– А как же, дядя Кузьма, по-другому быть не могло. Я прилежно учился и в школе, – разволновался Сашко. – Меня натаскивали профессора минного дела в отряде не один месяц и не просили, а требовали нежно обращаться с фугасами.
– Молодец! Наверное, завидуют наши ребята. Успех – дело чистого случая. Это тебе скажет любой неудачник. А вот успех делает нас нетерпимым к неудаче. Неудача делает нас нетерпимым к успеху, – философствовал подпольщик. – Но нос не задирай! Действуй хладнокровно и взвешенно. Просчитывай каждый шаг… Сапер ошибается только один раз, дорогой мой! Принес тебе новый объект для работы. Ты знаешь село Переброд?
– Знаю, я в нем бывал. Мы ездили на экскурсию со школой. Там еще небольшой костел стоит, – пояснил паренек.
– Да! На окраине села, недалеко от костела, в одной из больших хат, обсаженной по периметру тополями, оуновцы разместили свой небольшой госпиталь. Ну, может, не госпиталь, а лазарет. Человек до двух десятков там лечится. Разведай, посмотри, может, что и получиться, – рассказывал Кузьма. – А как насчет партизанки? Может, пойдешь в отряд?
– Нет, думаю, перезимую у себя. Я уже привык работать самостоятельно. Если будет невмоготу – попрошусь.
– Твоя воля…
На дорогу назад подпольщик дал ему «гостинец от зайца» – две домашнего приготовления свиные котлеты, аппетитно пахнущие чесноком, и ломоть ржаного хлеба. Договорились цикличность встреч увеличить с семи-десяти суток до двадцати. На том и распрощались.
– Береги себя, Сашко, у тебя еще большая интересная жизнь впереди…
– Спасибо, дядя Кузьма.
А Боярчук, возвращаясь со встречи, катал в голове грустно-сладкие мысли: «Понравился мне пацан. Как к сыну к нему отношусь. Взял бы хоть сегодня в семью. Но опасно – ищут его».
Приближалась осень, и надо было доделать то, что могло его спасти от морозов и метелей будущей зимой, которая за осенними, противно моросящими дождями стремительно могла ворваться снежными метелями и морозами в его одиночество, не страхуемое никем и ничем.
«Помощи ждать не от кого, – часто повторял Сашко, как заклинание, свое сиротское положение. – Самому надо думать о себе!»
Сиротство для Александра соединялось с его нередким спутником – одиночеством. Но в этом состоянии было что-то такое, когда оно заполнялось благородными мечтами – мести убийцам его родителей. Он считал, что тот, кто не любит одиночества, – тот не любит свободы. А Сашко жил, дышал и наслаждался этим великим чувством – свободного существования. Он чувствовал себя одиноким волком, а не стаей, в какую рядились и охотились бандеровцы. Он же считал себя полесским волком-мстителем.
Сентябрьскими лунными ночами на выбранных картофельных полях и огородах он находил остатки этого второго хлеба полещуков – небрежно оставленные на земле клубни. Несколько выходов – и почти мешок бульбы стоял в запаснике его укрытия. В сторонке покоилась морковка, таким же образом добытая и присыпанная желтым крупнозернистым песком, принесенным от приречной косы. Он умудрялся даже варить картофельные супы, зажаривая в чугунке, найденном, при одной из очередных вылазок, на пепелище сгоревшей хуторской хаты.
Мысли его, конечно, тревожила зима. «Сумею ли я выжить? Если да – то я герой!» – задавал себе непростой вопрос и тут же на него бахвальски отвечал.
За несколько дней «схронного прозябания» он изготовил фугас из небольшой неразорвавшейся авиабомбы. Сходил в разведку, найдя эту самую госпитальную хату. Находясь вблизи нее, он тщательно изучил обстановку и вероятные подходы к оуновскому лазарету, куда периодически привозили на подводах раненых и увозили выздоравливающих.
«Со стороны ворот, подойти опасно – можно наткнуться на «скорую помощь», – рассуждал Сашко. – Значит, только один вариант приближения к лазарету пригоден».
Операцию по незаметному подходу к объекту подрыва в селе Переброд можно было проводить исключительно лишь из небольшого густо поросшего кустарника бузины, почти вплотную примыкавшего к восточной стене хаты.
Эта рекогносцировка перед операцией убедила Александра, что удача будет обеспечена, если он донесет в целости и сохранности свою нелегкую адскую машину и положит под стену бревенчатого дома, побеленного густым раствором извести…
Передохнув несколько суток на своей болотной стоянке, юный мститель октябрьской ненастной ночью отправился на выполнение своего задания. Он шел осторожно, крался как зверь в охоте, издалека увидев свою жертву. Быстро дойдя до объекта операции, Сашко обратил внимание на некоторую оживленность возле входа в «шпиталь» – так называли его местные жители.
У ворот стояли две фурманки, с которых на носилках люди с автоматами на груди занесли четверых раненых, а трое, очевидно, выздоровевших взгромоздились на первую телегу, и она, прогромыхав на неровностях проселочной дороги, быстро растаяла во мраке ночи.
«Везунчики», – иронически заметил про себя Сашко. – А этим четверым придется исповедоваться на небесах».
