Закончив трапезу, они прошли в кабинет Володи. Комната оказалась светлой, несмотря на целую стену книг.
Охлопков думал о том, какую он совершил оплошность, отдалившись от этого человека. И теперь его ожидало новое унижение, куда более ощутимое, чем в первый раз, когда Мишкольц экзаменовал Данилу с пейзажем Бенуа.
Воспоминание без боли, как под наркозом, резануло Охлопкова. Тогда все было по-другому. Любая картина из прошлого теперь представлялась ему счастливой и безмятежной по сравнению с настоящим и грядущим.
Мишкольц не торопил его. Он молча листал древний фолиант на непонятном языке, будто собирался прочесть Даниле страничку-другую из Талмуда. А что еще может в субботу листать благочестивый еврей?
Охлопков только открыл рот, как слова застряли у него в глотке. Он следил за руками Мишкольца и сидел завороженный, как и тогда, там, в офисе, когда увидел в пепельнице эти чудо-запонки. Теперь они были вставлены в манжеты и поблескивали на свету бриллиантами. Если что-то и могло поразить доведенного до отчаяния Охлопкова, так только этот блеск.
Володя поймал его взгляд. Тоже взглянул на свои запонки. Затем отложил книгу и спросил:
— Когда?
Они прекрасно понимали друг друга. Мишкольц не желал многословия, потому что нарушал субботу. Данила тоже боялся говорить, дабы не разгневать хозяина. Черт их разберет с этими ихними обрядами!
Вместо ответа он опустил голову и вдруг заплакал, совсем как ребенок, навзрыд. Видно, накопившееся в эти страшные дни впервые вырвалось наружу.
Мишкольцу тоже в пору было разрыдаться. И он боялся грядущего, но слезы в субботу — великий грех! Он закрыл глаза, и в висках опять застучала навязчивая в последние дни мысль: «Пришло время делиться!» И вновь на пороге стоял белобрысый в телогрейке и валенках и противно шмыгал носом.
Володя резко открыл глаза, почувствовав какое-то движение.
Данила стоял перед ним на коленях с мокрым от слез лицом.
— Спасите, Владимир Евгеньевич! — взмолился он и принялся целовать ему руки. — Никто… кро-кроме вас… никто, — глотая рыдания, повторял Охлопков.
— Сядь на место! — ледяным тоном приказал Мишкольц, и тот не посмел ослушаться. — Я задал тебе вопрос. Когда? Потрудись на него ответить.
Данилу трясло как в лихорадке.
— Сегодня, — с трудом выдавил он. — В полночь истекает срок. Завтра меня арестуют.
Он схватился за голову в ожидании приговора.
— Ничего не выйдет, — вынес приговор Мишкольц. Его невидимый Бог запрещал ему брать в руки деньги до завтрашнего захода солнца. Но если бы он и нарушил субботу, то все равно помочь не смог бы, потому что не держал в доме больших сумм денег, а банк до понедельника закрыт. Он не стал ничего объяснять Охлопкову, а только произнес в утешение: — Это не смертельно. Посидишь немного, и выпустят. Я тоже сидел, и ничего, как видишь.
— Я верну, Владимир Евгеньевич! Все до копейки верну! Клянусь! Дайте только срок! — Он снова упал на колени.
Мишкольц молча отмахнулся от него и опять закрыл глаза. И тогда тот, в валенках и телогрейке, усмехнулся: «Эх ты! Ты ведь час тому назад молился своему Богу и просил его о мире. А потом пришел к тебе этот человек. Не понимаешь? Да тебя, дурака, испытывают на вшивость! Что ж, гони его в шею! И забудь о мире!»
— Пойду я. — Охлопков поднялся с колен. — Спасибо за гостеприимство…
Мишкольц не слышал его. Он все так же сидел с закрытыми глазами и что-то шептал. Данила разобрал только два последних слова:
— Время делиться.
— Что с вами? — спросил Охлопков и, не удостоившись ответа, направился к двери.
— Постой! — глухо раздалось сзади, будто произнес это умирающий. — Постой! — повторил Мишкольц. — Есть, кажется, выход. Вот, возьми…
Данила обернулся. Мишкольц протягивал ему что-то в руке. Манжеты на его субботней рубахе были расстегнуты.
— Почему ты с нами не живешь? — У Сашки такие же глаза, как у него, и такие же брови, будто в зеркальном отражении. Вот только вопрос такой вряд ли услышал бы он от своего отражения.
Часа хватило им на то, чтобы ознакомиться с достопримечательностями замка вампирши. Садистские фантазии графини поражали воображение путников, заглядывающих в странную обитель.
Экскурсовод, хрупкая девушка в очках, со вздернутым носиком, скучающим голосом рассказывала об изощренных пытках Эржбеты. Зато Шандор переводил горячо и взволнованно. И чем дальше продвигались они в глубь замка, тем неуверенней становилась поступь мальчика.
— Если тебе нехорошо, мы можем уйти, — шепнул ему на ухо Владимир Евгеньевич.
— Мне хорошо, — ответил Сашка и улыбнулся тому, как нелепо прозвучало это здесь.
Но подозрения отца оправдались, когда дело дошло до «водных процедур» графини. Стоя перед знаменитой ванной Эржбеты, больше напоминающей миниатюрный круглый бассейн, Шандор побледнел так, будто это выкачали кровь из него, а не из служанок-девственниц. Теплые кровавые ванны графиня принимала ежевечерне.
