— С какой стати он будет работать на тебя, если не должен тебе ни копейки? — возмутился Шалун.
— Согласен. Но у меня он заработает больше.
— Это, кажется, дело, — клюнул кто-то из банкиров.
— Я не собираюсь ждать целый год! — заявил Соколов.
— Иначе помрешь с голоду? — рассматривая свои красивые, изнеженные руки, заметил Мишкольц, вызвав всеобщий смех.
— Как быть с Поликарпом? — уже наполовину смирившись с его предложением, поинтересовался Шалун.
— Поликарпа я возьму на себя. Скажу: это наш человек и сначала он расплатится с нами, а потом с тобой. Думаю, этот вариант его устроит больше, чем надгробие, даже если оно будет украшением целого кладбища!
Все опять грохнули. Дело в том, что под контролем Поликарпа находился весь кладбищенский бизнес в городе.
— Владимир Евгеньевич, — поспешил к нему за разъяснениями тот самый банкир, что отозвался на его предложение первым, — но разве мыслимо столько заработать рядовому курьеру?
— Кто сказал, что он будет только курьером? Он будет вкладывать деньги в изумруды наравне со мной.
— А где он их возьмет?
— Разве вы не дадите ему, если я поручусь?
— Прямо как в анекдоте про Абрама! — захохотал банкир и тут же рассказал: — У Абрама спросили: «Где ты берешь деньги?» — «В тумбочке». — «А кто кладет в тумбочку?» — «Жена». — «А где жена берет деньги?» — «Я даю». — «Так где же ты деньги берешь?!» — «В тумбочке…»
— Вы будете смеяться еще больше, если окажетесь первым в списке кредиторов! Сколько он вам должен без процентов?
— Пятнадцать тысяч.
— Получите их через месяц. И еще пятнадцать с десяти, которые дадите ему сейчас.
После этого наступила мертвая тишина.
— А что? — решился вдруг банкир, подсчитав все в своей компьютерной башке. — Это меня устраивает!
Устроило и всех остальных.
Когда они остались втроем, Мишкольц подумал: «Вот для чего я здесь. Чтобы поговорить со мной в семейной обстановке».
Соколов долго не мог начать, краснел, ерзал на стуле, а было ясно, что по сценарию его выход первый.
— Володя, — почти по-отечески обратился он, — мы долго терпели… Думали, что ты сам догадаешься… Но дальше так продолжаться не может. В конце концов, это несправедливо! — На последнем слове он как-то неприлично взвизгнул.
— О чем ты? — не понял Мишкольц.
— Как ты не понимаешь, мы ведь все в одной связке… И ты, прости меня, все-таки не босс… — пытался разъяснить Соколов, но только больше запутывался.
— Пора подбить бабки! — в трех словах выразил все Шалун.
Володя сразу же сделался непроницаемым, его глаза сузились, губы поджались.
— Ты про какие бабки, Виталик?
— Круче ведь ты платил? — Буденновские усы поползли вверх, что означало улыбку. — Почему мне не платишь?
— Все платят, Володечка! — ехидно подтвердил Соколов, обтирая шею носовым платком. От него, как и тогда, воняло потом.
— С девяносто второго года ты много задолжал, но я готов тебе скостить. Так и быть… по старой дружбе.
Ему явно дарали понять, что произошла рокировка. Без его ведома. И он теперь опять, как и три года назад, рядовой член организации, потому что в организации появилась новая сила — Соколов. И в союзе с Шалуном они вполне могут ему противостоять. Он же не захотел в свое время стать боссом, а пора компромисса кончилась.
— Я заплатил за мир. Этого недостаточно?
— А мы тебя просили это делать?! — взвизгнул Соколов.
— Ты позоришь нас перед всем городом, — до сих пор платишь дань Стару! — Шалун в гневе напоминал шарж на мифического одноглазого Циклопа.
— Хорошо. Я не буду позорить вас перед всем городом. Завтра же откажу Стару. И что будет?
Они задумались. Мишкольц терпеливо ждал. Они понимали, что, пожалуй, перегнули палку, но сказанного не вернешь.
— Никто не просит тебя сделать это завтра, — прокомментировал собственную беспомощность Шалун. — Но нельзя же состоять в организации и не платить?
— Это дезорганизует остальных, — подхватил Соколов.
— Значит, я должен платить и вам, и Стару? Очень заманчивое предложение! — усмехнулся Мишкольц. — И, главное, выгодное. Но не для меня. А я прежде всего бизнесмен. И благотворительностью занимаюсь по собственному желанию, а не по принуждению. Да, было время, когда я делился с Кручей. Теперь делюсь со Старом, чтобы тебя, — он указал пальцем на Соколова, — потный, вонючий тюфяк, не продырявили! — Он перевел палец на Шалуна. — Чтобы твою престарелую мать, которая, кстати, живет в том же районе, где жили старики Потаповы, не навестили поутру в спальне молодцы с автоматами! И после этого вы предъявляете мне новый счет? По какому праву? Разве не ты, Витя… — Он вновь расстреливал указательным пальцем поочередно Соколова и Шалуна. — Валялся у меня в ногах, боялся за свою шкуру? И тогда тебе было наплевать на организацию! Разве ты, Виталик, сидел бы сейчас в этом зале и в этом кресле, если бы я не протянул тебе руку? И я не побрезговал, хотя руки твои запачканы кровью прежнего босса! Кручинин как-то обозвал тебя щенком. Щенок и есть! Неблагодарный и беспамятный! — На этих словах он поднялся и направился к выходу.
