Кровавый апельсин — страница 43 из 48

Хлоя берет выпускную фотографию Патрика с полки и показывает на него:

– Ты глянь на него, только глянь на него. У него все было хорошо, работа, практика, но этого было недостаточно. Ему нужно было флиртовать с женщинами, трахать их, проверять их границы. Он мог иметь все, но оказался еще одним чертовым насильником. – Она швыряет фотографию в противоположную стену, и та ударяется о стол, прежде чем упасть на разбросанные по полу бумаги.

Я в таком шоке от услышанного, так удивлена ее словами, что начинаю смеяться. Этот звук срывается с губ, прежде чем я успеваю остановить его. Я закрываю рот руками, но Хлоя все слышала.

– Нет, все в порядке. Смейся. Это чертовски смешно. Я солиситор, а ты барристер, и мы обе подходим к кульминации игры, но застряли с этим дерьмом… Он поставил нас в это положение, мы рискуем своей профессией, потому что он взял такое дело. Это так меня злит.

Хлоя обходит стол и начинает собирать документы, укладывая их в стопку. Потом поднимает фотографию. Я уже думаю, что она кинет ее в мусорную корзину, но она мгновение смотрит на нее, скривив губы, потом открывает ящик и засовывает ее туда.

Я все еще неподвижно стою у двери, не понимая, чем это закончится.

– Так… мм… что теперь? – спрашиваю я.

– Мы продолжим. У меня много клиентов, которым нужно сообщить, что их солиситор мертв, и нам нужно попытаться понять, как, черт возьми, вести защиту теперь, когда Мадлен открыла нам свой секрет.

– Будет очень сложно, – замечаю я. – Если бы…

Хлоя вздыхает.

– Ты поступила правильно, – говорит она. – В ее словах явно не было согласованности, и все бы развалилось в тот или иной момент. Нам нужна была правда, несмотря на то что мы не знаем, что с этим теперь делать. Особенно без Патрика, который мог бы с этим разобраться. Я переживаю из-за других дел – вдруг и там были скрытые договоренности?

– Я думала о том же, – говорю я. – Дел много.

Она пожимает плечами и кивает. Я тоже пожимаю плечами. Но, несмотря на это все, в воздухе повисает некое чувство братства, ощущение, что мы превращаемся в команду. У нас столько всего общего, столько совместных дел, мы не можем просто забыть об этом.

– Думаю, мы справимся, – говорю я. – Я считаю, что мы сможем со всем разобраться. Но если это сработает, если мы и правда вот так обманем суд… не уверена, что смогу и дальше работать барристером.

Хлоя размышляет над моими словами.

– Уверена, люди так постоянно поступают.

Я качаю головой:

– Я – нет. Мы относимся к этому серьезно, понимаешь. Это не клятва Гиппократа, но это важно. Если бы дело было не такое серьезное…Но если я решусь на такое, то не хочу продолжать работать барристером. Это взаимообмен, понимаешь?

Кажется, Хлоя вот-вот рассмеется.

– Как высокопарно, – отвечает она.

– Знаю, знаю. Но я серьезно. Хватит с меня нарушений обещаний. Я не знаю, что сделаю, но что-то придумаю. Я не могу просто врать в суде и вернуться туда на следующий день как ни в чем не бывало.

Улыбка медленно сползает с ее лица.

– Понимаю. Ты всегда могла бы стать солиситором.

Теперь наступает мой черед смеяться.

– Боже, ты такая практичная.

– Ага, но мне просто не нравится смотреть, как погибает талант. Мне понадобится помощь со всем этим. И если не хочешь идти в суд, я пойду. У меня есть право выступать в суде, я просто редко им пользуюсь. Или пошло все к черту, мы всегда можем отправить кого-то из конторы.

Я застываю, обдумывая эту идею. Анализируя ее. Обычные часы работы, офис в центре Лондона. Предсказуемость.

– Знаешь что, а это не такая уж плохая идея. Совсем неплохая.

Мы пожимаем друг другу руки, и она обнимает меня.

– Скоро все обсудим, – говорю я, собираясь уходить и таща за собой сумку на колесиках. – Скажи, что мне нужно сделать.

Глава 23

Я направляюсь в контору и на Кингсвей замечаю, что моя сумка плохо катится. Когда я тяну ее, она постоянно застревает, и это очень раздражает. Я отталкиваю людей в сторону и добираюсь до дверного прохода рядом с пабом. Здесь я переворачиваю сумку и смотрю на нее. Дело в одном колесике – к нему прицепился огромный кусок жвачки и попал в саму ось. Это серая, вязкая и отвратительная масса, к которой прилипли волосы и сигаретный пепел. Даже с собачьим дерьмом было бы проще – по крайней мере, я могла бы смыть его. Не знаю, что с этим делать. Помню, что жвачку с одежды снимают с помощью заморозки, но сумка на колесиках – другое дело. Она не такая уж новая, но в достаточно хорошем состоянии, за исключением этой детали. Я закрываю ее, бормоча проклятия под нос и иду в контору, сдавшись и взяв ее в руки, вместо того чтобы тащить за собой.

Как только я добираюсь до конторы, я иду в свой кабинет и ставлю сумку на пол. Открываю, листаю бумаги, перебираю их, что нужно было сделать недели назад. Там полный беспорядок. Я ношу кучу старых документов и судебных решений, пустые сигаретные пачки и даже обертку от сэндвича, к которой прилип листик салата. Я пропускаю бумаги через шредер для конфиденциальных документов, тыкаю в жвачку отверткой, которую нахожу в ящике стола. Жвачка не снимается, и я в раздражении бью по ней отверткой, пытаясь отломить кусок. Сначала я чувствую сопротивление, потом оно пропадает, и моя отвертка вылетает из руки. Колесико полностью соскакивает.

