— Мог бы и позвонить, — укоризненно заметил Охлопков.
— Э, нет, мой милый! По телефону у тебя вечно что-нибудь горит, а на самом деле шуры-муры с секретаршами!
— Ты по делу? — перевел разговор Данила.
— По делу. Как ты себя чувствуешь?
— В смысле?
— В смысле — не напрягает ли тебя твоя деятельность свободного художника?
— Что ты хочешь этим сказать? Не юли! — Охлопков явно перепугался.
Балуев выдержал паузу. Его забавляло, что у собеседника задергалось веко.
— Грядут большие события, Даня. И я боюсь, как бы ты не оказался в куче дерьма!
— Что? Опять? — Он соскочил с кресла и забегал по кабинету. — А при чем тут я? При чем тут я? Ответь мне! У вас давняя любовь со Стародубцевым, а мне на хрена этот геморрой?
— Значит, ты уже в курсе?
— Думаешь, трудно догадаться?
— Раньше ты был менее догадлив, когда открыл халабуду с мебелью на территории Потапова!
— Дурак был! — взвизгнул Данила. — Молодой, неопытный! Но сейчас я не дам втянуть себя в авантюру! С меня спрос маленький! Я всем исправно плачу — и вам, и Стару!
— Платишь-то ты исправно… — Балуев внимательно разглядывал золотую печатку на своем пальце, будто видел ее впервые. — А вот про старый долг Мишкольцу совсем забыл.
При этих словах Охлопков перестал бегать по кабинету. Сел на стул, опустил голову, свесил руки и тяжело задышал.
— Три с половиной года Володя деликатно ждет, когда ты с ним расплатишься. Ни единым звуком не напоминал он тебе о долге. О таких долгах не напоминают. Он ведь не взял с тебя расписки. Разве можно было взять расписку с тонущего? Он ждал, когда ты встанешь на ноги. Ты открыл один за другим шесть магазинов. Купил квартиру. Женился. Все это замечательно. Чего же ты еще ждешь? Когда прогремят иерихонские трубы?
— Я все помню, Ген, — промямлил Данила, — и того, что сделал для меня Володя, никогда не забуду. Но поверь, я не настолько твердо стою на ногах, чтобы сейчас расплатиться. Я плачу всем, ты же знаешь!
— То, что ты платишь всем, — это твое личное горе. Чего тебе не сиделось под одной «крышей»?
— Я испугался тогда. У вас ведь началась смута в организации…
— И ты тут же пошел и упал в ножки Стару! Тут же! После той субботы у Мишкольца! Какая ж ты дешевка, Дань!
— Можешь обзываться сколько угодно! Я — свободный коммерсант, а не партизан товарища Грома! И не собираюсь участвовать в ваших разборках! Не надейтесь! — Он вновь осмелел и раскричался — Если вам нравится грызть друг другу глотки — грызите! А я тут при чем? Мое дело — сторона…
— Ты это уже сегодня говорил. Успокойся. Никто от тебя не требует, чтоб ты носился по городу с автоматом и орал: «Газы!» Но согласись, что кое-чем ты нам обязан. И мы вправе кое-что потребовать. Не век же нам быть деликатными, хоть ты и привык к этому.
— Чего ты хочешь? — прямо спросил Охлопков. На его кислом лице уже был написан ответ.
— Совсем немногого. — Геннадий вынул из кармана портсигар и передал его Даниле.
Тот принял портсигар в полном недоумении, но, взглянув на него, понял все. Портсигар был сделан из чистого золота самой высокой пробы. На нем неизвестный ювелир изобразил лося. Рога сверкали бриллиантами, вместо глаза зеленел изумруд.
— Ты сведешь меня с ним, — отчеканив каждое слово, произнес Балуев. — Нам необходимо заручиться его поддержкой на случай войны.
— Я что-то плохо это себе представляю, — хмыкнул Охлопков, вертя в руках портсигар.
— Посоветуйся с женой, Даня. Она подскажет, как лучше это сделать. И не забудь ей рассказать про еврейскую субботу. Правда, есть опасность, что после этого она подаст на развод, — ухмыльнулся Гена.
— Ладно, хватит болтать! — оборвал его «свободный художник и коммерсант», пряча портсигар.
— Я позвоню завтра.
— Ты с ума сошел?!
— Нам некогда ждать, — уже в дверях сообщил Балуев и добавил: — События разворачиваются слишком быстро.
После его ухода Данила долго еще сидел на стуле в той же позе, разбитый и опустошенный. И о чем бы ни думал он в этот час, перед глазами пылал огонь. Благочестивый огонь семи свечей. И пахло фаршированной рыбой.
Еврейская суббота начинается в пятницу после заката. Тысячи лет, начиная с Авраама и до наших дней, евреи справляют субботу. Отдыхают душой и телом в этот святой день, избегая малейшей работы. Работать нельзя, нельзя браться за оружие, нельзя разогревать пищу, сморкаться и то нельзя! А уж держать в руках деньги — упаси Бог! Великий грех! Только отдыхать и молиться, молиться и отдыхать.
Страшная осень выдалась в тот год. Каждый день мог стать последним для Мишкольца. И оттого еще большей радостью наполнялось сердце во время субботы. И оттого горячей становились молитвы.
