Дверь та же, что и шесть лет назад, что и в детстве, обитая шоколадного цвета дерматином.
Он хорошо запомнил двух работяг, которые обивали им дверь. Володе было тогда двенадцать лет. Родители ушли на работу и оставили ему десять рублей, чтоб он заплатил работягам.
Они возились долго, то и дело опрокидывая себе в рот по полстакана. Стаканы они попросили у Володи, а водку принесли с собой. Он с ужасом разглядывал их почерневшие с перепоя лица и слышал такие слова, от которых тошнило.
«Эй, малой, есть че-нибудь закусить? Огурец, помидор какой-нибудь?»
Он притащил им из кухни трехлитровую банку маринованных огурцов и подал две вилки. «Эт ни к чему!» — засмеялись они и принялись вылавливать огурцы грязными, вонючими руками.
Родители пришли поздно, ходили к кому-то в гости после работы. Про дверь совсем забыли и очень ей удивились. Наутро они удивились еще больше, когда рассмотрели получше — все было криво, сработано тяп-ляп.
Володя в тот вечер надулся на них — оставили его с пьянчугами, бросили на произвол судьбы. «Это жизнь, мальчик, это жизнь!» — философски вздыхал отец.
И только когда мать пришла поцеловать его перед сном, он, присев на кровати, вдруг закричал: «Я не хочу этой жизни! Не хочу! Они сожрали все наши огурцы!»
Теперь, стоя перед дверью, криво обитой дерматином, Мишкольц горько усмехнулся: «В жизни оказалось столько грязных, вонючих рук, что папе и не снилось!»
Как в лучшие времена, он дал два коротких звонка.
И все-таки мама спросила:
— Кто там? Володя? — На ней был розовый молодежный халатик, но годов не обманешь. Он сразу заметил, что мама сильно сдала. Глубокие морщины пролегли у ее бледно-зеленых глаз. Волосы совсем побелели.
Ее тонкогубый рот растянулся сначала в улыбку, а потом нелепо скривился. Из груди вырвалось рыдание. Тихое, беспомощное, как шорох осеннего листа, который ветер гонит по мостовой.
Он уткнулся в ее узенькое плечико и прошептал:
— Как я соскучился по тебе, мама…
Потом они сидели в большой комнате и пили чай с его любимым абрикосовым вареньем.
— Наташа прислала мне письмо, — не без гордости заявила мать и с укором добавила: — Опять жалуется на тебя.
— Это ее профессиональный долг, — усмехнулся он и переменил тему: — А Сашка собрался жениться.
— Так рано?
— Почему нет? Он всем обеспечен, вопреки твоим опасениям.
Колкость прошла мимо, ее интересовал другой вопрос:
Венгерка?
— Венгерка.
— Католичка?
— Узнаю твою проницательность.
— Надеюсь, она примет православие?
— А если наоборот? Проклянешь внука?
— Ты все такой же колючий, как я погляжу!
Он сам не понимал, куда его несет, ведь уже не семнадцать лет, а в разговоре с матерью снова появляются какие-то давно изжитые подростковые замашки.
— Ладно, мама, не сердись, — Володя постарался смягчить тон. — Это его дело, какую жену выбирать и какую веру. От того, что ты меня проклинала, я ведь не стал подзаборником, потерянным человеком. Живу своей жизнью и не жалуюсь.
— А зачем ко мне пришел? — посмотрела она сыну прямо в глаза. — Вижу ведь — не просто так. Что-то случилось. Не поладил с этой своей?
— Ее зовут Кристина, — напомнил Володя, — и пора бы тебе привыкнуть, мама, что я с ней счастлив. А не это ли самое важное для матери?
— Блудник ты, Вова! — заявила она. — Живешь на две семьи! Великий грех! Разве тебе твой странный Бог про это не растолковал? Зачем мучаешь обеих?
— Они привыкли.
— Может, твоя и привыкла, а Наташа…
— Хватит! — крикнул он, так что зазвенело в ушах, и уже тихим голосом добавил: — Прости, нам лучше не говорить на эти темы, а то опять поссоримся. Тем более сегодня я… — Он не закончил фразы, комок в горле мешал говорить.
— Что случилось?
— Кристина при смерти.
— Что ты болтаешь? — не поверила мать. — Ей же нет еще тридцати?
— Несчастный случай, — выдавил он из себя, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться.
— Как же так? — разволновалась не на шутку мать. — А с кем же мальчик?
— С моим другом.
— Хм, с другом! — хмыкнула она. — А мы тут с тобой лясы точим! Надо ехать к мальчику! Как он там без матери? Что ты молчишь?
Он смотрел на нее и не верил собственным глазам. Мать ходила по комнате, хваталась за голову, всплескивала руками. Мать переживала за Кристину, за него, за «ублюдка»-внука, которого никогда не видела.
— А что мне говорить? Одевайся, поехали!
Она вдруг замерла на месте. Он заметил, как ее пальцы нервно теребят поясок халата.
— Ты меня никогда не приглашал к себе, — произнесла она шепотом.
— Я тебя приглашаю. — Он встал и прижал мать к груди. — Поедем. Прошу тебя, ты мне очень сейчас нужна.
— Едем! — крикнула она так, будто пробкой шампанского выстрелила в потолок.
Засуетилась, забегала по комнатам, вдруг появилась в темно-фиолетовом платье выше колен, в обтяжку, удачно подчеркивающем ее стройную фигуру, и кокетливо поинтересовалась:
— Как ты думаешь, понравлюсь я ему в этом платье?
— Понравишься, — кивнул Володя. «Никогда не думал, что моя мать такая кокетка».
