Стенька протянул ему крест, но старик вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, бледное лицо залил румянец.
– Не оскверняй святого креста, богоотступник! – громко сказал он. – Поругатель святыни, антихрист! Братия! – закричал он народу. – Образумьтесь. Се не человек, а дьявол во образе человека!
– Голову его, голову! – завопил в ярости очнувшийся от изумления Разин.
– И сказано в Писании, – кричал священник, – придут дни и…
Толпа охнула. Сабля Уса сверкнула на солнце как молния, и отрубленная голова священника упала на грудь, вися на окровавленной коже. Тело упало на землю, и кровь пошла широкой струею. Толпа в страхе отодвинулась.
Стенька дрожал от гнева, и глаза его метали искры.
– Иди ты! – сказал он молодому священнику. Тот выступил и твердо ответил:
– Богу служу, а не дьяволу!
– Ну, ну! – заревел Стенька. – Ой, казаче, отсеките ему руку одну да ногу одну! Пусть другие поглядят на свово батьку! Ну!
Страшное приказание было исполнено мгновенно. Истекая кровью, священник лежал на земле рядом с отсеченными рукою и ногою.
Стоявшие близко слышали, как он молился, и невольно крестились.
– Ты! – показал Разин на следующего.
– Невместно и мне свой сан порочить! – ответил третий.
– Ин! – сказал Стенька. Лицо его окаменело в зверском выражении. – Вы ему, казаче, две руки отрубите, а тому, четвертому, две ноги! Так вот! А вы будете крест держать? – спросил он угрюмо у оставшихся.
– Смилуйся! – воскликнул устрашенный молодой священник.
– То‑то! Ну, иди, держи крест, – сказал Стенька, протягивая ему крест, – и вы!
Священники подошли и взяли кресты в руки.
– Ну, детки, подходите на целование! – обратился Степан к толпе.
Народ дрогнул и длинной лентою потянулся мимо атамана. Каждый, крестясь, целовал крест, кланялся Разину и отходил в сторону.
Священники стояли бледные, дрожащие от ужаса и держали кресты перед собою, стараясь не видеть страшных трупов своих собратий, залитых кровью. Народ испуганно косился на мучеников, а Стенька Разин, страшный, как карающая судьба, как неведомый антихрист, недвижно сидел на коне.
Часа четыре длилась церемония присяги. Наконец она кончилась, и Стенька облегченно вздохнул.
– Ну, други, вот вы и казаки стали! Нет над вами воевод и бояр. Сами себе вольные! – сказал он. – Разделитесь вы теперь на тысячи, и будут у вас от вас тысячники, а каждая тысяча на сотни, и у сотни свой сотник будет, а сотни на десятки с десятским. Правиться все кругом радою будете. Как што, сверитесь и думайте сообща. А для порядку вам атаманом вот он будет! – Стенька указал на Ваську Уса. – А его есаулами – вот они! – он указал на Федьку Шелудяка и Ивашку Терского. – Им во всем верьте! А теперя выберите тысячников да посылайте их в городок. Дуванить добро станем!
– Многая лета Степану Тимофеевичу! – заревела обрадованная толпа.
– А, испить теперь! – сказал уже весело Стенька и, ударив лошадь, погнал ее в город.
При самом въезде у ворот стояло кружало. Длинная изба с широким навесом, под которым стояли столы и лавки. Вокруг росли тенистые тополи и ветвистые липы.
– Ой, славно! – сказал, осаживая коня, Степан. – Ивашко! – крикнул он Волдырю. – Ну ее, приказную избу! Давай тут пить! Раздобудьте, братья, горилки!
Он слез с коня и сел на лавку. Казаки скрылись и через минуту выкатили бочку.
– А ну, по – казацки! – смеясь сказал Стенька.
В один миг бочку поставили стоймя.
Фролка подскочил к ней и богатырским ударом кулака расколол дно.
– Ото ладно! – одобрил Стенька. – А ну! За качество!
Гришка Савельев спешно подал ему деревянный ковш. Стенька зачерпнул водки и жадно выпил.
– У – у! Здоровая горилка! Бисова вудка! – сказал он.
Ивашка Волдырь торопливо шел, махая руками, и сзади него казаки тащили мисы с галушками, варениками, пирогами, мясо и рыбу, баклаги, фляги, сулеи и жбаны с вином и медами.
– Ой! И опохмелимся же! – радостно закричал Стенька. – Ты, астраханский атаман, угощай, что ли!
Василий не отставал от других. Вино туманило ему голову и разжигало кровь. Убийства уже не приводили его в содрогание.
– Пити – греха не быти! – кричал он. – Тут вино, а в Саратове кровь пить буду!
– Ай да Вася! – радостно смеялся Разин.
– На дуван! На дуван! – кричала толпа, устремляясь снова за ворота к Ямгурчееву городку..
– Ну, Вася, – сказал Степан Ваське Усу, – вина всего не выпьем, иди дело делай, без тебя нельзя дуванить. И вы, есаулушки! – сказал он Шелудяку и Терскому. – Ну – те, шубу‑то мою не забудьте! – крикнул он вслед.
– Наливай, что ли, ты, Гришка! – приказал он Савельеву.
Василий тихо вышел и прошел в городок.
Там шумела и волновалась толпа. Кричали и стрельцы, и казаки, и голытьба, и вновь испеченные казаки – астраханцы.