Я беру сумку и пытаюсь катить ее – она стоит неровно, но двигается нормально. Этого достаточно. Если что-то неидеально, не значит, что нужно его выкинуть. Я отставляю сумку в сторону, сажусь за стол и листаю документы, записи по делу Мадлен. Хлоя права, это полный бардак. Ее показания были несогласованными, встречи с ней – тяжелыми и слишком эмоциональными. Но как бы я поступила на ее месте? Я верю в то, что Эдвин издевался на ней, понимаю ее главное желание защитить Джеймса. Но этого может быть недостаточно. Джеймс, как ни посмотри, попал в переплет, и не важно, сядет ли его мать пожизненно как убийца его отца или он сам предстанет перед судом и будет разбираться с полицией, соцработниками и судом, пусть даже он еще ребенок. Ему же всего четырнадцать. Я представляю перекрестный допрос с ним, как я постоянно намекаю на то, что он заколол отца, и к горлу подступает желчь. Даже если ей повезет и сработает заявление о непреднамеренном убийстве, Мадлен все равно отправится в тюрьму, пусть и на более короткий срок. Тут хорошего конца быть не может.

Мадлен использовала словосочетание «как мать». Эта словосочетание ни к чему хорошему не приводит, обычно его используют, чтобы оправдать какое-то консервативное или репрессивное мышление. Я всегда старалась не думать о себе как о матери. Но теперь я осознанно пытаюсь поставить себя на это место. Мне бы хотелось думать, что на месте Мадлен я бы настаивала на своей версии, продолжала врать, рискнула бы сесть на всю жизнь. Тут я понимаю, что злюсь на Мадлен за то, что она плохо старалась защитить своего сына.

Я анализирую свою злость. Возможно, я думаю, что она потерпела неудачу, но как насчет того, что сделала я? Я терпела неудачу как мать день за днем, каждый месяц жизни Матильды, или, по крайней мере, так говорил Карл. И честно говоря, и я так считаю. Однако я точно знаю, что всегда любила ее, даже если не всегда была хорошей мамой. Но я могу измениться. Я уже начала чаще бывать с ней, готовить, забирать ее из школы, я уже не пью, чтобы спастись от жалости, которую я испытывала к себе. И пусть я много чего натворила, возможно, еще не поздно. Матильда точно любит меня, и я знаю, как люблю ее. Ее отсутствие постоянно терзает меня.

А как насчет Карла, его роли отца? Такой ли он хороший родитель, каким себя считает? То, что он выгнал меня, не в интересах Матильды. Просто он хочет ее только для себя. Вместо того чтобы забыть о его словах, я заставляю себя вспомнить все, что он мне сказал, все, что он делал, чтобы испортить мои отношения с Тилли. Он даже забрал у меня шанс подарить ей брата или сестру, протащил меня через боль осознания, что у нас не может быть другого ребенка. При этой мысли во мне вскипает гнев. Я вспоминаю одну из первых историй Мадлен о жестоком муже, как он скармливал ей таблетки, а она об этом не знала. То, что сделал Карл, не сильно отличается от этого. Мы обе позволили мужьям учить нас ненавидеть себя, нести на себе всю вину за провалы, хотя они сами тоже были виноваты.

Я не позволю Карлу выгнать меня. Я была дрянной матерью, но теперь все изменится. Я прослежу, чтобы Тилли получала всю любовь и заботу, которую заслуживает. Больше не будет конфликтов или молчаливых изнурительных войн. Я брошу ему вызов, буду драться за лучшее будущее своей дочери.


Я покидаю контору и бегу за автобусом, оставив сумку позади. Обычно по четвергам у Карла нет клиентов, так что, скорее всего, он будет дома. Пока Матильда в школе, мы сможем нормально поговорить и все решить. Автобус застревает в пробке на Эйнджел, и я выбегаю и несусь в метро. Теперь, когда я решила, что буду сражаться за Матильду, я снова живу, все волнения и нерешительность исчезли.

Я бегу по дороге от Арчуэй и добираюсь до нашего дома, моего дома. Я собираюсь открыть дверь ключом, но тут останавливаю себя. Правильно дать Карлу знать, что я здесь, так правильнее. Я решу все проблемы спокойно. Звоню в дверь и жду, когда он подойдет открывать. Несколько мгновений стоит тишина, и я снова звоню и тут слышу тяжелые шаги по лестнице. Он открывает дверь и молча смотрит на меня.

– Карл, я хочу с тобой поговорить. Ты не против? – спрашиваю я.

Молчание.

– Знаю, что ты злишься, но мы должны найти способ все решить. Я не позволю тебе так поступить.

Длинная пауза и тут он отвечает:

– Ты, верно, шутишь.

– Нет, не шучу. Возможно, я не твой идеал матери, но я могу быть достаточно хорошей. Матильда меня любит, ты это знаешь. – Мой голос становится все громче и громче. Карл показывает мне говорить тише, но я продолжаю: – Ты не можешь вот так от меня избавиться. Я не боролась, но теперь буду. Я не позволю тебе разрушить семью, нам нужно поговорить, подумать, что мы можем сделать.