Он вынул острый тоненький нож, обнажил руку девушки и ловко вскрыл жилу. Кровь, темная, густая, тяжелыми каплями закапала на пол.
Карлик качал головою, но следом за этим кровь пошла быстрее и, наконец, брызнула светлой, алою струею.
– Оживет! – радостно сказал карлик, ловко зажимая жилу и бинтуя обрывком полотенца раненую руку. Девушка медленно открыла глаза. Лицо Василия озарилось радостью. Он нагнулся над ее изголовьем и тихо сказал:
– Наташа!
В его призыве была вся его любовь. Наташа подняла голову, в ее глазах мелькнул словно испуг.
– Прочь, прочь! – закричала она неистово, вскочила на ноги и снова без чувств запрокинулась на постель.
– Не узнала! – с горечью и испугом сказал Василий. Карлик искоса бегло взглянул на него и покачал головою.
– Капское дело! – продолжал он.
– Что ты сказал?
– Я сказал плохо! – ответил карлик. – С ней злая болезнь будет. Огневица, и потом ее бесы мучить будут. Долго болеть будет!
– Вылечишь?
– Все от Бога!
– Так слушай! – сказал Василий. – Я не с Богом считаться буду, а с тобой! Вылечишь и проси с меня что хочешь. Я богат! Умрет – и я в твой горб ноги твои засажу и тебя на огне спалю, как гада! Понял?
Бедный карлик задрожал, как лист, и опустил голову.
– Я не Бог! – забормотал он.
– Молчи, – прошептал Василий, – а то велю батогов еще засыпать!..
Карлик сел на пол у постели больной и тихо заплакал.
– Не выпускать его без моей воли! – приказал Василий часовым и вышел.
– А я тебя ищу, батько, – закричал, идя Василию навстречу, Гришка, – надо дело робить! Да, цур тебя, що ты такой хмурый? Чего захилився, сынку? Але горе?
Василий махнул рукою:
– И не говори, друже! Коли умрет, я не жилец буду!
– Кто умрет?
– Невеста моя!
– Та – та – та, – засмеялся казак, – а я думал, что у доброго казака и женка, и невеста – одна саблюка! А што с ей?
– Заболела. Со страха, верно. Лежит и как мертвая!
– Ну и оживет, атаман! Пойдем горилки выпьем да про дела погуторим!
– Какие дела?
– А як какие? Про казачество рассказать надо, в казачество ввести, круг сделать, присягу взять, добро поду – ванить. Мало дела? А потом, что дальше! Куда отсюда пойдем?
Василий схватился за голову:
– Ах, одно у меня теперь дело. Тоска, тоска моя! И месть не радует!
– Негоже, атаман! – серьезно сказал Гришка. – Ты мне люб, и я по душе говорю: негоже! Кабы батька узнал, что ты по девке воешь, ой, плохо было бы! А дела своего, казацкого дела, забывать не можешь. На то атаман ты! Да, крепись, батька, – прибавил он весело, – а я тебе помогу. Что за казак, коли бабиться станешь!..
Василий встряхнулся.
– Тяжко, друг! – сказал он. – Все время мечту лелеял, и вот тебе – на!
– То ли бывает, батько! – ответил Весело Гришка. – Я вот двух коханок имел и потерял. А любили как!
– Померли?
– Ни! Бросил их, потому не казацкое это дело. Гляди‑ка, народ уж весь собрался!
– За надолбы, други! – зычным голосом крикнул Василий. – Сейчас присягу возьму с вас! А ты, есаул, пошли молодцов за попами!
Он сел на коня и в сопровождении Гришки, Кривого и Пасынкова с союзниками поехал через посад за толпою.
Там, составив круг, он сказал всем, в чем они присягнуть должны, и повторил им, что есть казачество.
– Это вольная воля. Нет над тобой господина, и ты никому не господин. У казаков все братья. Казак последним с бедным делится и всегда стоит за слабого и обиженного. Нет ничего лучше казачества, да никто лучше того и не удумает вовек!
К этому времени в поле привели пять священников. Они слышали уже про крупную расправу с их братией в Царицыне, Камышине и Астрахани и смирились заранее.
– Митрополит Иосиф смирился, – говорили они, – а мы и тем паче!
Народ стал креститься, целовать крест и кланяться Василию.
После присяги он объяснил им порядок управления. Велел выбрать тысяцких, сотников, пятидесятников и десятников и прибавил:
– А до прихода самого батюшки Степана Тимофеевича я атаман у вас, а Григорий Савельев есаул мой. У нас про все спрашивайте! К завтрому выберете и завтра добро дуванить будете, а теперь и по домам. Ишь, ночь на дворе!
Солнце действительно уже давно закатилось, и вечерняя тьма покрыла землю. Народ, гудя, как рой пчел, потек назад в город, но не для того, чтобы спать, а чтобы продолжать пьянство, буйство и разбой. Кабаки стояли раскрыты настежь, у некоторых домов стояли прямо на улице выкаченные из погребов бочки с выбитыми днищами.
– Гуляй, казак! – весело говорил Гришка. – Ой, любая жизнь! Ни тебе горя, ни тебе заботы. Придет смерть – помирать будем! Пойдем, Вася! А?
– Нет, – сухо ответил Василий и поехал к воеводскому дому.
Все время, когда он и говорил, и принимал присягу, и разделял новых казаков, только одна мысль о Наташе жила в его голове и сверлила ее словно буравом. Неужели умрет? Неужели все его страдания, и его разбойничество, и его любовь останутся без награды?.. Где правда?..
