Когда все было готово, позвали на репетицию Людмилу Ивановну. Она, в отличие от Светки, в восторг не пришла.
— Стихи неплохие, — оценила она и со вздохом добавила: — Напоминают футуристический период Маяковского.
Андрей при этих словах с гордостью посмотрел на Светку — та никогда не умела оценить его вирши.
— Плохо, что одну песню поете по-английски, — продолжала классная, — еще хуже то, что нет ни одной комсомольской песни. Вы, конечно, можете надо мной смеяться, но без этого вряд ли вам разрешат выступать.
Им было вовсе не до смеха. Отказаться от «Мамы» они не могли. Песня уже стала гимном. Они договорились, что весь класс во время исполнения будет изображать хор пай-мальчиков и пай-девочек и вставлять английские фразы с места.
— Давай сделаю к «Маме» русский текст, — предложил Стародубцеву Андрей.
— Ты с ума сошел! Нас тогда близко не подпустят к сцене. Увидят в «Маме» какой-нибудь символ, например, социалистическую Родину, и назовут диссидентами! — Ему нельзя было отказать в здравом смысле. — Оставим все как есть. Попробую еще раз уговорить Людмилку.
— Скажешь, что «Мама» — любимая песня твоего папы? — усмехнулся Андрей. — Она ведь не дура — не поверит.
Выход нашел Валька. Он предложил вставить в концертную программу комсомольскую песню при условии, что им дадут спеть «Маму».
— Ка-акую песню? — нараспев, презрительно спросил Дима.
— «Лю-любовь, комсомол и ве-весна».
— Ну, ты даешь!
— Я сде-сделаю из нее рок-н-ролл! — пообещал Валька, и они ударили по рукам.
Но Людмила Ивановна ничего не желала слышать про английскую песню.
— Вы же сами нас учили, что бывают моменты в истории, когда необходим компромисс! — выдал Стародубцев. — Будьте же, как Ленин во время Брестского мира!
— Ладно, пусть будет компромисс, — перестав смеяться, заявила она. — Сейчас я приведу учительницу английского. Вы ей споете. Как она скажет, так и будет.
Людмилка оказалась коварной, как Сталин. Английский преподавала молоденькая девушка, только после института. И парни считали своим долгом издеваться над ней, она была совсем безответной, даже не бегала жаловаться на них директрисе. А теперь «Мама» попала в ее мстительные руки. Когда они вошли в зал, Андрей успел шепнуть:
— Убери мат в первом куплете!
— Как?
— Не пой! Пропусти!
Но и без мата песня была всем хороша! Во время исполнения англичанка закрыла ладонью рот, чтобы не расхохотаться.
— Что скажете? — спросила Людмила Ивановна, когда все смолкло.
— По-моему, здорово! — восхищенно произнесла девушка. — Песня вполне революционная! — подмигнула она ребятам…
— Чтоб на английском сидели как паиньки! — предупредил всех на следующее утро Стародубцев…
В новогодний вечер зал был набит битком. Свободных мест не было, сидели на подоконниках и на полу. Шутка сказать, первый школьный ансамбль!
Десятый «А» занимал почетный первый ряд, а уже начиная со второго расположился педколлектив.
Свет в зале погас. Занавес открылся, и все ахнули. Сцена была оформлена авангардно, не без помощи Валькиного отца. Она напоминала дно океана с обломками потонувших кораблей. Все пространство было завешено мешковиной. Использовали целый рулон, выкрашенный зелеными чернилами. С потолка свисал кусок пожарной лестницы, найденный во дворе. Бобины из-под киноленты, валявшиеся без присмотра в кинобудке, тоже пошли на оформление и вполне сходили за корабельные рули. Но самое главное, в глубине сцены плыл скелет в подводной маске, ластах и с аквалангом за спиной. Прожектора подсвечивали красно-фиолетовым.
При виде «дна» Людмилу Ивановну бросило в жар. Сидевшая рядом директриса шепнула:
— Вот вам и Новый год!
Зал же, напротив, ликовал — свистел и аплодировал.
К микрофону вышел Стар с гитарой наперевес и спокойным голосом спросил:
— Все удобно расселись? Хорошо. Тогда начнем.
И тут же взорвались барабаны, заскулила «соляга», забухал бас.
Димка выдавал те же хулиганские интонации, что и «Слейд», а хор из первого ряда отвечал ему по-английски, прикидываясь деточками:
— Трахал, трахал, трахал я ваш общий стол.
Это даже понравилось директрисе. Английского она не знала, но что-то напомнило ей пионерский лагерь — перекличку на линейке.
И только юная англичанка при этой фразе чуть не завалилась под кресло от смеха.
Вторым номером шел рок-н-ролл «Любовь, комсомол и весна». Первый ряд опять подпевал, хотя об этом не договаривались, но все вошли в азарт. Потом стали подпевать остальные, даже учителя. Директриса совсем расцвела.
Зал разогрелся и подхватывал всякую чушь.
Из третьей песни запомнилась строчка припева: «Любовь почуяв — к любви лечу я!» Песню пришлось исполнять на «бис», и все, как ненормальные, вопили: «Любовь почуяв — к любви лечу я!»
Музыкантов не отпускали. Многое приходилось петь по второму разу, а в конце — снова «Маму».
После концерта их можно было выжимать. Светка помогала убрать аппаратуру. Публика разбрелась по своим классам на танцевальные вечера.
