– Не мели чепухи, – возразил я. – Ей известно, где мы.
Она хочет побыть одна. Оставь ее. Пошли. Поднимемся наверх. Я вымотался. Мне следовало бы тоже найти себе подходящую жертву, но сейчас нет настроения, а это очень плохо. Мне надо отдохнуть.
– Ты серьезно? – спросил Квинн, поднимаясь вслед за мной по металлической лестнице. – А что, если она попадет в какой-нибудь переплет?
– Не попадет. Она знает, что делает. Поверь мне. Мне нужен отдых. Я не кокетничаю, братишка. Обряд Тьмы отнял у меня много сил, а я забыл, что нужно подкрепиться. Я очень устал.
– Ты действительно считаешь, что с ней все в порядке? – не унимался Квинн. – Мне и в голову не пришло, что ты устал. Я должен был подумать об этом. Пойду поищу ее.
– Нет, иди за мной.
В квартире никого не было. Никаких гостей из иных миров. И никаких привидений.
В задней комнате днем успели прибраться и вытереть пыль. Я чувствовал аромат духов приходящей уборщицы и все еще витающий в воздухе запах ее крови. Конечно, я и краем глаза не видел эту женщину. Приходила она при дневном свете, но выполняла свою работу достаточно хорошо, так что я не скупился на вознаграждение. Я любил раздавать деньги. Мне они теперь были ни к чему. Я оставил на столе сто долларов для этой женщины.
«Сколько здесь столов, – подумал я. – Их слишком много. В каждой спальне по маленькому столику. Зачем они нам?»
Квинн побывал в этой квартире лишь однажды и при весьма печальных обстоятельствах, а теперь его вдруг очаровали поистине божественные полотна импрессионистов. Я же на секунду остановился перед новым, немного мрачноватым Гогеном. Это было мое последнее приобретение, его доставили всего несколькими днями ранее. Квинн тоже застыл перед ним.
Потом я, по обыкновению, направился прямиком в главную гостиную, окна которой выходили на улицу, а по пути заглянул в каждую спальню, чтобы лишний раз убедиться в отсутствии непрошеных гостей. В доме было слишком много мебели и книг, а вот картин недостаточно… В холле следовало бы повесить произведения Эмиля Нольде. Как бы мне раздобыть немецких экспрессионистов?
– И все-таки, думаю, мне следует поискать ее, – сказал Квинн.
Он шел за мной, с благоговением касался попадавшихся на пути предметов и думал о Моне, без сомнения, отслеживая каждый ее шаг.
Главная гостиная. Фортепиано. Теперь фортепиано там не было. Мне следовало распорядиться, чтобы его купили. Кажется, мы видели фортепиано в витрине антикварного магазина. Я вдруг почувствовал острое желание сесть за инструмент и продемонстрировать вампирский дар терзать клавиши. Меня продолжала преследовать музыка Бартока, а образ двух мрачных танцоров усиливал ее влияние.
– Я думаю, мне следует поискать ее, – повторил Квинн.
– Послушай, я не любитель рассуждать на тему полов. – Я плюхнулся в свое любимое бархатное кресло и закинул ногу на стоящий возле стола стул. – Но ты должен понимать, что сейчас она познает ту свободу, которую мы, мужчины, не одобряем. Она бесстрашно разгуливает в темноте и получает от этого удовольствие. И возможно, повторяю, это только возможно, она хочет отведать немного человеческой крови. Мона хочет рискнуть.
– Она как магнит, – прошептал Квинн, стоя возле окна. Его рука осторожно потянула за шнур. – Она не подозревает, что я за ней слежу. Она не так уж далеко отсюда и не спешит действовать. Я слышу ее мысли. Она идет слишком быстро. Кто-нибудь обязательно заметит…
– Что тебя мучает, братишка? – спросил я. – Ты зол на меня за то, что я совершил над ней Обряд? Тебе жаль, что все так получилось?
Квинн резко обернулся, словно я дернул его за руку, и посмотрел на меня:
– Нет.
Он отошел от окна и тяжело опустился в кресло в дальнем углу, по диагонали от меня. Казалось, он не знает, куда деть свои длинные ноги.
– Если бы ты не пришел, я бы сам попытался, – признался он. – Я не смог бы наблюдать, как она умирает. По крайней мере, я так думаю. Но ты прав, Лестат, мне больно. Ты не должен бросать нас, Лестат. А почему возле дома охрана?
– Разве я говорил, что собираюсь бросить вас? – постарался успокоить его я. – Охрану я нанял после визита Стирлинга. О, это совсем не значит, будто я считаю, что сюда может заявиться кто-то из Таламаски. Но если Стирлинг смог сюда проникнуть, найдется еще кто-нибудь, кто сможет.
(Мысли о Таламаске мелькнули в сознании. Орден детективов-экстрасенсов. Им неизвестно собственное происхождение. Ордену не меньше тысячи лет, а может, намного больше. Хранят информацию обо всех паранормальных явлениях. Интересуются телепатами и всеми, кто обладает необычными способностями. Знают о нас.)
Мы с Квинном посетили Стирлинга в Обители Таламаски – огромном плантаторском доме, стоявшем за пределами города, возле Ривер-роуд, – сразу после изгнания Гоблина и гибели Меррик Мэйфейр. Меррик выросла в Таламаске, и Стирлинг имел право знать, что она больше не принадлежит к племени бессмертных.
Оливер Стирлинг был другом не только Квинна в его смертные годы, но и Моны. В Таламаске знают о семействе Мэйфейр больше, чем обо мне.