Когда все улеглось, стало ясно: все заполнены «палаты», и «шпиталь» укомплектован полностью. А еще партизан-одиночка заметил, что две женщины – то ли врачи, то ли медсестры – отправились на отдых, не дожидаясь прихода смены медперсонала.
Сашко незаметно выполз из кустарника и заложил фугас. Теперь он не стал устраивать НП и ожидать взрыва. Паренек твердо знал, что его бомба взорвется минут через тридцать или сорок под воздействием химического взрывателя. Поэтому он спокойно двинулся знакомой ему тропинкой в сторону от скорого диверсионно-террористического акта, который он окрестил как акт очередного возмездия.
«Не будет вам покоя, твари, на этой земле, пока я буду жив», – успокаивал себя такими словами Сашко. – Вы заслужили и земной, и небесной кары. Вам место в аду, а не в раю».
Прошло, может быть, чуть более получаса, как тишину осеннего леса разорвал сухой раскат разрыва авиабомбы, взрывная волна которой прошлась по верхушкам осин, отличавшихся по природе своей трепетным дрожанием листвы. Теперь она, эта листва в кронах, буквально зазвенела.
«Вот это взрыв! – обрадовался Сашко. – Значит, и на сей раз я все правильно сделал. Ура!»
Через минут десять-пятнадцать, выйдя на поляну, возвышавшуюся небольшой лесистой проплешиной над густо поросшим низкорослым сосняком, он оглянулся. Вся западная часть горизонта была окрашена полыхающими кроваво-грязными разводами, явно рисуемыми пламенем и дымами.
Несмотря на свершившееся отмщение, он шел, оглядываясь и проверяясь, пригибаясь от низких ветвей густого подлеска. Теперь субъекты мести были заслуженно повержены, и Сашко пробирался в свою берлогу с промысла, который не считал греховным. Шел, чутко прислушиваясь к каждому подозрительному звуку, к каждому шороху или треску ветки сухостоя. А слушать и слышать надо было эти звуки – они могли быть предательскими, и тогда он, как одинокий волк, мог – был бы загнан в мешок, отороченный красными флажками по периметру его странствия к своему биваку. Ему нельзя было попадаться за такую ограду – там его ждала неминуемая смерть. Лес в таких ситуациях не терпит суеты и спешки.
Хотелось поскорее вырваться из него и возвратиться в родное болото, незамерзающее даже зимой. Там, на островке его жизни, в обустроенной землянке он находил покой и безопасность. Теперь у него было чем защищаться в случае, если наведаются непрошеные гости.
Три тропинки, по которым можно было подойти к землянке, Александр искусно заминировал. Здесь он применил систему электрических детонаторов. Ток на них подавался через магнето. Достаточно было замкнуть нужный контакт, крутануть ручкой и магнето-электрическая машина механическую энергию превращала в электрическую, которая высекала искру. Этот заминированный оборонительный рубеж был припасен на тяжелый случай, если его станут окружать каратели.
«Черт возьми, хотел же выбросить находку, а она сгодилась в хозяйстве», – размышлял Александр по поводу найденного магнето на месте разгрома штаба партизанского отряда.
Через двадцать дней после подрыва госпиталя ОУН на очередной встрече Кузьма рассказал Александру, что гестапо, полиция и СБ ОУН с ног сбиваются, развернув активную работу по поиску подрывников, так как за этот период были взорваны несколько мостов на реках Случ и Горынь и повреждены десятки метров железнодорожного полотна.
– Это работа не моя, – признался Сашко.
– Активней стали работать другие подрывники. Они не дают ни немцам, ни оуновцам покоя.
Еще из уст Кузьмы Сашко узнал о плотной концентрации подразделений бандеровцев УПА в районе Куренных хуторов. Подпольщик подробно ему освятил обстановку в этом медвежьем углу Полесья.
Зима сорок третьего пришла неожиданно быстро с метелями и морозами. Еще в октябре он попрощался с Кузьмой, который предупредил его, что с появлением зимы не надо встречаться. Он так и сказал:
– Сашко, по снежному следу тебя могут вычислить, поэтому залегай, мой друг, медведем в своей берлоге. О зарядке не забывай. Закаляйся снегом. Судя по твоим пояснениям, продуктов тебе хватит на зимний период. Скажи только правдиво: да или нет? А то направлю в отряд.
– Сколько мне надо. Конечно, хватит. Главное – вода. А ее уймище: и родник стеклянный, и снег-чистюля, – бойко ответил Александр. На этом разошлись, пожелав друг другу удачи.
Но неугомонная душа понимала, что с его следами на снегу поможет завируха – так он называл метель или пургу. Именно в такие моменты можно будет делать вылазки к интересным объектам. А места подрыва могут появиться неожиданно в его планах при разных обстоятельствах…
Полицейские ищейки с ног сбивались, прочесывая с карательными отрядами немцев оперативное окружение подрывов бандеровцев: «домика лесника» и «шпиталя». Более двух десятков оуновских бандитов отправил к праотцам мужественный сын Полесья, участвуя в своей войне – войне, навязанной ему и немцами, и бандеровцами.
Живя на природе, практически в шалаше, который он умудрился так утеплить, так обустроить, что достаточно было зажженной свечки, лучины или горячего воздуха из керосиновой лампы, чтобы они создавали тепло.