Слезы радости брызнули из глаз Василия. Он кивнул Акиму.
– За такую весть и коня возьми! – сказал он. Аким повалился ему в ноги.
Легко и весело стало на душе у Василия. Теперь он знал, что будет делать, лишь бы спина зажила. Голубушка, уж он ее вырвет из когтей воронов! А им, извергам… Ништо, отольются им все удары, попомнят они все сделанное, кровью все смоют, да потихонечку, не сразу. Будут умирать и поминать Василия.
Попомнит и воевода свой суд праведный.
Ему вспомнилось представление скоморохов, и он злобно засмеялся. Все показали, как и взаправду деется.
– Нет, воевода, не к царю пойду, а сыщу этого самого Стеньку Разина! – почти вслух проговорил Василий. – А уж с ним и к тебе в гости!
Вспомнились ему наставления Еремейки. «Правда твоя, старик! Спасибо за наущение!..»
И, горя местью, Василий быстро поправлялся, а через четыре дня встал на ноги. В ночь он приготовился бежать. Снарядился, прицепил к боку саблю и сосчитал деньги.
Рано утром, лишь только открыли ворота, он выскользнул из города, прошел посад, надолбы и вышел в поле. Вдруг до него донеслись крики. Из города прямо на него скакали два стрельца.
– Ей! – кричали они. – Куда ты? Вернись!
«Погоня, – подумал Василий, – ну да ладно!«И он остановился.
– Ты што это, леший, шутки шутишь! – сказал первый стрелец, подъезжая к нему, но Василий вдруг махнул саблею, и полетела с плеч стрелецкая голова. В ту же минуту Василий сбросил труп с седла и, вскочив на коня, погнал его. Другой стрелец испуганно одернул лошадь и вернулся в город.
Нещадно гнал коня Василий, опасаясь погони. Он скакал до глубокой тьмы, скакал до той поры, пока конь его не захрапел и не свалился, весь покрытый кровавою пеною.
Василий соскочил, ослабил подпругу, но конь захрипел и сдох. Василий торопливо снял с его седла ружье, два мешка, один с порохом и сечкой, другой – с толокном и сухарями, да епанчу, и, оставив коня, быстро пошел в сторону от дороги. Теперь для него уже не было иного исхода. К Стеньке Разину!
Василий не знал, как он найдет его, и решил идти берегом вниз по Волге.
– Пождите, воевода да дворяне богатые, вспомните вы и сермяжного дворянина! – бормотал он, идя по песчаному берегу реки.
IX
Ночная тьма спустилась на землю. Идти стало трудно. Уже Василий хотел опуститься на землю и сделать роздых, когда увидел вдали краснеющий огонек. Он быстро оправился и пошел прямо на огонь. Свет то исчезал, то снова появлялся. Василий шел с добрый час и наконец приблизился настолько, что мог разглядеть людей, сидящих вокруг костра, над которым висел черный котелок. Вокруг костра сидело шесть человек, судя по костюму, голытьбы. Четверо из них были босоноги и только двое в лаптях. Одеты они были кто в зипуне, кто в посконную рубаху.
Василий колебался, подойти ли к ним, как вдруг до него донесся отрывок разговора:
– Ен, батюшка, им потачки не дает. Не бойсь! – и Василий решился.
Он быстро приблизился к костру и громко сказал:
– Дай вам, Боже! Пустите, молодцы, толокна сварить!
Сидевшие испуганно повскакали со своих мест, и один из них поднял топор, другой ухватил двузубые вилы, третий рогатину.
– Кто ты? Чего тебе надо? – грубо спросили они, подозрительно оглядывая его костюм и оружие.
– Сирота горький! – ответил им Василий. – Иду к Стеньке Разину правды искать.
– Ой ли? – недоверчиво сказал рыжий лохматый богатырь с кривым глазом.
– Вот ей – Богу! Бежал из Саратова, стрельца убил, коня загнал!
– Ну, ну! – заговорили все, кладя свое оружие. – Бог с тобою! Садись! Мы тут уху варим, подбрось толокна, что же!
Василий вздохнул с облегчением и сел между рыжим кривым и черным, маленьким, коренастым, как дуб, молодцом.
– С чего ж это ты так? – спросил его черный.
– Пожди! – остановили его. – Поначалу похлебаем, а там и погуторим.
– Ну, ин по – твоему будет! Снимай, Кострыга! – Длинный мужик стал на колени и ловко снял с рогатки котелок.
– Доставай хлеба, Дубовый!
Сосед Василья с левой стороны потянулся за мешком, запустил в него по плечо руку и вытащил большую краюху черного черствого хлеба.
– Благослови Господи! – сказал Кривой, беря ложку и придвигаясь к горшку. – Примощайтесь, ребята! Лезь и ты! – прибавил он, толкая Василья.
Все придвинулись, каждый достал свою ложку и дружно принялись хлебать уху. Василий с утра ничего не ел и с жадностью набросился на еду. На время он забыл все свои думы, обиды и планы и с наслаждением чувствовал только, как горячая пища вливается в него и возвращает ему упавшие силы.
Наконец все похлебали и, облизавши ложки, сунули их за пазухи. Кострыга лениво поднялся, взял горшок и спустился к реке ополоснуть его.
– Ну, а теперь и браги изопьем, пока есть баклажка! Доставай, Горемычный!
Рябой и белобрысый мужичонка быстро вьюном обернулся и поднял на руки бочонок.
– Вот он, разлюбезный наш! – крикнул он весело. – Разливай, Яшенька!
Кривой достал берестяной ковш, наполнил его густой темной жидкостью, отпил и передал товарищу справа. Ковш медленно пошел из рук в руки и, дойдя до Василия, уже был пуст.
