— Жень, ты чего так хлопочешь? — не открывая глаз, спросил Гена. — Расскажи лучше про комнату в общаге. Ты остался там жить, когда забил дверь?
— Господь с тобой! Я не только оттуда — вообще из общаги ушел!
— Снял комнату? Или в гостинице жил?
— На гостиницу у меня денег не хватило бы. А комнату снять хотел. Обратился к той самой драматургессе — помоги, мол, найти поприличней и подешевле. А она мне — живи у меня. Дешевле не найдешь! А насчет поприличней — тебе видней! Квартира ей в наследство досталась от бабки. С родителями она не очень контачила, мужем еще не обзавелась.
— Ты согласился?
— Как видишь! Пожил до конца сессии. А потом и домой расхотелось ехать. Потом институт закончил. Издал несколько книжек. Вот так и живу. И не понимаю, то ли в самом деле мне счастье привалило… А может, все еще в той комнате лежу и это мне снится, после того как дверь заколотил?
— Да вроде не снится, — предположил Геннадий. — Иначе какого черта я затесался в твой сон?
— Эх, Гена, все на этом свете не зря. У каждого события своя мотивировка. Как в пьесе.
— Где же мотивировка того, что я тебе на голову свалился?
Он погладил свою роскошную бороду. Так, наверно, перед тем, как изречь истину, поступали мудрецы.
— Вот ты спрашиваешь: зачем хлопочу? А мне Кристина вчера позвонила — и я хожу сам не свой. Кулибина я почти не знал. Встречал раньше в клубе при университете. Лица совсем не помню. Не в этом дело. Даже не в том, талантлив он был или нет. Просто встала опять передо мной комната в общаге с этой жуткой «кинохроникой». Так уж оно устроено — поэты гибнут во все эпохи, отравляются первыми, как те молочные крысята в стенном шкафу. Чем больше в обществе отравы, тем выше смертность среди поэтов…
Он сам не заметил, как уснул под убаюкивающие речи мудреца. Проспал чуть больше часа и ничего не видел во сне, кроме пустоты.
Его разбудил запах блинов, которые пекла на кухне молодая жена мудреца. Истомин читал вслух своей драматургессе какие-то мемуары — развлекал ее.
Балуев незаметно, чтобы не нарушать семейной идиллии, проскользнул в ванную. Сполоснул холодной водой лицо. Человек в длинном пальто неотступно следовал за ним. «Мне бы еще один день, — досадовал Гена. — Съездить в Митино, поговорить со следователем».
Он сам недоумевал: откуда в нем такая страсть к расследованию? Может, от страха перед будущим? А может, оттого, что есть уже незначительные успехи? Или значительные? Вряд ли следователь Гришин располагает сведениями о человеке в длинном пальто.
Так же осторожно Геннадий вернулся в гостиную. Женя на кухне продолжал развлекать супругу. Она время от времени хихикала.
Балуев решительно придвинул к себе телефонный аппарат. Достал из кармана брюк скомканный листок и разгладил его. Минуту боролся с самим собой. Мишкольц вряд ли одобрил бы подобные поступки. Но сколько можно бездействовать? К черту Володину осторожность! Она, в конце концов, может погубить! Гена снял трубку.
Ему ответил приятный женский голос. Он попросил Илью Желудкова. Тот подошел не скоро — в трубке раздалось трескучее, раздраженное «да».
— Илья? — зачем-то уточнил Балуев. — С тобой говорит тот, кого ты хотел видеть в ресторане.
Парень на мгновение лишился дара речи, а потом спросил:
— Кто вам дал мой телефон? Конягина?
— Это уже не имеет значения. Обещаю тебе уничтожить его, как только мы переговорим.
— Нам не о чем говорить.
— Напрасно так думаешь. Я здесь по делу об убийстве Кулибина. И тебя это тоже касается, потому что ты и твои друзья несколько дней следили за ним.
— Сука! Почему я до сих пор не отрезал ей язык!
— Поздно пить боржоми, когда легкие провалились! — усмехнулся Балуев. — Но это, опять же, не имеет значения. Я не собираюсь сдавать тебя легавым. В мои планы также не входит выяснение отношений между нашими «фирмами». Я с тобой говорю по-дружески. Не правда ли?
— Че ты хочешь? — так же «по-дружески» спросил Илья.
— Я хочу знать, кто убил Кулибина. Для того я здесь.
— Ничем не могу помочь. Безнадежный случай, — как больному СПИДом, отрезал Желудков.
— Как же так, Илья? Вы ведь следили за ним? И у вас из-под носа…
— Какого черта я должен отчитываться! — перебил его тот. Видно, Гена наступил на любимую мозоль. — У меня есть свой босс!
— Хорошо. Тогда поговорим по-другому. У меня в руках листочек, исписанный крупным, детским почерком твоей подружки. Есть твой домашний адрес, телефон… У тебя, Илюша, могут возникнуть неприятности — не буду уточнять какие, фантазия у меня богатая. Перед ментами, может, ты и оправдаешься — чем черт не шутит! А вот оправдаешься ли перед своим любимым боссом? Никаких гарантий.