— Нет, мужики, я сегодня уже ни на что не годен! — заявил Стар. — Пойду домой.
Андрей шепнул Светке:
— А мы еще потанцуем!
— Я сегодня не могу остаться.
— Почему?
— Какая тебе разница? Не могу, и все, голова болит! — придумала она на ходу. — А ты можешь развлечься. Не запрещаю.
— Без тебя? — нахмурился он.
— Да, без меня! Хоть раз — без меня!
Он видел, как она раздражена, и не проронил больше ни слова.
— Ты тоже домой? — спросил ее Дима.
— Проводишь? — улыбнулась ему Света.
Стар в растерянности посмотрел на Андрея. Тот отвернулся и бросил Вальке со смешком, не замечая их присутствия:
— А Стар в последней песне такую околесицу понес — все слова перепутал! И ничего — сошло. Им уже было все равно.
— Пойдем! — согласился Дима. — Ты где живешь? Мило воркуя, они выпорхнули из зала. Андрей сел на край сцены, свесив ноги, и закурил. От резкого наклона головы дым под острым углом струился в пол, а потом поднимался вверх, обволакивая мертвеннозеленую мешковину декораций. Валька в глубине возился со скелетом.
— Я на самом дне морском под девизом: «Обломись!» — сказал себе Андрей и больно ущипнул руку, чтобы не расплакаться, — опять получились стихи. Они естественно лились из него каждый день. Только в последние дни этот процесс сопровождался обильным потоком слез.
Он вздрогнул от того, что холодная Валькина рука легла ему на плечо.
— За-за-зачем же он так? — сочувственно спросил друг.
Андрей развел руками и процитировал себя:
— Любовь почуяв — к любви лечу я!
В новогоднюю ночь собрались у Светки дома. Двенадцать человек из класса: шесть девочек и шесть мальчиков для равновесия. Светина мама уехала праздновать Новый год к бабушке, и никто не стеснял их.
Стоял сорокаградусный мороз, имелись жертвы. Больше всех не повезло Кулибину. Он отморозил самый кончик носа и ходил с красным пятнышком, приводя всех в умиление.
Зачем он пришел сюда? На этот вопрос не было ответа. «Из чувства долга», — сказал он Вальке. «Я— мазохист», — шепнул он Светке. На самом деле просто хотел видеть ее — вот и все.
Ее отношения с Димой представляли пока тайну для всех, но не для него. Она ответила коротко по телефону: «Не звони». Этого было достаточно. А потом сама позвонила и пригласила сюда. Может, из вежливости? По старой дружбе? В расчете на то, что он все равно не придет, а он вот явился: я — мазохист. Кому это надо? Он видел, как она помрачнела. Хотел тут же уйти, да Валька не дал. Сгреб его в охапку и пошел заикаться о новом безобразном концерте «Слейда» — ни одной приличной песни! Кому это теперь надо?
Дима опаздывал. Уже пришли все. Видел, как она нервничает. Пошла на кухню варить пельмени.
— Я помогу! — вызвался он.
— Чего там помогать? — усмехнулась Света. И все-таки он плотно прикрыл за собой дверь.
— У тебя с ним серьезно?
— Не твое дело!
— Вижу, что серьезно. Но знай — он тебя не любит!
— Не твое дело!
Вода закипала.
— Неужели ты не видишь, что ему наплевать на тебя?
Из комнаты кричали голодные гости:
— Света! Андрей! Где вы там? Давайте к столу!
— Все ты врешь, потому что тебе обидно! Сам же знаешь, что в подметки ему не годишься! Вот и наговариваешь на Димку! А он, между прочим, считает тебя своим лучшим другом! Тебя и Вальку.
Вода бурлила в кастрюле. Она небрежно принялась кидать пельмени, обдавая кипящими брызгами его и себя. Но было почему-то не больно.
— Ха-арош друг! — ухмыльнулся Андрей и язвительно добавил: — Увидела Диму с микрофоном и растаяла! Все вы, девки, дуры! Ни хрена не понимаете! Да без нас с Валькой он ничто, пустое место! Ни одной песни не смог написать! Играет посредственно! И голос, прямо скажем, — не Меркюри!
— Слушай, ты мне надоел! Если хочешь знать, это Дима просил, чтобы я тебя пригласила! «Он — мой друг!» Ха-арош друг! — передразнила она Андрея.
Он выскочил из кухни как ошпаренный.
— Наконец-то наворковались, голубки! — бросил кто-то, и все засмеялись.
В коридоре долго не мог раскопать свой тулуп. На него навалили груду одежды. Он же прибежал одним из первых!
Дурак! А вот Дима не торопится! И правильно делает! Пусть подождет, помается!
Когда тулуп был найден и вытащен на Божий свет, его вдруг вырвали из рук Андрея.
— Не-не дури!
— Отдай!
— Осталось пятнадцать минут! — донеслось из комнаты.
— Где же он ходит? — волновалась Света.
— Отдай, заика чертов! — Лучше бы он выматерился. Валька легче перенес бы любой мат. Его васильковые глаза наполнились влагой.
— Не-не уходи, — ошеломленно прошептал он, словно не понимал смысла только что услышанных слов, — Но-новый год н-на носу…
Раздался оглушительный и продолжительный звонок.
— Открыто! — закричало сразу несколько голосов.
Но и в этом хоре, и в этом звоне Валька расслышал тихое «Прости», схватил Андрея за руку и поволок в комнату. Тот уже ничего не понимал. Ворвался красный с мороза Стар.