— Ты чего? — потерла она глаза.
— Твоя подруга звонит и утверждает, что ты в данный момент трахаешься с ее мужем. Может, во сне? Признавайся! Или он спрятался под кроватью? — Дима встал на корточки и еще громче заверещал: — Я так и знал. Он под кроватью! Я — рогоносец! — И он выволок оттуда заспанную, зевающую Чушку.
Она так и оставила его на полу помирающим со смеху, сама же в гневе бросилась к телефону.
— Ты что, совсем о… ла?! — закричала она, и Марина чуть не выронила трубку от счастья. Шестиэтажный мат Светланы бальзамом ложился ей на сердце. — Лечиться надо, идиотка! Пожалела бы мужа! Ты подставишь его когда-нибудь под пулю!
После такого бомбоудара, нанесенного противнику, Кулибина заперлась в ванной. Включила воду. Закурила. Руки тряслись. Слезы брызнули сами собой. Губы шептали: «Геночка, милый Геночка! Где ты сейчас? Я боюсь за тебя…»
Последние слова Светланы про пулю напугали Балуеву. Уснуть она уже не могла.
— Я тебе верю… — Она недоверчиво обнюхивала его пиджак, вешая на плечики. — Есть будешь?
— Я не голодный.
— Тебя уже накормили? — Слезы снова были на подходе.
— Мы с Володей перекусили.
— Где? — вырвалось у нее само собой.
— Неужели это так важно? Не в борделе, успокойся. Я устал…
Он прилег на диване в гостиной. Она устроилась у него в ногах.
— Ты, по-моему, многое от меня скрываешь… — начала она. — Я живу с тобой в одной квартире и не знаю, с кем живу. Что ты делаешь, когда приходишь так поздно?..
— Послушай, отстань. У меня даже сил нет принять душ, а ты зудишь и зудишь!
— Гена, ты в мафии? — спросила вдруг она таким кротким, напуганным голосом, что ему стало ее жалко.
— С чего ты взяла?
— Как же ты мог? — Она закрыла ладонями лицо.
— А детей кто кормить будет? Или ты полагаешь, что можно прожить на зарплату хранителя музея?
— Но ведь ты работаешь в фирме у Володи? Так?
— Боже мой! В какой стране и в какое время ты живешь? Ты думаешь, что есть просто фирмы?
— А Дима? Он…
— Он — по ту сторону фронта.
— И Светка?
— И Светка, — ухмыльнулся Балуев, вставил в рот сигарету, чиркнул зажигалкой и задымил, глядя в потолок. — Она тогда приехала, чтобы предупредить об опасности. Дима собирался затеять нечестную игру.
— Это на него похоже, — пробурчала Марина.
— И к ней я тогда ездил тоже по делам. А больше мы не виделись. И не увидимся.
— А я…
— Ты подставила ее, дорогая, а мы все ходим по проволоке, и каждый неверный шаг может стоить нам жизни!
— Откуда я знала… Ты все от меня скрывал…
— Да, это была моя ошибка. — Он продолжал курить, глядя в потолок, и, не меняя интонации, сообщил: — Вчера было совершено покушение на Володину жену. Она сейчас в реанимации в тяжелом состоянии.
— Боже! Боже! — прошептала Марина и положила голову ему на грудь.
— Ситуация может оказаться непредвиденной, — нагнетал он атмосферу, — поэтому сегодня утром ты позвонишь маме в Новороссийск. А вечером я посажу вас в самолет.
— Я тебя тут одного не оставлю! Не оставлю! Слышишь? — Из Марининой груди наконец вырвались рыдания.
— Это глупо, — невозмутимо произнес Геннадий, — ты в первую очередь подвергнешь опасности детей.
— Я понимаю, понимаю… — Она вытирала слезы и сморкалась в платок.
— За меня не беспокойся. Бывали деньки и похуже.
— Что же я маме скажу? Всегда мы приезжаем в июне, а на дворе апрель.
— Скажешь: крупно поссорились, собираемся разводиться.
— Это правда?
— Конечно, нет… — Он затушил сигарету и закрыл глаза.
Света закрутила кран. Выключила в ванной свет и прошла в спальню.
— Почему так долго? — приподнял голову Дима, а она так надеялась, что он уже спит.
— Она больная — я тебе говорила. Теперь сам убедился.
— Да наплевать мне на нее. Что мне с ней, детей крестить? Не успела Вальку похоронить, снова замуж выскочила. Заболеешь тут.
— Не поняла юмора. — Света присела на край постели.
— Чего не ложишься?
— Спать расхотелось. Поставь музыку и принеси чего-нибудь выпить.
— На работу не встанешь.
— Ладно, не будь занудой! Сама все сделаю.
Настроение у нее поднялось неожиданно. Очутившись в холле, она вдруг вспомнила о сущей безделице, приобретенной в обеденный перерыв, когда совершала очередной променад по магазинам. Внезапная радость охватила Светлану. «Как я могла о ней забыть?» — удивилась она, выуживая из сумочки аудиокассету. Она заговорщицки подмигнула сама себе в зеркале и сунула находку в карман халата. Ступая почему-то на цыпочках, то ли боясь разбудить соседей, то ли осознавая греховность поступка, втайне улыбаясь своей невинной затее, она поколдовала над хрустальным фужером, опуская в него сначала два кусочка льда, а потом заливая эти «слезы Люцифера» соблазнительным скотчем.
