Тот пожал плечами: — Возможно, он хотел еще раз использовать "легенду о Кровавом Кубке" и таким образом уничтожить все семейство Гоблетсвортов.
Ричард презрительно хмыкнул: — Неужели Вы думаете, мистер Уайтхол, что меня или Роберта, возможно, напугать "призраком"?
— Сэр, — возразил Генри, — если бы Вы увидели то, что видели мы с Вашим братом, то не стали так говорить.
Ричард что-то пробормотал про себя, явно не соглашаясь с сыщиком. Затем вновь обратил взгляд на бумагу. — Интересно, — задумчиво протянул он, — а что если бы мы не занялись архивом, каким образом Ленкс подсунул бы нам "рукопись"?
— Я думаю, он сам обратил бы наше внимание на архив, — предположил старший Гоблетсворт, — или, допустим, положил бумагу в любую из книг. Не так ли, мистер Уайтхол?
Сыщик согласился с мнением молодого аристократа и добавил, что дворецкий в любом случае постарался бы, чтобы бумага, так или иначе, попала на глаза Гоблетсвортам.
Через несколько часов Генри собирался возвращаться домой. С ним вместе ехал и лейтенант Вильерс, везший в Скотланд-Ярд документальные подтверждения вины Ленкса: "рукопись", бумаги сэра Френсиса, эскизы к "Страшному пиру"; а также письменные показания сторожа Этлиса, видевшего свет в замке в ночь первого покушения на леди Гоблетсворт. Дал показания и Питер Орм. Старый лакей подтвердил предположения Генри о связи сэра Френсиса с Клариссой Кэртол, так как был поверенным своего господина во всех его делах. Дворецкого, теперь уже бывшего, закованного в наручники, сопровождали трое полисменов, приехавших вместе с лейтенантом Вильерсом. Ленкс, проведший полночи в подземелье замка, являл собой весьма неприятное зрелище. Бледный, чуть ли не белый, будто его лицо все еще покрывала маска, яростные, почти безумные глаза; сейчас Ленкс совершенно не был похож на того человека — немного угрюмого, но все же спокойного, — какого знали Гоблетсворты. Казалось, он изливал на окружающих всю свою злобу, накопившуюся за много лет.
Узнав о том, что своим нынешним положением он "обязан" юноше, почти мальчику, бывший дворецкий изрыгал страшные проклятия и угрозы в адрес Генри Уайтхола. Досталось и всем остальным: полицейским во главе с лейтенантом Вильерсом, столпившимся на крыльце слугам, узнавшим о ночном происшествии от Финча и Ингеса, и, разумеется, Гоблетсвортам — "этому мерзкому, ничтожному роду". Ленкс бушевал, как загнанный в ловушку зверь. Можно было подумать, что, потерпев поражение, он лишился разума. Наконец Вильерс, которому надоели эти бессмысленные вопли, велел бывшему дворецкому замолчать. Полисмены усадили Ленкса в полицейскую коляску.
В распоряжение Уайтхола был предоставлен экипаж Гоблетсвортов. Прощаясь с юным детективом, Роберт Гоблетсворт, несколько замявшись, поинтересовался об оплате. Генри решительно отклонил все разговоры о деньгах, сказав, что он вполне обеспеченный человек и в деньгах не нуждается; а расследованиями занимается из чистого интереса.
Эпилог
Пасмурным осенним днем в дверь дома, где жил Генри Уайтхол, постучал посыльный. Ворча что-то себе под нос, он втащил в дом довольно большую прямоугольной формы вещь, завернутую в бумагу. В ответ на вопрос открывшего ему Роджера что это и откуда, парень промолчал; когда же Паркер спросил о деньгах, посыльный буркнул, что ему уже заплатили и, не говоря больше ни слова, ушел.
Развернув обертку, юноша с изумлением увидел знакомую картину. К раме был прикреплен конверт. Генри вскрыл конверт, и оттуда выпал лист бумаги, в левом верхнем углу которой был изображен памятный Уайтхолу герб.
— Письмо от леди Гоблетсворт? — поинтересовался Паркер.
— Нет. — Откликнулся юноша. — От ее сына — Роберта.
В письме говорилось, что семья Гоблетсворт, желая хоть как-то отблагодарить юного детектива, решила подарить понравившуюся ему картину. «После того, как «Страшный пир» перестал быть вещественным доказательством, — писал Роберт, — его вернули в замок. Но матушка говорит, что не может спокойно смотреть на полотно, напоминающее ей о пережитом кошмаре».
Присев на корточки перед стоящей на полу картиной, Генри в который раз рассматривал «Страшный пир». Затем, подняв голову, он глянул на Паркера. — А ведь он, если бы захотел, действительно мог стать очень хорошим художником. Если бы не эта его всепоглощающая жажда мести.
И, вздохнув, с горечью человека, расставшегося с детскими иллюзиями и снявшем розовые очки, юноша добавил: — Ну почему люди, обладающие каким-либо даром, часто обращают его во зло, чтобы причинить боль и страдания другим?
Конец