Как я ни восхищался Стирлингом, как ни симпатизировал ему, мысли о нем мне не приносили удовольствия. Этот шестидесятипятилетний человек был предельно предан высшим принципам Ордена, который, несмотря на все декларации о секуляризации, вполне мог принадлежать Римской католической церкви, со всеми ее запретами вмешиваться в мирские дела или использовать сверхъестественные силы и людей, ими обладающих, в личных целях. Если бы Орден не был так фантастически, так необъяснимо и явно богат, я бы стал его патроном.
(Я тоже фантастически, необъяснимо и явно богат. И что из этого?)
Я чувствовал себя обязанным навестить Стирлинга в Обители и рассказать ему о том, что случилось с Моной. Но почему?
Стирлинг не Папа Григорий Великий, а я не святой Лестат. Мне не было нужды исповедоваться ему в том, что я сделал с Моной, но мной овладело жуткое раскаяние, абсолютное осознание того, что силы, которыми я обладаю, – темные силы, что все мои таланты служат злу и, что бы я ни делал, результатом будет зло.
И потом, не Стирлинг ли накануне вечером сообщил Квинну о том, что Мона умирает? С какой целью он это сделал? Не был ли Стирлинг каким-то образом причастен к тому, что произошло? Нет. Не был. Прошлой ночью Квинн не бросился на поиски Моны, а остался с ним. Она самостоятельно добралась до фермы Блэквуд.
– Придет время, и я все объясню Стирлингу… – тихо заговорил я. – Как будто Стирлинг сможет отпустить мне грехи… Но дело не в этом. – Я посмотрел на Квинна: – Ты все еще слышишь ее?
Он кивнул.
– Она просто гуляет, глазеет по сторонам… – Квинн казался рассеянным, глаза его блуждали по комнате. – Зачем говорить Стирлингу? Он не может посвятить в это Мэйфейров. Зачем отягощать его этой тайной? – Квинн подался вперед. – Она гуляет по площади Джексона. За ней идет мужчина. Она ведет его за собой. Он чувствует, что с ней что-то не так. Она его засекла. Она понимает, чего он хочет. Завлекает его. Она прекрасно себя чувствует в туфлях тетушки Куин.
– Перестань за ней следить, – сказал я. – Я серьезно. Позволь, я скажу тебе кое-что о твоей маленькой девочке. Она собирается явиться к Мэйфейрам в самое ближайшее время. Ей нужно кое-что у них узнать. Я почувствовал это, когда…
В комнате никого. Квинна нет. Я разговаривал с мебелью.
Я слышал, как открылась и тут же закрылась задняя дверь.
Я потянулся, поудобнее устроился в кресле и закрыл глаза.
Меня одолевал сон. Какого черта я не стал пить кровь? Конечно, мне не обязательно пить ее каждый день или даже каждый месяц, но, после проведения Обряда Тьмы, кем бы ты ни был, необходимо подкрепиться, ведь ты в прямом смысле делишься своими жизненными соками. Все дело в тщеславии. Тщеславие правит миром.
При встрече с Роуан Мэйфейр я был ослаблен – вот в чем была проблема, вот почему ей удалось одержать надо мной верх. Ну, ничего страшного.
Кто-то сбросил мою ногу со стула. Я услышал визгливый женский смех, смех нескольких дюжин людей. Густой дым сигар. Звук бьющегося стекла. Я открыл глаза. В квартире было полно людей! Оба окна на балкон были открыты – там толпились женщины в блестящих платьях с глубокими вырезами и мужчины в черных смокингах с атласными лацканами. Гул голосов, от громкого смеха закладывало уши. Мимо пролетел поднос, его держал над головой официант в белом пиджаке, перепрыгнувший через мои ноги. А на столе сидел ребенок, розовощекое дитя, сладкая девчушка в черных кудряшках смотрела на меня живыми темными глазками, ей было семь или восемь, лакомый кусочек.
– Извини, душка! – Она утрированно имитировала английский акцент. – Мне правда неприятно сообщать тебе об этом, но сейчас ты в нашем мире. Ты наш!
На ней была матроска – белое платьице с синей отделкой, белые гольфы и маленькие черные туфельки фирмы «Мэри Джейнс». Девочка подтянула к себе коленки.
– Лестат, – она рассмеялась и указала на меня пальцем.
А потом на стул передо мной скользнул дядя Джулиен, одетый как для вечернего приема: белая бабочка, белые манжеты, тщательно причесанные белоснежные волосы. За его спиной толпились люди. Кто-то звал его с балкона.
– Она права, Лестат, – заговорил он на безупречном французском, – сейчас ты в нашем мире. Должен признать, у тебя великолепные апартаменты, я просто восхищен полотнами, теми, что только-только поступили из Парижа. Ты и твои друзья весьма умны. И мебель… Ее здесь слишком много. Кажется, ты забил ею все углы и щели. И тем не менее квартира просто мечта.
– Но, дядя Джулиен, я думала, мы сердимся на него, – вмешалась в разговор маленькая девочка. Она по-прежнему говорила по-английски.
– Ты правильно думала, Стелла, – по-французски ответил он. – Но это дом Лестата, и, злимся мы на него или нет, мы прежде всего Мэйфейры, а Мэйфейры всегда соблюдают приличия.
Девочка – нежные щечки, матроска, гольфики, лакированные туфельки – звонко расхохоталась, а потом спрыгнула со стола прямо мне на колени. Оп!