Ноябрь выдался морозным. Вечерами казалось, что город вымер — стоит, накрытый белым саваном. Люди боялись выходить на улицу, напуганные чудовищным ростом преступности и безнаказанностью преступников. Не проходило недели, чтобы кто-нибудь не пал на новом поле брани. На городском кладбище, неподалеку от аллеи воинов, умерших от ран во время Великой Отечественной, появилась новая аллея, с другими «бойцами». Этих увековечивали в бронзе и мраморе — денег не жалели. Шла непримиримая война двух мафиозных кланов, и только на кладбище они лежали все рядом. Вон чугунные столбы с массивными цепями окружают черномраморную плиту и малахитовый столик для поминания — это место упокоения семьи Потаповых. И тут же, вылитый в бронзе по пояс, Кручинин. Такими бюстами удостаивали раньше Героев Советского Союза. Круча улыбался, как живой. Вот только золотых коронок больше не было в этой улыбке. А через три могилки покоится его убийца — Череп, вместе с братом и женой. В отличие от Кручи, он отлит из чугуна, и лошадиный профиль его чернее ночи.
В одну из суббот ноября, то есть в пятницу вечером, после традиционной сауны Володя, накрывшись талесом, усердно молился. Он просил у Бога, у своего невидимого Бога, доброй субботы и мира. Он верил, что в Книге Судеб записаны все его грехи. И за каждый грех придется ответить.
«Пришло время делиться», — говорил себе Володя в последние дни, и откуда-то из темноты входил белобрысый парень в телогрейке и валенках и все шмыгал носом. Противно шмыгал носом.
Они сели за стол. Зажгли семисвечник. Кристина специально к субботе приготовила рыбу, сама испекла халу, сделала форшмак с оливками и сладкий цимес. Открыли вино «Царь Давид», привезенное с Земли Обетованной. Разоделись в пух и прах — субботу надо встречать одетыми особо, по-праздничному. На Кристине были вечернее платье и жемчужное ожерелье, Володя — в просторной белой рубахе с любимыми запонками, маленький Колька — в коротких штанишках и в голубой сорочке с жабо.
— С шаббатом, милый! — улыбалась Кристина.
В такие мгновения она забывала обо всем. Какие могут быть сомнения? Она хозяйка в этом доме. Она его настоящая жена. Они связаны навечно невидимым Богом, хоть и живут в грехе.
— Лехаим! — говорит Володя и, видимо, для Кольки переводит: — За жизнь!
Они пригубили вино, густое, сладкое, как жизнь в Царствии Небесном. И только приступили к еде, как в дверь позвонили. Гость в субботу — дело благостное, а незваный гость — тем паче.
В первый момент Мишкольц даже не узнал его. Он снова оброс, и щеки покрывала щетина. От него исходил дух запущенности. Светлые глаза стали почти белыми. Лицо опухло, видимо, с перепоя.
— Данила? — наконец признал он в пришельце Охлопкова. — Очень рад тебя видеть! Проходи!
— Ничего, что я… — начал тот, но недоговорил.
— Брось церемонии! Проходи! У нас праздник, а гость к празднику — праздник вдвойне!
Охлопков вступил в холл.
— Я по делу к вам, Владимир Евгеньевич…
— Мне сегодня запрещено говорить о делах! Давай раздевайся и — с нами за стол!
— Очень важное дело! — взмолился Данила, и глаза его наполнились слезами. — Дело жизни и смерти.
— Хорошо, — согласился на компромисс Мишкольц, — только давай сначала поедим, а потом поговорим о делах.
Он провел его в столовую с семисвечником, усадил за стол, как самого дорогого гостя.
Охлопков впервые попал в этот дом, но ничему не удивлялся, даже странным обычаям, в общем-то, русской семьи. Не удивлялся он по двум причинам. Во-первых, положение его было таково, что сил на эмоции не оставалось, а во-вторых, Генка Балуев его предупредил и даже посоветовал явиться к Мишкольцу в субботу, когда тот в самом добром расположении духа.
Они ели и пили и были внимательны к гостю. Только маленький Коля сразу надулся, едва Данила уселся за стол, — испугался чужого дядю. И почти перестал есть.
Балуев — хитрый, бестия! — оказался прав. Изучил шефа досконально. С лица Володи не сходили тепло и умиротворенность, хотя совсем еще недавно никто так не приводил Мишкольца в бешенство, как Данила Охлопков.
Но никто, ни Данила, ни Кристина, не ведал, что творится в душе благочестивого иудея, какая там разыгралась стихия!
Владимир Евгеньевич был прекрасно информирован о положении Охлопкова. После того как его второй салон сгорел, городские власти предъявили арендатору счет на крупную сумму. Дело нешуточное — дом охранялся государством. На Охлопкова подали в суд.
Кручинин не оставил его в беде — дал своего адвоката, но вскоре не стало Кручинина.
В случае же, если ущерб не будет возмещен, директора салона ждала тюрьма.
Как и бывает в подобных ситуациях, от Охлопкова все отвернулись — компаньоны, друзья шарахались от него, как от бубонной чумы. Череп, возглавивший ненадолго организацию, прямо заявил:
— Ты все напутал, ублюдок! Я — твоя «крыша»! Ты мне должен платить, а не наоборот!
И только Генка, старый институтский дружок, выслушал до конца и дал мудрый совет.
Нелегкой была дорога к Мишкольцу. В последний раз они виделись, когда Охлопков поделился с ним своими планами насчет открытия второго художественного салона. А с тех пор много воды утекло.