— Все это только высокие слова! — крикнул ему в спину Соколов.
Он беспрепятственно спустился вниз, к своей машине. «Не успели подготовиться к такому повороту?» — спрашивал он себя. На всякий случай, не садясь, включил зажигание, а сам забежал за угол здания. Сунул в рот мятную конфету. Минут пять он работал челюстями, поедая одну конфету за другой, — они давно заменили ему сигареты. Потом вдруг смачно выругался вслух, добавил:
— Да они ведь трусы! Чего я здесь стою? — и быстрым шагом вернулся к машине. Машина не взорвалась.
С тех пор его больше не беспокоили. Все осталось на своих местах, но в предчувствии великого раздрая.
Организацией теперь безраздельно правит Шалун. И за советами обращается не к Володе, а к Соколову. Мишкольц же находится в непонятной ко всем оппозиции. Это не может продолжаться долго.
Владимир Евгеньевич откинул плед. «Все равно не усну! — Сел, зажал в ладонях распухшую голову. — Какие трусы! Даже войну открыто вести боятся!» Прошелся по кабинету. Приоткрыл дверь и крикнул:
— Колька! Я проснулся!
Женя Истомин, детский поэт, оказался солидным мужчиной средних лет, с внушительной седой бородой и глазами мудреца.
Он охотно приютил у себя Балуева. Расторопная молодая жена напекла блинов и угостила вишневым вареньем собственного изготовления.
Детей у них не было, так как встретили они друг друга недавно. Еще не обзавелись.
— Это успеется, — походя бросил Геннадий.
— Хорошо вам рассуждать, — горько усмехнулся Истомин. — А мне уже сорок два.
От этих слов Балуеву стало не по себе. Он часто ругал себя за то, что «настрогал» уже двоих, когда у самого еще молоко на губах не обсохло.
Спать его уложили тут же, в гостиной, и он сразу провалился в сон.
А ранним утром Геннадий стоял в глухом горбатом переулке, как раз у того забитого подъезда, где в ту ночь курила Светлана.
Подниматься в квартиру, где жил Кулибин, не имело смысла. Во-первых, там наверняка никого не было, а во-вторых, что это даст? Его больше интересовал подъезд, из которого в ту ночь, когда в окне Андрея погас свет, вышел человек в длинном пальто и перекрестился.
Туда-то он и направился в первую очередь. Обычный подъезд старой Москвы, пропахший грызунами и плесенью. Он медленно поднимался с этажа на этаж, разглядывая двери квартир, по две на каждой площадке. Нежилые квартиры сразу бросались в глаза — были крайне запущены двери. На них часто отсутствовали звонки и номера.
— Если вы к баптистам, молодой человек, то рановато! — прозвучал голос сверху.
Гена задрал голову и увидел старичка в замызганной спортивной шапочке с надписью «Спартак». Он спускался вниз, и каждая ступенька была для него значительным препятствием. Старичок кряхтел из последних сил, но упорно продолжал спуск.
«Баптисты? — быстро соображал Балуев. — У них здесь молитвенный дом? Человек в пальто вышел и перекрестился! Он — баптист? Или прикинулся им, чтобы не вызывать подозрений».
— Утренняя молитва часа через два, не раньше, — пояснил дедушка, поравнявшись с ним.
— Давайте я вам помогу, — предложил Геннадий, подхватив его под локоть.
— Дай Бог вам доброго здоровья! — пожелал обрадовавшийся старичок. На лице его возникла беззубая улыбка. В руке вокруг палочки болталась сетка с единственной пустой бутылкой из-под водки. — Так что вы рановато, — снова повторил он.
— Очень жаль.
— Что же вы так опростоволосились? Не знаете, во сколько нужно?
— Да я не молиться, отец. Мне надо одного человека повидать.
— У баптистов?
— Ну да.
— Кто таков? — заинтересовался старичок, позвякивая бутылкой о палочку.
— А вы что, тоже баптист?
— Приобщили, — подмигнул дедушка, — даже в пресвитеры выбрать хотели, — произнес он с гордостью и уже без энтузиазма добавил: — Потом передумали — ты, говорят, Петрович, сначала пить брось! Вот и борюсь с грехом своим по мере возможности! — Он отчаянно тряхнул сеткой с порожней тарой.
— Тогда вы, наверно, видели человека, который меня интересует? — И Геннадий описал ему человека в пальто.
— А-а! Этот! Знаю, знаю, о ком вы говорите! — закричал бесценный старичок. — Ходил он к нам одно время, но что-то давно его не видать. Так что напрасно вы…
Они вышли из подъезда. После мрачного, заброшенного помещения на улице было по-особенному светло. Солнышко в этих трогательных своей кривизной переулках старой Москвы кажется необыкновенно чистым и праздничным.
Старик с шумом набрал в легкие теплого, весеннего воздуха и прошамкал:
— Спасибо тебе, Господи, что дал мне еще одно утро!
Перекрестился и с немым вопросом поглядел на Балуева.
— А как звали этого человека?