В машине она совсем оттаяла. Стала вспоминать его детство:
— Помнишь, как ты заболел в Москве после Врубеля? Кричал в бреду: «Мама, не носи это кольцо!» Забавный был мальчишка. А я вот до сих пор ношу. А как в открытки играли? Ты, конечно, выигрывал. В твоем музее всегда оказывалось больше картин.
— Теперь у меня настоящий музей, — похвастался Володя.
— Ну да? Ты все еще собираешь? А в Эрмитаже часто бываешь? В Русском? Боже, как я давно там не была! Целую жизнь!
— Я тоже, — признался он, — в последнее время чаще приходилось бывать в Париже и Мадриде, чем в Питере. Надо признаться, что Лувр и Прадо тоже неплохие музеи… Хочешь, я тебе их покажу?
— Куда мне! — махнула она рукой. — Для путешествий я уже стара! Поеду разве что на тот свет, когда Бог призовет!..
«Опять кокетничает!» — подумал он и покачал головой.
— А мы тут не скучали! — встретил их в прихожей Балуев. Он решил, что Володя уже раздобыл где-то новую няньку, и позавидовал его расторопности.
Колька стоял тут же и стеснялся незнакомой женщины. Отец взял его на руки, поцеловал и тихо спросил:
— Ну, как ты?
Мальчик не ответил, а лишь косо посмотрел на Тенишеву.
— Он все знает, — предупредил Геннадий, — и мужественно переносит…
И тут Колька не выдержал и разревелся прямо на руках у отца.
— Что вы, мужики, понимаете в детской психологии! — заявила «новая нянька» и взяла инициативу в свои руки: — Дай мне ребенка! Иди ко мне, маленький!
Колька отвернулся от нее.
— Это твоя родная бабушка, — объявил отец и спустил его на пол.
— Давай знакомиться, — предложила она. — Как тебя зовут? Коля? А меня — баба Нина. Ты сейчас будешь моим экскурсоводом. У вас, как я погляжу, тут целый музей! Коленька мне все покажет! — Она взяла мальчика за руку, и он повел ее в детскую, чтобы удивить новоиспеченную бабушку шумом прибоя и стрельбой из ружья по диковинным рыбам.
— Я тебе еще нужен сегодня? — спросил Геннадий, когда бабка с внуком удалились.
— Да, — коротко ответил Мишкольц, и они перешли в гостиную. — Твои соображения по поводу происшедшего?
— Пока никаких, — честно признался Балуев, — одно только ясно — это был Фан.
— Зачем она вышла из дома? Вот что я хотел бы знать.
— По всей видимости, это произошло спонтанно. Она позвонила Кате и просила ее приехать на такси.
— Чего вдруг?
— Очень странно. Может, ей кто-нибудь позвонил с целью выманить из дома?
— Тогда бы это произошло не в нашем подъезде, — догадался Мишкольц. — Скоре всего, она сама куда-то сунулась. Не нравилась мне ее вчерашняя прыть!
— Думаешь, Поликарп?
— Возможно.
— Но мы ведь вчера ее отговорили? По-моему, доводы были чересчур убедительны.
— Это было вчера, Гена. Сегодня вполне могло что-то измениться.
— Что ты предлагаешь?
— Я хочу позвонить Карпиди.
— Прямо сейчас?
— Прямо сейчас. — По всему было видно, что Мишкольц уже пришел к твердому решению, и все же Балуев предостерег:
— Дров не наломаем? Похоже, Фан сменил хозяина.
— Я тебя, Гена, не узнаю. Ты всегда был сторонником активных действий. А встреча с Поликарпом, думаю, не помешает. Если он тут ни при чем, то ему все равно будет полезно узнать, что Фан в городе.
— Хорошо, звони, — не упорствовал больше Геннадий.
Владимир Евгеньевич разыскал в справочнике домашний телефон Карпиди и набрал номер. Ответил грудной женский голос:
— Одну минуточку. Он в ванной. Может, перезвоните, или это срочно?
— Срочно.
— Тогда я передам ему трубку туда.
Через несколько мгновений в трубке послышался шум воды, сквозь который прозвучал, как показалось Мишкольцу, испуганный вопрос: «Кто?» Женщина ответила: «Не знаю». — «Дура! Сколько раз говорил — спрашивай, кто звонит!» Она промямлила что-то невразумительное. Тут же смолкла вода, и в трубке зычно раздалось:
— Алло!
— Это Мишкольц. Добрый вечер!
— Ого, какие люди! — закричал Поликарп. — Здравствуй, Володенька, здравствуй!
Они были едва знакомы, поэтому такое горячее приветствие несколько обескураживало.
— Я бы хотел с тобой встретиться, — без дальних рассуждений начал он.
— Хорошо. Где, Володенька? Когда?
— Сегодня, — тоном, не терпящим возражений, сказал Мишкольц.
— Ты хочешь официально?..
— Я хочу переговорить с глазу на глаз.
В трубке установилась мертвая тишина, потом Поликарп воскрес:
— Ты будешь один?
— С помощником. Без охраны.
— Тогда приезжай прямо ко мне. Адрес у тебя есть?..
Карпиди жил на окраине города, в частном секторе. Этот район Мишкольц знал плохо, поэтому пришлось поплутать, прежде чем они наткнулись на двухэтажный каменный особняк с чугунной оградой. В темноте дом напоминал здание сельской школы. Выглядел довольно скучно, без прикрас. Кругом стояли ветхие деревянные постройки, которые только усугубляли мрачное впечатление. Во дворе дома Карпиди торчала одинокая сосна. За поселком чернел лес, за лесом на много километров тянулось кладбище. Узенькие, плохо асфальтированные улочки поселка не освещались. И лишь луна сквозь набегавшие облака изредка загоралась над вотчиной Поликарпа.