Старушка с пятого этажа громко, будто со сцены, давала показания следователю, высокому рыжему капитану:
— Маленький такой, юркий… В курточке спортивной… Желтенькая, кажется… А может быть, голубая… Разве все упомнишь? Минута какая-то — и все… Волосы? Волосы короткие… Такие серые — ни то ни се, ни блондин, ни брюнет, ни рыжий — ой, извиняюсь! Лицо? Лицо неприятное… Даже очень неприятное! Такое, знаете, мерзкое лицо! Лоб так прямо надвигается на нос! Конечно, узнаю… Фотографию покажете — непременно узнаю!..
Балуев постарался как можно незаметнее протиснуться к парадной двери, но был слишком хорошо одет и выделялся на общем фоне.
— Вы куда, гражданин? Вы живете здесь? — остановил его рыжий капитан.
— Я — к знакомым.
И уже в подъезде услышал, как его рекламирует все та же вездесущая старушка:
— Этот часто к ним заходит. Ну, к этой женщине, что в лифте…
Рыжий догнал его на лестнице.
— Мне необходимо задать вам несколько вопросов.
«Напоролся!» — в сердцах сказал самому себе Геннадий.
— Давайте здесь, — предложил он, — и поскорее, потому что с мальчиком некому сидеть.
— Мы могли бы подняться в квартиру, — бесцеремонно предложил тот.
— Не будем травмировать ребенка!
— Понял, — кивнул капитан и приступил к делу: — Давно вы знакомы с гражданкой Поляковой?
— Давно. Я работаю с ее мужем.
— Где?
— Муж Кристины — известный бизнесмен Мишкольц, — не стал скрывать Гена.
— Да ну? — то ли удивился, то ли обрадовался капитан. — А фамилия у нее другая. Не поменяла, что ли? Понимаю.
«Много ты понимаешь!» — злился Балуев.
— А может, его шантажировали? — предположил рыжий.
— Нет, никакого шантажа не было.
— Откуда вы знаете?
— Таких вещей от помощника не скрывают.
— Вы его помощник? — еще больше удивился тот и высказал другую версию: —Тогда, наверно, хотели ограбить.
— Кристина не носит драгоценностей, — сразу опроверг его версию Балуев, — и деньги, насколько я знаю, они держат в банке.
— Может, антиквариат?
— А зачем тогда стрелять в лифте?
Это уже походило на спор двух следователей.
— Ну, знаете, дамочка оказалась не проста, такую голыми руками не возьмешь.
— Что вы имеете в виду?
— У нее был револьвер, и она даже произвела выстрел. Пуля застряла в дверке лифта. Как можно не попасть с такого расстояния, я не знаю, — усмехнулся капитан, — но факт налицо — Полякова оказала сопротивление.
Это не было откровением для Геннадия — он сам доставал ей револьвер. Они все уже давно вооружены.
— Но брать там действительно нечего, — настаивал Гена, — кроме нескольких ценных книг.
— Вот видите!
— Из-за книг не убивают женщин.
— Из-за всего убивают, — философски заметил милиционер.
На этом они расстались.
Поднимаясь пешком на четвертый этаж, Гена в душу смеялся над рыжим следователем: «Фану захотелось почитать Володины фолианты!»
Он сменил взволнованную Катю. Она рассказала, чем накормить Кольку. А также шепотом предостерегла:
— Не говорите ему о матери. Он очень впечатлительный мальчик.
Но когда дверь за няней закрылась, «впечатлительный мальчик» первым делом спросил его:
— Дядя Гена, правда, что в маму стреляли?
— Откуда ты знаешь, малыш? — Он присел на корточки и заглянул в его круглые от страха, серые глаза.
— Катя по телефону говорила…
— Правда, Коля, — тяжело вздохнул он, — но мама твоя жива и скоро поправится.
Колька сразу засиял.
— Не обманываете?
Вместо ответа Балуев помотал головой.
Состояние же Кристины на самом деле было критическим. Она находилась на той грани, когда смерть дышит в затылок, а жизнь похожа на солнечный, беспечный денек в детстве, в который уже никак не влезешь, не впрыгнешь, не бултыхнешься. Она не приходила в сознание. И врач не мог придумать ничего успокаивающего для Мишкольца, кроме банальной поговорки: «Надежда всегда умирает последней».
Обо всем этом Владимир Евгеньевич сообщил Геннадию по телефону и спросил:
— Ты еще посидишь у меня? Мне надо заскочить в одно место.
— Конечно, Володя. — И добавил: —У тебя славный пацан!
«Славный пацан» демонстрировал ружье и диковинных рыб.
Геннадий тоже стрелял по ним.
— А настоящую мишень тебе отец не привез?
— Привез. В нее неинтересно стрелять. Она не двигается.
Гена не стал с ним спорить, а только машинально повторил про себя: «Она не двигается». И долго потом не мог отделаться от этой фразы, настолько она поразила его, прозвучав из уст ребенка.
Потом Колька захотел играть в прятки — самая подходящая игра для их пятикомнатной квартиры. Балуев не мог ему сегодня ни в чем отказать.
В самый разгар игры, когда он решил спрятаться в кабинете Кристины, в светлой комнате с единственным книжным стеллажом, забраться под квадратный дубовый стол и укрыться за таким же квадратным креслом, он вдруг обнаружил на столе кипу бумаг. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять — перед ним рукопись Кулибина.