Груды добра высились посреди площади. Василий подошел к Ваське Усу и сказал:
– Моим молодцам тоже батька дать указал!
– Знаю. Много их?
– Сто сорок!
– Пришли от них молодца!
– Здеся я, атаман, – словно из земли вырос Кривой и поклонился, сняв шапку.
– Ну и стой тут! – сказал Ус, деля добычу.
Чего только не было в горах наваленного добра. Мешки с деньгами, и одежда, и сбруя, и оружие, и тут же кресты, образа, церковное облачение и мисы с самоцветными камнями.
Казаки привычными руками сортировали кучи, складывая одно к одному.
Потому Ус стал делить. Четвертую часть каждой кучи он отделил на атаманство. Половину оставшихся на казачество, половину вновь оставшегося стрельцам и работникам Разина, а остальное астраханцам.
Тысячники, а потом сотники подошли к своим частям и поделили их поровну, потом десятские разделили на десять куч каждую, а там подошли дольники и стали метать жребий – кому что.
Василий выбрал себе дорогие чеканные пистолеты, кинжал и саблю, а все остальное отдал своим удальцам.
Их нельзя было узнать. Пасынков оделся в парчу и бархат. На Кривом был дорогой атласный кунтуш, Дубовый надел на себя боярский кафтан и гарлатную шапку.
В толпе замелькали армяне и евреи, и пошел торг и потом пьянство.
Густая толпа стояла вокруг кружала, где пил Степан, и, как собака, ждущая подачки, жадно смотрела на своего батьку. А тот, в шубе, возвращенной ему назад, без шапки, время от времени кидал в толпу мелкие деньги.
Среди пьяного гомона нередко слышались вопли и стоны. Это астраханцы вылавливали своих ворогов и казнили их.
Попадался купец, приказчик, приказный или дьяк – и, насмеявшись над ним, буйная толпа убивала его каким‑нибудь хитрым способом.
– До атамана! До атамана! – изредка раздавался крик. – Батька! Послушай!
– Чего там? – спрашивал Стенька. В кружало входил полупьяный казак и волок за собою девушку.
– Ин, – говорил он, – я при Астрахани один на десять по распорядку оставлен. Полюбилась мне красна девица, а поп не венчает.
Стенька сразу приходил в ярость.
– Поп?! Ах он песий сын, коровий помет! Ивашка, иди, прикажи венчать молодца. Скажи, в воду его посажу!
– Батюшка Степан Тимофеевич! – раздавались снова крики, и толпа астраханцев вваливалась в кружало.
– Чего, детушки?
– Дозволь сыск сделать! Многие из приказных людей да дворян схоронились: вели их отыскать и побить, а то придет от государя присылка, – они нам станут первые вороги.
– А бейте их, детушки! На то ваша казацкая воля!
– На митрополичьем дворе их много. Там и щенки – воеводы.
– Ну, ну! Это уже когда я уеду. А теперь по улочкам шарьте!
И, день в день, три недели шли в Астрахани рука об руку разбой и пьянство.
VI
Василий истомился. Жажда мести, страстная любовь к Наташе незаметно разгорались в нем и теперь пылали пожаром, а Стенька Разин словно забыл про свои походы в этой Астрахани.
– Батько! – говорил иногда Василий Разину.
– Чего, сынку?
– Да когда ж мы на Саратов пойдем, скажи на милость?
– А что, сынку?
– Да терпеть не могу больше! Смотри, государь стрельцов нашлет – и не осилим Саратова.
– Ну, ну! Мы их всякую силу разобьем. Не бойсь! А ты потерпи малость. У нас сказывают: «Терпи, казак, атаманом будешь!»
– Нельзя раньше, – таинственно объяснял ему Фролка, – вишь, братан заказал два струга обрядить. Хоругви новые сделать.
– Для чего два струга?
Фролка понижал голос до шепота:
– Один для Никона – патриарха, а другой для царевича Алексея Алексеевича!
– Да ведь он помер?
– Нишкни! Это бояре выдумали. Они его извести хотели, а ен до Степана убег. Теперь с нами!
Василий качал головою:
– А Никон отколь?
– С Белоозера. Его оттуда наши казаки своровали.
Василий успокаивался на время, но потом вновь начинал тосковать. Виделись ему странные сны, чудились наяву странные видения. В ушах и во сне, и наяву звучал призывный голос Наташи: «Вася, Вася!«Он даже иногда испуганно оборачивался, так явственно слышался ее голос.
За последние дни мгновенье за мгновением вставали в его уме воспоминания своего позора, разорения и нового позора. Он просыпался иногда от мучительной физической боли, трогал спину, омоченную потом, и она казалась ему окровавленной. Он рычал от жажды мести и царапал свою грудь руками.
А Разин пил в кружале день в день, в вине ища и вдохновенья, и силы.
Однажды он вдруг обратился к Василию:
– Иди на митрополичий двор. Возьми у него старшего сына князя Прозоровского, Бориса, и приведи пред мои очи.
Василий тотчас встал, позвал с собой десять человек из своего отряда и пошел.
Митрополичий двор казался крепостью.
Вкруг него окопали ров, за тыном насыпали вал и наставили пушки.
– Ей, ей, ей! – закричал Василий. Из‑за тына показалась голова служки:
– Чего тебе?
– Впусти или прикажи выслать мне Бориса, сына воеводы. Степан Тимофеевич приказывает!
Служка скрылся. Полчаса спустя открылись ворота, и из них вышел красивый юноша.