А на следующий вечер, как и было объявлено ранее, состоялась великая пьянка. Собралось нас человек шесть. Мальчики, девочки, поэты, прозаики, был даже один критик, упившийся до бессознательности.
Ну, думаю, хана пришла моей мамаше с детьми! Такой разнузданности, какую мы творили в этот вечер, никто не выдержит, никакая крыса!
В самый разгар торжества поведал я коллегам о своей гостье, хотя, скорей всего, наоборот — гостем был я. Всем тут же захотелось открыть шкаф — посмотреть на счастливое семейство. Но я собственным телом заслонил шкаф и закричал:
— Не пущу! От ваших слюнявых харь у мамаши молоко пропадет!
Меня еле отодрали от шкафа. А как рассмотрели получше обшитую гвоздями дверь, так и ахнули.
— Это кто же так постарался?
— Здесь уже два года никто не жил, — обронил кто-то.
— А последним был сумасшедший вьетнамец, — ухмыльнулся тот самый, что посоветовал мне подмазаться к комендантше. — Его работа, видать.
Теперь настала моя очередь слушать. Оказывается, последние несколько лет в этой комнате жили только самые непосвященные, в основном иностранцы. Да и те долго не выдерживали. Может, потому, что в конце концов тоже становились посвященными в ее тайну.
А тайна состояла в том, что в этой комнате жил и умер один поэт. Из уст в уста много лет передавалась страшная легенда, будто поэта задушила любовница. В этой самой комнате, на кровати, где спал теперь я.
— Первый же, поселившийся здесь после смерти поэта почувствовал неладное. Кошмары, галлюцинации…
— Нормальная реакция психики, — возразил я своему товарищу, который помог мне устроиться в этой чудесной комнатушке.
— А как ты объяснишь точно такую же реакцию у тех, кто ничего об этом не знал?
— Я тоже ничего об этом не знал. Как видишь, кроме крысы с потомством в шкафу, никаких кошмаров.
На это мой приятель рассмеялся.
— А крыса — это что, по-твоему?
Я почувствовал, как у меня похолодела спина.
— Крыса — это крыса, — почти по слогам произнес я.
Когда все разошлись, я никак не мог решиться выключить свет. А когда все-таки решился, услышал знакомый писк новорожденного. Только теперь он вызвал у меня скорее боль, чем радость.
Днем в институте мой добродетельный приятель предложил:
— Давай проведем эксперимент. Вскроем шкаф и положим отраву. Если мамаша и после этого будет кормить молочком своих малюток, тогда тебе лучше обратиться к врачу.
После занятий, раздобыв отраву и вооружившись гвоздодерами, мы принялись задело. Возились со шкафом порядочно. Вьетнамец поработал на совесть.
Наконец, когда пол уже кишел стальными червячками, приятель мне шепнул:
— Открывай! — будто я почетный гость на какой-то выставке.
В шкафу лежали грязная тряпка со следами крови и почти превратившаяся в минерал буханка хлеба, искусанная со всех сторон.
— Что я тебе говорил? — торжествовал я. — Все признаки налицо. Она рожала на этой тряпке. Идеальное место — просторно и пища под боком.
— Это еще ничего не значит, — не сдавался приятель. — Кто тебе сказал, что это крысиная кровь, а не человеческая? А булку оставил бедняга вьетнамец. Он, говорят, здесь и не такие чудеса вытворял!
Дальше он действовал самостоятельно. Булку выбросил, а на ее место положил свежий мякиш с отравой. Тряпку убрать почему-то побрезговал. И я к ней не прикоснулся.
Ночь прошла на редкость спокойно. Никто не потревожил моего сна.
Утром я заглянул в шкаф — там ничего не изменилось. Приятель мой даже расстроился, узнав, что я не сумасшедший. И в свое оправдание пробубнил:
— Все равно мы сделали доброе дело.
Результаты «доброго дела» обнаружились в тот же вечер. Когда я пришел из института и решил проверить шкаф, мне почудился смешок моего приятеля, хотя в комнате я был один. Не придав этому значения, я открыл шкаф.
На окровавленной тряпке покоились трое крохотных крысят. Они были аккуратно положены в ряд заботливой матерью. Самой же крысы нигде не было. Оставалось только догадываться — отравились ли они молоком матери или мать бросила их, когда поняла, что отравилась.
Уснуть я не смог. Мне казалось, как только я усну, крыса вернется, чтобы отомстить, и вцепится мне в горло!
Выспался на лекциях. В общаге сразу же напросился в гости. Всю ночь пил водку. В комнату вернулся под утро. Уснул. Снился кошмар. Проснулся от собственного крика. За окном — ночь. А когда пришел из гостей, уже светало. В темноте надо мной посмеивался приятель. Включил свет. Никого. В шкафу — опять движение. Вспомнил, что мякиш с отравой выкинул вместе с тряпкой. Подойти к шкафу побоялся.
Попробовал снова уснуть. Разбудил смешок приятеля. Потом из шкафа раздался детский плач. Не крысиный, а человеческий. Так плачут новорожденные, когда их берут на руки, укутанных с головой в одеяло. Крик слабый, глухой, будто это внутри тебя самого что-то ревет беспомощно, но отчаянно.
Хотелось убежать из проклятой комнаты, но сил подняться с кровати не было. Я заболел — первое, что пришло мне в голову. И в который уже раз хихикнул приятель.