Первым делом он подумал о Светлане. Мысли о ней он старался гнать прочь.
Ему расхотелось лезть под стол, хотя Колька кричал:
— Я иду искать!
Он машинально перелистнул несколько страничек, обратив внимание на то, что Кристина неплохо потрудилась над стихами своего друга. Ее карандаш порхал от стихотворения к стихотворению. Правда, чаще всего это касалось пунктуации или замены какого-нибудь слова.
Почему-то больно было держать в руках эти листы. Поэт убит. Редактор борется со смертью. Что это значит? На глаза навернулись слезы. Пришли на ум слова Истомина: «Чем больше в обществе отравы, тем выше смертность среди поэтов». «Не звонит Женя, — с горечью подумал он, — заглохло дело, видать. А может?..»
— Туки-так! Туки-так! — прервал его мысли Колька, просунув радостную мордочку в проем двери. — Я тебя застукал!
И бросился бежать в детскую, чтобы там постучать ладошкой об стенку, у которой он тщательно, без подглядок закрывал глаза и считал до двадцати.
— Тебе водить! — крикнул он из детской.
— Колька, давай отдохнем! — взмолился Геннадий, пряча в пакет рукопись Кулибина.
Владимир Евгеньевич колебался недолго. Времени на колебания больше ему не отмерено.
Минут пять он потоптался внизу перед парадным, придумывая, с чего начать разговор, как войти, как дотронуться до звонка. Кругом препятствия, но препятствия преодолимые. Вот только надо собраться с мыслями.
Шесть лет он не был здесь, шесть лет не переступала его нога порога родного дома, шесть лет он не произносил свое первое слово, шесть лет не видел женщины с опаловым кольцом на среднем пальце, с тонкими и бледными, как в декадентских стихах, чертами, чуть вздорной, немного манерной, иногда скучной, чаще капризной, подарившей ему когда-то жизнь.
Она прокляла его трижды. Первый раз, когда он сел за решетку и умер отец. Второй раз, когда он отрекся от ее веры. И в третий — когда скверно обошелся с Наташей и сыном, отдалив их от себя. Кристину и ее «ублюдка» она не знала и знать не хотела.
Она была бескомпромиссна и непреклонна в своих воззрениях, эта женщина из старого дворянского рода Тенишевых. Ей только-только перевалило за шестьдесят, но порой казалось, что она жила еще в прошлом столетии. Несмотря на все три проклятия, Володя регулярно слал ей поздравительные открытки на день рождения, хотя жил в двух кварталах от ее дома, переводил на ее счет деньги.
Даже случайных встреч между ними не происходило, и оба были слишком горды и своенравны, чтобы сделать первый шаг.
И вот он стоит под родными окнами, как напакостивший пацан, раскокавший соседям окно футбольным мячом, и не решается подняться наверх.
Давно не чувствовал себя Мишкольц таким опустошенным, как в этот момент. А ведь когда-то он и дня не мог прожить без матери. Любил ее больше отца, доверял ей даже свои первые сердечные тайны.
Именно мать посеяла в нем зерна непреходящей любви к искусству. Как только мальчик научился ходить, стала таскать его по театрам и выставкам.
Она быстро поняла, что малыша больше тянет к картинам. Он подолгу разглядывает их, интересуется деталями. Уже школьником она повезла его в Москву и в Ленинград — показать Третьяковку и Русский музей, Эрмитаж и музей имени Пушкина.
Больше всего Володю поразили врубелевские демоны. Она никак не могла оторвать его от «Демона летящего». «Мама, почему у него крылья не дорисованы?» Пришлось объяснять, что художник не знал, какие у демонов бывают крылья, то ли из перьев, то ли из драгоценных камней. И как ни подступался он к ним, ничего не выходило — перья разлетались, камни рассыпались. Так и осталась картина незавершенной.
А потом был «Демон поверженный». Он лежал с поломанными крыльями и скрюченными руками, но взор его не угас.
Глаза, полные пылающего мрака. Как это может быть? С чем сравнить?
Разве что с материнским кольцом на среднем пальце? Черный опал! «Мама, его пытали?»
Ночью после «Демона поверженного» поднялась температура. Володя бредил. Мать вызывала ему «скорую».
Потом она придумала игру, в которую они играли несколько лет подряд по вечерам.
У нее было около тысячи открыток с репродукциями старых и новых мастеров. Она собирала их с детства. Они делили открытки пополам и показывали друг другу. Надо было угадать название, автора, на каком материале написана картина, какими красками и в каком музее мира висит. Отгадавший забирал открытку себе, в свой музей. В конце игры подсчитывали, у кого открыток больше.
Володя был одержим этой игрой. Он приходил из школы и часами мог разглядывать репродукции, заучивать наизусть фамилии художников и названия музеев. Вскоре игра стала идти только в одни ворота, и интерес к ней угас.
Она долго не могла понять, когда упустила его, когда в нем проснулся этот азарт накопительства? Он объяснял порой, что хочет иметь собственный музей. А чаще всего просто огрызался: «Не твое дело!» Она относила это на счет подросткового возраста, но, когда Володя попал в тюрьму, поняла, что потеряла сына. Навсегда. И смирилась с этим.