодые годы столь же сумрачны, как и у многих других руководителей НКВД. В прошлом польский националист, он не брезговал и уголовщиной, еще до революции был осужден за разбой и убийство беременной женщины к двадцати годам тюрьмы. В местах заключения он гордился своей принадлежностью к преступному миру и глубоко презирал и третировал «политических». Февральская революция распахнула перед ним тюремные ворота (он был освобожден революционной толпою как «узник царизма»), и польский вор устроился служить в милицию. Вскоре, оглядевшись в сложившейся обстановке, новоиспеченный милиционер сбил банду и стал промышлять в Москве вооруженными налетами (наиболее громким среди них считается ограбление фабрики Цинделя