Парень смачно выругался, но деваться было некуда. Шантаж сработал на все сто. После того как Балуев поклялся уничтожить пресловутый листок, Илья рассказал:
— Какая там слежка! Одно название. Писака не вылазил из своей норы. Жил как монах. Один раз мы его пасли ночью. Он купил в киоске хлеб да кильку в томате — и опять в нору. Надоело нам такое дело. Мы ведь люди, в конце концов! Как раз в ночь убийства — кто же знал! — мы пошли с пацанами в кабак. Надо ведь расслабиться когда-нибудь! Верно говорю? Мы — в натуре — еще, как порядочные, вернулись потом, после кабака, под его окна. Свет горит, значит, писака жив-здоров. Ну, думаем, отправится он опять за килькой, а мы торчи тут всю ночь. Вот мы с братвой и решили отдохнуть — полагается ведь выходной? Верно говорю? Сняли девочек. А утром — на пост, как штык! Да уж некого было пасти. Рабочие пришли раньше нас. Вызвали лифт. Дверь отворяют, а там труп. К нашему приходу там уже менты вовсю орудовали.
— А тебе не кажется, что убийца следил за вами?
— Это верняк, — с грустью в голосе признался Желудков. — Иначе бы хрен он получил Кулибина!
— Никто из вас не замечал слежки?
— Да вроде нет.
— Скажи, а такого человека ты не знаешь? — И он описал внешность «сектанта».
Илья только хмыкнул в ответ и повторил:
— Безнадежный случай. В таких пальто пол-Москвы ходит. Выпуклый лоб — это вообще ни о чем! У меня тоже выпуклый лоб. А на руки я не смотрю. Вот если бы у него зубов не было или один глаз всего — другое дело…
— Размечтался!
— А так бесполезняк искать, — скептически закончил Желудков и осторожно поинтересовался: — Как насчет листочка? Уничтожите?
— Еще один вопрос. Последний, — пообещал Геннадий. — Твой босс не давал задания найти убийцу?
Илья долго молчал, не решаясь, по-видимому, ответить, а потом напомнил:
— Вы же обещали мне, что наших «фирм» мы не будем касаться.
— Я тебя прошу только сказать, да или нет.
Желудков остановился на втором варианте.
В аэропорту они больше не говорили о поэзии и поэтах.
— Я займусь этой женщиной в летах и другом в Митине. — Истомин уже напоминал ему не мудреца, а решительного партизана.
— Есть дело поважней, Женя. — Балуев долго не мог решиться на это и молчал всю дорогу до аэропорта, определяя степень риска. — Ты веришь в Бога?
— Какое это имеет отношение?
— Имеет.
— Ну, верю. Еще в младенчестве крестили.
— В церкви крестили?
— А где ж еще? Да ты не темни! Говори как есть! — возмутился Истомин.
И Балуев рассказал ему про «сектанта» и про общину.
— Надо пойти туда. Встретиться с пресвитером, расспросить людей о нем. Может, кто-нибудь знает, где он жил в Москве. Ведь он где-нибудь жил. В гостинице — должны быть паспортные данные. Если снимал квартиру — поговорить с хозяевами.
— Ясно. Это дело по мне! — с воодушевлением признался мудрец партизан. — Ты на обратном пути заскочишь?
Геннадий покачал головой, потому что горло сдавила тоска. Уж больно хорошо ему было с этим человеком.
— Я тебе позвоню, — пообещал он. — Если будет что-нибудь экстренное в эти два дня, звони Кристине. Она со мной свяжется.
Объявили регистрацию рейса на Лондон.
Они обнялись на прощание. Балуев предупредил:
— Будь осторожен! — И, словно пароль, добавил: — Воздух пропитан отравой…
Ей не хотелось жить после того, как он уехал. Все осточертело Марине в этой жизни. Муж оказался неверен, дети раздражали, лечебное голодание не шло на пользу, нервы никуда не годились — плакала через каждые пять минут по любому пустяку.
В последние дни она все чаще вспоминала первого мужа. Вот уж было кроткое создание! Правда, и мужик не ахти какой был ее Валентин — рохля, заика, одержимый рок-музыкой. Зато слушал ее беспрекословно. Подчинялся во всем. Попробовал бы Валя завести кого-нибудь на стороне! Уж он бы имел у нее бледный вид!
Они познакомились в архитектурном. Учились в одной группе. Валя не был ее мечтой. До пятого курса она вообще его не замечала.
Любила другого. Грезила им. Да и кто им не грезил? Весь институт с ума сходил! Стоило ему выйти на сцену, расставить широко ноги, обхватить ладонями микрофон, медленно приподнять подбородок, закрыть глаза и начать хрипловатым, срывающимся голосом… Что творилось вокруг! Он стоит неподвижным монолитом, в сапогах и галифе, а зал беснуется!..
Он покорил сначала институт, потом город, потом страну. Даже не верится сейчас, что училась в одной группе с Великим. А Валька… Что Валька? Играл сначала у Него на бас-гитаре. Потом стал не нужен.
Валька достался ей девственником после одного из концертов Великого. Тот предпочел развлекаться с другой, а ей достался Валька. Кто бы мог подумать, что бывают целомудренные рок-музыканты? Пришлось Марине учить его всем премудростям секса. Уж у нее-то к пятому курсу опыт был будь здоров!
А Валька влюбился без памяти! Дарил цветы и конфеты. Сделал предложение — отказала. На хрена ей такой рохля? Он и слова-то по-человечески сказать не может — беспощадная борьба со звуками! Как с ним жить?
Но через месяц, когда поняла, что беременна, она перестала задавать себе вопросы. Валя умолял выйти замуж. Мать не дала сделать аборт. «Нечего грех на душу брать! Другие бросают, а этот вон как изводится!»