И все же ребята наивно рассчитывали пробиться. Может, то, что до сих пор все сходило с рук, придавало им уверенности, а может, надеялись на легендарного Диминого папу, который ни сном, ни духом не ведал о сыновних шалостях.
Так или иначе, но их не допустили даже до прослушивания, ознакомившись только с текстами песен и признав их «малохудожественными».
Это заключение насторожило Людмилу Ивановну и тем более директрису. Пора «демократии» кончилась. Классная стала теперь больше уделять внимания подготовке к экзаменам.
Количество репетиций пришлось сократить до минимума. Тем более выступать было все равно негде, а Кулибин наотрез отказывался писать «высокохудожественные» тексты.
Перед майскими праздниками, на которых они надеялись выступить в школе, был нанесен смертельный удар по ансамблю.
Кто-то прислал на дом директрисе анонимное письмо с переводом «Мамы».
Автором письма мог быть любой завистник из их класса, могла быть, в конце концов, англичанка, замученная угрызениями совести и решившая перековаться в идейно чистую училку.
Однако Стародубцев прямо, без капли сомнений называл имя стукача — Андрей Кулибин. У него был только один аргумент. Письмо отпечатано на машинке. А у кого в классе еще есть машинка? Про запас имелся и другой аргумент, о котором Дима предпочитал умалчивать. Просто, считал он, Андрей не хочет, чтобы Стародубцев пел с эстрады, пел для нее.
Директриса вызвала в школу родителей. И устроила всем пропесочивание в своем кабинете. Даже не посмотрела на высокую должность Стародубцева-старшего. Если его сынок имел наглость распевать в школе антигуманные, пошлые песенки, почему она не может высказать ему прямо в лицо, что она по этому поводу думает? Парни стояли тут же понурив головы.
Легендарный папаша пыхтел и наливался кровью. Мамаша Кулибина во всем соглашалась с директрисой и вставляла не менее хлесткие словечки. Людмила Ивановна на этот раз молчала, но они знали, что она страдает вместе с ними. Неожиданно повел себя Валькин отец. Он прочитал перевод «Мамы», рассмеялся и, почесав бороду, произнес:
— М-да, — а потом воскликнул: — Что же тут антигуманного?! Пожалуй, наоборот. Мамаша колотит ребенка, не дает ему свободно дышать, а парень стремится к самостоятельности. По-моему, здорово. Вы не находите, Людмила Ивановна?
Людмила Ивановна «не находила», она лишь покачала головой.
Доводы Валькиного отца не помогли. «Один — в поле не воин», — утверждала советская поговорка. Школьного ансамбля больше не существовало. Аппаратуру арестовали, схоронив навечно у завхоза. Вот только бас-гитара, с которой Валька не расставался, осталась у него дома. По безалаберности завхоза гитару не учли, и поэтому никто ее не потребовал.
Юная англичанка уволилась через неделю. Педколлектив осудил ее за сокрытие истины, а она так и не захотела перековываться.
Дима оказался под домашним арестом. Его жизнь была теперь строго регламентирована.
Кулибинская мамаша бухнула в печку целую папку со стихами сына, и Андрей обжег руки, спасая стихи. После этого пришлось заводить тайник.
И только Валька ни в чем не был ущемлен.
В теплый майский день Дима и Света сидели на скамейке в парке за школой. Была большая перемена. Даже от встреч по средам им пришлось в последнее время отказаться из-за репрессивных мер Диминого отца. Оба страдали, потому что едва начали входить во вкус тайных свиданий.
— Может, завтра отпросимся с производства? — предложил он.
— У меня столько прогулов, что вряд ли отпустят, — возразила она. Немного помолчала. Вспахала носком туфли песок. И со вздохом сообщила: — Знаешь, я, кажется, залетела.
— Что это значит?
— Ну, так же, как Зина… Чего тут не понимать?
— И что теперь? — Голос позорно сорвался, вышло пискляво.
Она не желала смотреть ему в глаза. Догадывалась, что в них может быть. И без надежды спросила:
— Ты не хочешь ребенка?
— Ты с ума сошла! — Да что у него сегодня с голосом? — Сама же говорила, что рано думать об этом, и все такое! Мне надо готовиться в институт. Тебе, кстати, тоже. А где мы жить будем? Об этом ты подумала? Нет?..
— Ладно, не ссы! — грубо оборвала его Света. — Это мое дело!
И она быстро зашагала к школе, соблазнительно покачивая бедрами, принявшими с недавних пор красивые, женственные очертания.
Света отсутствовала почти месяц, до первого экзамена. Все знали, что у нее вырезали аппендицит.
Аборт делали в домашних условиях, у бабушки. Потом вызывали «скорую». Увезли в больницу. Снова нечеловеческие муки. Обращались, как с животным. Врач сказал матери: «Детей не будет». Плакала все дни напролет, пока лежала в больнице. Дома наступила депрессия.
На экзамены ходила с матерью. Двигалась как сомнамбула. Никого не узнавала. Вернее, не желала узнавать. Ее тоже не узнавали. Сдавала все на тройки. Ставили их скорее из сочувствия.
Более-менее ожила к выпускному, когда мать собственноручно сшила ей платье из японского шифона чайного цвета, доставшегося в убийственной давке, после трехчасового стояния в очереди. Берегла для себя, но захотелось порадовать дочь после стольких мытарств.