Мишкольц вывел сына на свежий воздух. Они вскочили в седла и помчались к ближайшей деревне. Завалились в корчму, заказали по стакану красного.
По иронии судьбы им налили в бокалы «Бычью кровь», но это уже не произвело никакого впечатления на Сашку— дурнота прошла, как только ветер ударил в лицо. Он даже бегло изучил меню и велел приготовить сазана в белом вине.
А потом откинулся на спинку громоздкого дубового стула и уставился в окно. Над замком опускалось солнце. И небольшое озерцо, наполненное его последним светом, напоминало миниатюрный бассейн Эржбеты.
Владимир Евгеньевич с беспокойством наблюдал за сыном. И вот тогда-то, не отрываясь от увлекательного зрелища, Сашка задал этот вопрос.
Мишкольц, словно не расслышав, заговорил о другом:
— Может, не стоит ночевать в замке? — Сашка молчал. — Здесь наверняка для нас найдется постель. — Он оглядел корчму. — А на рассвете двинемся в обратный путь.
— Нет. Я хочу в замке, — твердо заявил сын и после недолгого раздумья задал отцу еще более неприятный вопрос: — Ты любишь ее?
— Кого? — сделал он вид, что не понял.
— Ну, эту… Как ее?.. Кристину…
Владимир Евгеньевич знал, что ему когда-нибудь придется за все ответить, но не так скоро.
— Да. Люблю.
— Я видел ее фотографию, — неумолимо продолжал сын. — Она некрасивая.
— И что с того?
— Мама лучше.
Мишкольц тяжело вздохнул.
— Сердцу не прикажешь, — нашел он самый банальный на свете ответ. — И представление о красоте у каждого свое. Ведь о качестве конфеты ты судишь не по блестящему фантику?
— Я не ем конфет!
— Я забыл. Ты теперь взрослый — пьешь вино! Тогда должен знать, что от хорошего вина голова не болит! Оно-то и будет любимым, хотя, может, не так играет на свету и на дне осадок.
Шандор на минуту задумался, а потом опять за свое:
— И сына ее ты тоже любишь?
— Люблю. И тебя люблю не меньше. Какой отец не любит своих детей?
— Бывают разные отцы, — философски заметил Сашка. — Ты ведь тоже меня не всегда любил. Было время, когда ты и слышать обо мне не хотел.
— Это тебя мама так информировала? А как она меня шантажировала тобой, об этом ты знаешь?
— А что ей оставалось делать?
— Вот как? А если бы я сейчас преподавал в школе? Стала бы она шантажировать бедного учителя истории? Был бы у вас этот дом в Венгрии? Любил бы ты меня тогда?
— Да, — неожиданно твердо ответил Сашка. — И не думай, пожалуйста, что сотворил великое благо, поселив нас тут. Матери очень тяжело без общения. А я хоть и люблю этот язык, но иногда он ненавистен мне. Тебе ведь никогда, наверно, не бросали в лицо: «Орос сара!»
Это Мишкольц понял без перевода: «Русское говно!»
— Не беспокойся, сынуля, — похлопал он Сашку по руке, — меня называли и хуже на моем родном языке!
А про себя подумал: «Я ничего не знаю о нем!»
Подали рыбу и тушеные овощи.
— Рассказал бы о себе немного, — предложил отец.
— Пожалуйста, — не стал упрямиться сын и выдал с ходу: — Недавно я крестился втайне от матери и от тебя!
Это не было ударом для Мишкольца. В вопросе веры он давно поставил крест на старшем сыне.
— От меня — понятно, а зачем ты скрыл от матери?
— Мы принадлежим с ней к разным конфессиям.
— Вот как? Значит, ты у меня — протестант? Шандор покачал головой:
— Католик.
— Да, мама очень обрадуется! — рассмеялся Владимир Евгеньевич. — И долго ты намерен от нее это скрывать?
— Не знаю, — пожал Сашка плечами.
— Что ж, на меня можешь положиться, я не выдам твоего секрета. — Он заговорщицки подмигнул сыну.
— Да, папа, я хочу тебя предупредить, что, несмотря на это, в моем доме ты всегда можешь спокойно справлять свои обряды, — заявил по-деловому Сашка.
— Ну, спасибо тебе, милый! — опять засмеялся Мишкольц. — Всем бы католикам поучиться у тебя веротерпимости!
— Тебе смешно, а мама, как узнает, в обморок упадет! Она меня и так постоянно «мадьяром» называет!
— Воистину — все смешалось в доме Облонских! — Этот разговор почему-то забавлял отца. — Все разбредутся по разным комнатам: я покрою голову талесом, мама встанет на колени перед своей иконкой, а ты, перебирая четки, залепечешь «Аве Мария!».
— Ты считаешь, это нормально?
— По-моему, да. Хуже, когда в доме нет никакого Бога. А так нам не хватает только Аллаха. Правда, есть надежда, что ты женишься на мусульманке. Как ты на это смотришь? Есть уже кто-нибудь на примете?
— Представь себе.
Мишкольц опешил. Он не понял, подыгрывает ему Шандор или говорит серьезно. На всякий случай продолжал:
— Наверно, турчанка?
— Нет, мадьярка. — Сашка не шутил. — Ты, па, будешь смеяться — ее зовут Эржика, как графиню.
Но «па» уже было не до смеха.
— И давно ты дружишь с ней?
— Почти год. Мы поженимся.