– Ишь, не размеряли на тебя! – усмехнулся Кривой. – Ну, теперь с тебя пойдет! Пей!
Он налил, снова отпил и подал Василью. Тот жадно сделал несколько глотков.
– Ну, ну, будя! – сказал Дубовый и отнял от него ковш.
– Уф! – проговорил Кривой, видимо, главный меж ними. – Расскажи теперь нам свое горе, паря. Допрежь, кто ты?
– Я? Дворянский сын Василий Павлович Чуксанов!
При этих словах мирное благодушие словно сразу расстроилось. Дубовый и Кривой быстро отодвинулись от Василья, Кострыга торопливо сдернул свой шлык, и всем стало как‑то не по себе. Василий почуял, что его стали чуждаться, как недруга, и сказал задушевным голосом:
– Это ничего, что я дворянский сын! У меня, кроме сабли вострой да головы буйной, ничего нету. А иду я к Стеньке Разину, как вы, чтобы боярам да воеводам за свои обиды мстить!
Слова его, видимо, произвели впечатление.
– И впрямь, – сказал Кривой, – чего ему бы по дорогам шастать. Лежал бы на печи да холопов стегал, а то вишь!.. Только что же с тобой, милостивец, приключилося?
Василий торопливо начал свой рассказ, и, по мере того как он рассказывал, он видел, что доверие к нему уже вернулось, что сочувствие растет с каждым его словом. И это бодрило его. Он увлекся своими бедами, своим горем и переливал печали свои в сердца сермяжных слушателей, с каждым словом чувствуя облегчение своему горю.
– Ну погоди ж! И покажем мы этому Лукоперову!
– Держись, воевода, боярин Кузьма!
– Кузькину мать увидишь!
– А ты не горюй: мы твою кралю тебе вызволим!
– Пождите, окаянные, придем с батюшкой Степан Тимофеевичем! – раздались возгласы взволнованных слушателей, едва Василий окончил рассказ.
В первый раз слезы смочили его глаза, и он с благодарностью посмотрел на всех.
– Братцы милые, – воскликнул он, – в злобе они меня звали сермяжным дворянином, и то было в обиду мне. А теперь нет мне милее имени!..
– Всех их, богатеев, на одну осину! – угрюмо сказал рослый белокурый красавец с голубыми глазами.
– А ты чего! – отозвался с усмешкой Кривой. – Ведь ты своего уж спровадил.
– А отродье евойное?
– А его тоже обидели? – спросил Чуксанов.
– Нет, государь, постращали только, – усмехнувшись, ответил Кривой. – Он, вишь, был сыном кабального. Отец‑то его помер, он и захоти на волю. А боярин говорит ему: «Врешь! Ты холоп мой!«Ну, он его в ухо. Убил и убег. Да вот с нами и идет к Степану Тимофеевичу!..
Василий вспомнил совершенно такую же историю Еремейки и задумался. Все, видно, что тут собрались, собрались не от сладкого житья.
– А ты с чего убег? – спросил он Кривого.
– Я‑то? С радости, милостивец! Больно весело было. Посадский я с Симбирска. Работаем мы, работаем, а все корысти нет, все на других. Ты смекни: я вот с братаном и семья вся, а мы плати! – и Корявый, разгорячась, стал пересчитывать: – Царскую дань неси, потом полоняночные, потом четвертные да пищальные. Стой! Теперь у меня лошади не было возить дрова на завод селитряный – плати! Потом ямчужные, городовые, подможные, приказные, что же это? А не дашь, на правеж тебя бить. Ну, мы и убегли! Будя!
– Кто же вы?
– Да вот я, Яшка Кривой, да Еремка Горемычный, да вот Степан Дубовый, – указал он на соседа. – Мы все с одного посада!
– А те? – Василий указал на двух мужиков.
– Те с боков, с Рязани дерут. Один Кострыга, а другой Тупорыл. С правежа сорвались!
– Невмоготу стало! – сказал, ухмыляясь, Кострыга. – Это однова дня вывели, положили и все по ногам! Другого дня – то же, третьего – то же!
– Да за что били‑то?
– А, слышь, наш государь должен был, так с него и тягали!
– А вас били?
– Это у них такое положение, – отозвался убежавший кабальный, – раб за господина ответствуй!
– Ну, вы и сбежали?
– Не, мы посля! Как ноги зажили. Слышим, государя‑то нашего опять тягают. Мы все и в беги!
– Стой, и до него доберемся! До твоего боярина! – злобно сказал кабальный. – Всех перевесим! До Москвы дойдем!
– Правят лихо больно! – произнес Тупорыл. – Тамо воевода ходит по улице да кричит: «Я воевода – всех исподтиха выведу, а на кого руку наложу – тому света не видать, из тюрьмы не бежать!»
– Лихой! – прибавил Кострыга. – Я, бает, люд; свил мочальный кнут!
– А мы ему петлю! – крикнул опять кабальный, сверкая голубыми глазами.
– Одначе и спать, братцы, – решил Кривой. – Кострыга, ты тростнику‑то подбрось. Все теплее.
Он вытянулся, приложив свои лапти почти к самому костру, и тотчас захрапел. Товарищи немедля последовали его примеру, и только Кострыга, подкинув тростнику в костер, остался сторожить своих товарищей.
Василий завернулся в епанчу и лег поодаль, но спать не мог. Разнородные чувства волновали его. Сочувствие голытьбы растрогало его, послало давно желанный мир на его душу и на время отогнало кровавые мысли о мести. Он с умилением смотрел на оборванцев, храпящих вкруг костра. На Кострыгу, уныло свесившего свою кудлатую голову, и думал об их тяжкой доле, а потом о Стеньке Разине.