На этот раз Дима не отреагировал на ее появление в спальне. Подложив под голову руку, он тихо посапывал. Это ее рассмешило, но она всячески старалась сдержать смех. Так же на цыпочках добралась до музыкального центра, щелкнула кассетником, сделала два глотка виски, чуть не испортила все — в последнее мгновение смех разобрал ее, она крепко зажала ладонью рот, посмотрела на Диму — спит, поставила на предельную громкость — «Соседи потерпят! Это не больше трех минут!» — и нажала наконец на кнопку воспроизведения.
Свежий, приятный голос сказал на хорошем английском: «Все удобно расселись? Хорошо. Тогда начнем».
Стародубцев открыл глаза.
Барабанный грохот взорвал мир, спальню, мозг! Через два или три такта, как сверло стоматолога, с хрипотцой и в то же время вальяжно возникла соло-гитара. Вступили ритм и бас. В мощный гитарный строй ворвался тот же голос, но был он уже не столь приятен. Саркастические, нагловатые интонации ломали его до неузнаваемости. Он пел о том, что мама жарила цыплят и наставляла Джека. Она готовила его к жизни, как это делала с цыплятами. Мама всегда говорила: «Ешь за общим столом!» Хор пай-мальчиков подтверждает: «Да, она говорила так все время!» Но как-то в четверг Джеку вздумалось убежать из дома, чтобы не слышать больше, как мама говорит: «Ешь за общим столом!» Хор пай-мальчиков с ужасом передает слова Джека: «Трахал, трахал, трахал я этот общий стол!» И когда Джек остался один, его уже наставляла не мама, а сама жизнь… В припеве хор пай-мальчиков превращается в мощный мужской хор: «Мама объяснила тебе плотскую любовь и тайны мира! Объяснила все просто, как дважды два… Ты больше так не можешь! Тебя нае…, прежде чем ты родился! Тебя нае…!..»
Дима заткнул кулаками уши и, перекрикивая сверлящую висок «солягу», заорал:
— Нет! Не надо! Уйди от меня! Уйди! Это не моя была машина! Не моя! Я ничего не видел! Ничего не видел! Ничего!
Света рванулась сначала к нему, потом к музыкальному центру, опрокинула фужер с виски, ногу обожгло льдом. Наконец она дотянулась до стоп-клавиши и с силой надавила ее. Все стихло. Дима тоже больше не кричал, только тихо, протяжно скулил.
Она обняла его. Он крепко, как младенец, прижался к ней и заплакал.
— Что с тобой, глупенький Джек? Это же «Слейд». Наша любимая «Мама»…
Его лихорадило.
— Ты заболел? У тебя, наверно, температура. Выпей-ка таблетку. — Она поднялась, чтобы взять из аптечки лекарство, но услышала, как он прохрипел ей в спину:
— Не надо… Ничего не надо… Сядь со мной…
Она села на край кровати и вдруг рассмеялась, глядя на его взлохмаченную голову и растерянный вид.
— Ну, ты даешь! Так перетрусил! «Это не моя была машина!» — передразнила она его. — А чья? Тебе снилось про машину?
— Да… наверно… — Он нахмурился.
— Эх, Димка, Димка! Совсем ты какой-то чокнутый стал! Я сегодня случайно в киоске увидела эту кассету с «Мамой». И очень обрадовалась. Сразу вспомнила школу. Десятый класс. Актовый зал. Ты выходишь на сцену и говоришь те же самые слова, только по-русски: «Все удобно расселись? Хорошо. Тогда начнем». А рядом стоит Валька с бас-гитарой. А в глубине сцены за барабанами сидит Андрей. Он машет мне оттуда рукой. Я делаю вид, что не замечаю. Я гляжу только на тебя. Все девчонки глядят, потому что без памяти влюблены. И я тоже…
Он уткнулся лицом в колени, чтобы Света не видела, какой болью отдаются в нем ее слова.
Школа переполнялась слухами. Десятый «А» снова оказался в центре внимания, потому что назревал очередной грандиозный скандал. Не класс, а вулкан Везувий. А ведь ребята подобраны один к одному, из приличных семей. Из шести восьмых классов склеили два девятых, отсеяв троечников и хулиганов. И действительно, получили неплохой результат. Девятиклассники закончили год с высокими показателями. Были дисциплинированны и прилежно посещали раз в неделю учебно-производственный комбинат.
На следующий год что-то случилось с десятым «А». Началось брожение умов, как сказал бы классик. А всему виной эта неразлучная троица — Стародубцев, Кулибин, Кульчицкий. Они решили вывернуть мир наизнанку. Больше всего страдала от их выходок Людмила Ивановна, классный руководитель, преподаватель истории и обществоведения, парторг школы. Людмила Ивановна считала себя современной женщиной и понимала молодежь лучше, чем кто-либо другой. Так, во всяком случае, говорили. Самой же ей едва перевалило за тридцать, она была обаятельной, миловидной блондинкой, с открытым взглядом и широким кругозором. В классе ее любили.
То, что произошло второго сентября на уроке алгебры, Людмиле Ивановне скорее понравилось, чем наоборот, но требовалось срочно принять меры, и она, как это ни удивительно было для того времени, поддержала ребят.
А случилось вот что.
Старая учительница математики уехала в Чехословакию вместе с мужем-военным. Она вела у них предмет три года, и ребята, конечно, расстроились, узнав о таком предательстве. Иначе это не расценивалось, ведь через девять месяцев сдавать выпускные экзамены.