– Не будет того! У смерти вырву! – крикнул он почти в голос и вошел в разграбленные покои.
Кругом было темно, уныло и пусто. Шаги его гулко разнеслись по пустым переходам. Он едва нашел в темноте горницу и, отпустив часовых гулять, тихо вошел. Горницу освещали лампадки, и при их трепетном свете высокая белая постель, на которой лежала Наташа, показалась Василию катафалком. Он даже задрожал от страха и, крадучись, словно вор, подошел к постели. Он не узнал Наташи. Вместо мертвой бледности лица он увидал пылающие как жар щеки. Недвижная раньше Наташа металась по постели, сжимала руки и быстро, быстро говорила:
– Пощади! Оставь! Ведь он старик, седой, слабый! Не мсти ему! Ай, огонь, кровь! Зачем ты меня тащишь? Оставь меня! Ха – ха – ха! Да! Я прокляла тебя! Уйди… кровь! Я боюсь крови! Поди умойся!
– С нами крестная сила! – в испуге крестясь, отшатнулся Василий.
– Тсс! – зашипел у него под локтем карлик.
– В нее вселились бесы?
– Огневица это! Ух! Страшная немощь! Десять ден она будет кричать и корчиться!
– С ней можно говорить?
Карлик покачал головою:
– Нет! Она теперь как безумная! Она ничего не видит, ничего не слышит. Тсс!..
Больная заметалась и заговорила снова.
Она вспоминала свои свидания, звала Василия, называла его нежными словами, потом клялась отцу, что любит одного Василья.
Он закрыл лицо руками, опустился на пол и зарыдал.
Карлик дал больной напиться, потом сел подле Василия и ласково заговорил:
– Ты бы лег, пан мой! Я буду с нею и не засну, а ты устанешь! Смотри, какие у тебя сухие руки, как горит твоя голова, а у тебя много дела!
– Уйди! Я не могу заснуть. Вылечи мне ее.
– Как Бог! Я помогать буду, а сам ничего не могу! – заговорил карлик. – Ведь мне, пан мой, мне ее как душу жалко!..
– Город сожгу, в церквах надругаюсь, если помрет она! – простонал Василий. Карлик задрожал. Больная снова начала кричать и метаться.
Она звала кого‑то на помощь. Ей виделись всюду кровь, отрубленные головы. Карлик поднес ей питье, и она вдруг закричала:
– Это кровь, кровь! Я не буду пить ее. Я видела, как она текла в чан и дымилась!..
Голос ее гулко раздавался в пустых горницах, и Василий вздрагивал от суеверного страха.
Она видела, может быть, смерть отца и брата!
При этой мысли он вскочил и схватился за голову. Да нет! Она, вероятно, сразу сомлела от страха.
Наутро он вышел принять выборных и следить за дуваном, и все с невольным состраданием посмотрели на него. Волосы его всклокочены. Воспаленные от бессонных ночей глаза горели сухим блеском, лицо потемнело и осунулось, и он казался страшен, как мертвец.
– Ну, ну, братику, – сказал ему Гришка, – этак ты и батьки не дождешься, я тебя в домовину упрячу! Ни, треба горилки выпить. Да много горилки, чтобы с ног сбило!
– Выпью, – согласился Василий, – иначе силы моей не станет.
– Вот это так! Вот‑то по – казацки! – обрадовался Гришка. – Идем теперь дуванить, а потом продуванивать! Ха – ха – ха!
Страшную жизнь повел Василий. Казалось, днем он хотел в вине залить все горе, которое накоплялось за время бессонной ночи.
Прислушиваясь к бреду больной, он смутно начинал догадываться о причине ее болезни, но догадки были так мучительно ужасны, что он старался скорее утопить их в вине, чтобы они не разгорелись в его мозгу пожаром.
Гришка смотрел на него и только качал головою.
– От, и то бабы робят, – с возмущением говорил он, – был казак, удалый казак, а что с него сталось? Скажет батька той дивчине спасибо!..
Василий мучился.
– Скажи, скоро она в себя придет, чтобы с ней говорить можно было?
– Ой! – вскрикивал карлик. – Ни Боже мой! Она без памяти еще, может, целую неделю пробудет, а очнется такая слабусенькая, як былиночка. Дунь – и нет! Она пана любит, бардзо любит. Увидит его. Ах! И умрет!
Хитрый карлик уже понял страдания Наташи и грустную повесть ее любви и в то же время боялся даже намекнуть на свои догадки Василию.
При этих словах карлика Василий поникал головою. Он и ласкал карлика, и пугал его своими вспышками гнева. После дувана он надавал маленькому знахарю столько добра, сколько тот не имел за всю свою долгую жизнь, если сосчитать все его за то время доходы.
– Больше дам, – говорил ему Василий, – если ты ее вылечишь, а нет…. – И он только сверкал воспаленными глазами, отчего у карлика тотчас начинали стучать зубы.
– Атаман, – сказал ему однажды утром Гришка, – Ивашко Волдырь приехал!
– Где? – встрепенулся Василий.
– А где ж быть ему, как не в кружале.
Василий торопливо пристегнул саблю и пошел в кружало. Правая рука Стеньки Разина, так сказать его министр, сидел в кабаке, окруженный сотниками, и пил уже десятую чару за казацкую вольность, когда вошел Василий.
– Ото и сам атаман! – воскликнул Ивашка, грузно вставая. – Ну, почеломкаемся, казаче!
Он крепко стиснул Василия и поцеловался с ним трижды.