Дальше и вовсе чертовщина пошла. Что-то щелкнуло, и на стене загорелся экран. И медленно поплыли кадры кинохроники. Кадры, которых никто никогда не снимал, да и не смог бы снять.
Первый персонаж этих съемок лежал в постели с изможденным лицом полутрупа. Я сразу его узнал. Он беспрерывно кричал. Целые сутки. И не приходил в сознание. Я только видел этот крик. У меня в шкафу плакал ребенок. А у него за стеной бесновались двенадцать чудищ. Они жрали водку и трахали девок. И все же ему повезло больше других. Он успокоился в собственной постели, и старушка мать закрыла ему глаза.
Второй шел под конвоем, заложив руки за спину. Сколько раз он предсказывал себе этот путь!
Романтик и отчаянный воин, и в этот миг с его губ не сходила усмешка. Я любил его больше всех, но никто не посчитался с моей любовью. Они выстрелили ему в спину, а потом сказали: при попытке к бегству.
Третий походил на шкодливого мальчугана с фонарем под глазом. Он придумал последнюю шалость. Но она, видно, не очень нравилась ему самому. Он надул свои пухлые губы и всхлипнул один только раз. И, чтобы окончательно не разреветься, сделал прыжок. Нелепый прыжок в неизвестность. И повис между небом и землей.
Четвертый — могучий и высокий, его знал каждый ребенок, он казался всем самоуверенным типом, сильным и напористым, как рев гидравлического станка. В этот миг он был спокоен и рассудителен. Достал из коробки черный предмет, обтер его носовым платком, проверил еще раз, как он устроен внутри. И лишь тогда приложил к виску прохладный металл, как прикладывают компресс, чтобы унять боль.
Пятый снова лежал. Его накануне побили. Он плохо работал. Он уже не чувствовал боли. Только холод. Он улыбался в седую бородку и что-то шептал сам себе. Его воробьиное тело почти неприметно под старой телогрейкой с клочьями ваты на этой широкой скамье. Барак пуст. Все ушли на работу. Он затих, но глаз не закрыл и улыбку оставил.
Шестой была женщина. Некрасивая и неуклюжая. Я всегда удивлялся, как в нее влюблялись мужчины. Она стояла возле сарая и гладила кошку. В руке бельевая веревка. В глазах — растерянность. Кошка убежала. Она глядела ей вслед непонимающим, почти молящим взглядом. Белье осталось в кадке. Женщина вошла в сарай и захлопнула дверь.
Я метался в своей кровати. Я не хотел такого кино. «Это болезнь», — успокаивал я себя и сжимал руками голову, как сжимают арбуз, чтоб услышать треск. Но трещал невидимый кинопроектор и плакал ребенок в шкафу.
И вот экран погас. Я облегченно вздохнул. Отворилась дверь. Вошли двое. Мужчина и женщина. Она все время висла у него на шее. Он шутил. Она смеялась. Они начали раздеваться. Они сошли с ума! Они легли в мою кровать!..
Захудалый «москвичонок» Истомина давно уже стоял перед крыльцом общежития, а Балуев не решался прервать рассказ седобородого. Он только прошептал:
— Мистика…
— Никакая не мистика, — возразил Женя, — фантазия воспаленного мозга. Меня хватились после того, как я два дня не посещал лекций. Когда открыли проклятую комнату, я лежал на полу в тамбуре с молотком в руке. Я всадил около ста гвоздей в дверь стенного шкафа…
Маша Конягина оказалась крупной девицей в очках, с высокомерным взглядом опытной волчицы.
Он ждал ее на вахте. Она нисколько не удивилась незнакомому мужчине, только спросила:
— Вы меня вызывали?
Он кивнул и приступил к делу:
— Не хочу вас пугать, Маша, но вы попали в скверную историю.
— Вы из милиции? — почти закричала она, так что полусонный вахтер вздрогнул и выпрямил спину.
— Вы так боитесь милиции? — ухмыльнулся Гена и добавил: — Нет, я не из милиции. Я всего лишь ваш земляк.
Это произвело на нее еще более удручающее впечатление. Маша как-то сразу обмякла и тяжело задышала.
— Не надо пугаться раньше времени, — попытался успокоить ее Балуев. — Где бы мы могли поговорить без свидетелей?
— У меня в комнате, пожалуй, не получится, — промямлила она.
— Тогда одевайтесь. Я приглашаю вас пообедать со мной. И не надо так дрожать! Расслабьтесь!
Истомин отвез их в дорогой ресторан, находившийся неподалеку от его дома. А сам ушел обедать домой.
Они выбрали уединенный столик. У девицы, несмотря на волнение, оказался отменный аппетит. Пригубив сто граммов коньяка, она осмелела:
— Так что это за скверная история, в которую я угодила?
— Ты сама знаешь не хуже меня, в каком дерьме сидишь! — грубо перешел он на «ты», и Маша опять сникла.
— Ну и выражаетесь вы все! — надулась она.
— Да, деточка, мы — грубые люди, — подтвердил Балуев.
— Чего вы еще от меня хотите?
— Вот даже как? — поднял брови Геннадий. — Я пока еще ничего не хотел, но скоро захочу. Вот только расправлюсь с бифштексом.
Ему почему-то доставляло особое удовольствие поиздеваться над этой перепуганной волчицей.
— Не воображайте себе, что я такая уж беззащитная! — огрызнулась она.