Она впервые улыбнулась, глядя на незнакомую женщину в зеркале. «Неужели это я? А ничего — хорошенькая!»
А потом вдруг попросила:
— Мама, пришей мне на грудь черный цветок.
Просьба показалась дикой, но это было единственное, о чем она просила с тех пор, как вышла из больницы.
Мать выполнила просьбу и дала ей на вечер свои выходные черные туфли.
— И еще я надену черные колготки! — злорадствовала Света. — Людмилка в обморок упадет! Она весь год воевала с черными колготками!
Явление Светы на выпускном балу не прошло незамеченным. Если бы в те времена проводились конкурсы красоты, ее бы непременно короновали.
Она много смеялась, острила, дурачилась. Ее опять не узнавали. Дима старался держаться в сторонке. Он в этот вечер играл роль обиженного мальчика. Накануне умолял классную разрешить им в последний раз выступить. Та вроде обещала замолвить словечко перед директрисой, но потом узнала, что на вечере будет кто-то из роно, и обещание не выполнила. Он тихо сидел в уголке, прямо как Джек в «антигуманной» песенке, и материл про себя всех: директрису, Людмилку, Свету и особенно тех, кто вместо него стоял на сцене.
Танцы происходили под слащавую музычку благонравного, причесанного ВИА, одобренного худсоветом и рекомендованного для проведения школьных вечеров.
Всего было в меру у этих ребят: немного барабанной дроби, немного ритма, немного баса, совсем капелюшечку соло, чтобы всем показать: «Вот и «соляжка» у нас имеется!» И еще прыщавая девица бренчала на рояле, фальшивые, блеющие голоса пели «высокохудожественные» тексты, типа: «Я пришел, а ты ушла. Ты ушла, а я пришел…» Главное — директрисе нравилось.
Светка была нарасхват. Ее приглашали танцевать свои мальчики и мальчики из параллельного класса.
Дима намеренно ни с кем не танцевал. Андрей по привычке наблюдал за ними, подперев стену и скрестив руки на груди.
Объявили белый танец, и Кулибин потерял на мгновение Свету. Он искал глазами Диму, решив, что она направилась к нему, как услышал вдруг над самым ухом:
— Танцуешь?
Он не знал этой женщины, ласково улыбавшейся ему.
— О чем речь? — бросил он небрежно и осторожно обхватил ее тонкую талию.
— Почему ты меня не приглашаешь? — сразу спросила она.
— Честно говоря — боюсь.
— Чего?
Андрей пожал плечами.
— Сам не знаю. Красивая ты очень, но другая, незнакомая.
Она расцвела и вдруг предложила:
— Хочешь, буду танцевать весь вечер только с тобой?
— А как же Дима?
— А пошел он!.. — рассмеялась она, а потом спрятала лицо у Андрея на груди.
Следующий танец они опять танцевали вместе. Она отказывала всем, кто её приглашал.
Дима, казалось, не замечал их. Он переговорил о чем-то с руководителем ВИА. Потом шепнул что-то на ухо Вальке. Валька побежал через весь зал к Андрею.
— Они ра-разрешили с-сыграть одну песню н-на их инструменте! — сообщил он. — Т-ты согласен?
Да, он сегодня был на все согласен. Забавно было видеть, как перекосилось лицо директрисы, когда они взялись за гитары, а стоявшая рядом Людмила Ивановна подмигнула Стару.
Под «Маму» никто не танцевал. Все сгрудились возле сцены и на плохом английском орали: «Тебя нае…, прежде чем ты родился!»
Света тоже пела вместе со всеми, впав в транс, не в силах отвести взгляда от толстогубого Диминого рта.
Когда Андрей спустился в зал, она шепнула ему:
— Проводи меня!
Ее дом находился совсем близко, и путешествие не заняло много времени. Они всю дорогу молчали, и лишь у подъезда Света сказала:
— Спасибо тебе за вечер. Боялась, что будешь меня презирать. А ты, оказывается, умеешь ценить старую дружбу.
— А ведь ты все это сделала ради него! — произнес он с усмешкой.
— Что?
— Танцевала со мной.
— С чего ты взял? — Он видел, как задрожали ее губы. — Мы давно разбежались! Он мне противен. Меня тошнит, когда я его вижу! Ты не знаешь, какой он подонок!
— Знаю, — как-то странно прохрипел Андрей и добавил: — Я все про вас знаю.
— Все? — отшатнулась она. Помолчала немного и с нескрываемым презрением спросила: — Ты что же, следил за нами?
— Больно надо! — обиделся Андрей. — Зачем так усложнять, когда Дима всегда готов похвастаться? Еще зимой он начал давать мне практические советы по технике секса. Я посылал его подальше, он смеялся. Можешь представить, каково мне было это выслушивать. Вскоре мы вообще перестали с ним общаться. А в мае, когда ты не ходила в школу, я подошел к нему, чтобы справиться о твоем здоровье, он заржал в ответ: «Меня, Андрюха, в такую больницу не пропустят! Если соскучился по Светке, то можешь попробовать сам!»
— Что же ты не попробовал! — закричала она, и слезы брызнули сами собой.
— Света, я… — начал он растерянно, но та не принимала больше никаких оправданий, зарычав, как тигрица: