А у пяты высокой колокольни во всяких позах, в изодранных одеждах, а некоторые и обнаженные вовсе, лежали брошенные, с завязанными руками старики, мужчины, женщины и даже дети. Впереди всех на ковре, в дорогом кафтане и латах, лежал пожилой полный мужчина. Лицо его было смертельно бледно. Ковер под ним был смочен кровью.
— А что было тут? — спросил Стенька, останавливая коня и быстрым взглядом окидывая картину.
— А какой-то бисов сын, — ответил Фролка, — стал у двери да и ну, машет ножом и не пускает!
— Это дура, Фрол! — высунувшись из толпы, крикнул какой-то оборванец.
— И впрямь дура! — усмехнулся Стенька — А ну, братики, подымите мне воеводу!
Он медленно слез с седла и вперевалку пошел к раскату.
Двое казаков бросились к лежавшему на ковре и, быстро взяв его под руки, поставили на ноги.
Стенька медленно подошел к нему, принял от казаков, взял под мышку своей сильною рукой и с ним вместе скрылся за маленькой дверкой колокольни.
Кругом воцарилась мертвая тишина. Василий, Фрол и Васька Ус слезли с коней и все с замиранием сердца смотрели на верх колокольни.
— Вон они! — крикнул их толпы голос.
— Дурень, — ответил другой, — батько его на самый верхний венец взведет!
— Тихо идут как! Я в минуту бы…
— Небось батька, поди, несет его на руках!
— Вошли, вошли!..
На верхнем ярусе колокольни показался Стенька и с ним рядом воевода. Они стояли плечо о плечо.
Стенька что-то говорил воеводе. Воевода покачал головою.
— Ишь, ишь! — заговорили в толпе. — Ну, конец тебе, воевода!
Стенька, видно было, как подтащил воеводу к низким перилам и толкнул его от себя в грудь обеими руками.
— Ух! — охнула толпа. Тело воеводы мелькнуло в воздухе и грузно ударилось о землю.
Что-то вздрогнуло в груди Василия.
— Ишь ты как побелел, братику! — сказал ему, толкая его в бок, Ивашка Волдырь.
— С непривычки, — усмехнулся Ус.
Стенька Разин тихо вышел из-под колокольни.
— Ну, и поджигать можно! — сказал он, подходя к своим.
— А что с этими сделать присудишь? — спросил Ус. Стенька оглядел толпу связанных равнодушным оком.
— Что? Да повесить их! — ответил он и пошел.
— Расправляйтесь, братики, со своими недругами! — крикнул Ус.
В ответ ему раздались рев и вопли. Толпа, стоявшая доселе в нетерпеливом ожидании, рванулись к подножию колокольни.
Вон казак взмахнул саблею, какой-то мужичонка, вопя, рвался вперед, подняв над головою огромный кол; вон ражий стрелец закрутил волоса женщины на руку и медленно водил по ее горлу ножом. Кровь брызнула фонтаном, и он осклабился.
Василий отвернулся в ужасе и побежал вдогонку за атаманом. Вдруг он поскользнулся и упал, руки его скользнули по чему-то влажному. Он поднялся. Тонкой струею от собора текла липкая кровь, перемешанная с грязью.
Он добежал до приказной избы и перевел дух. Навстречу ему с гоготом казаки, посадские и стрельцы ворохами тащили толстые книги, свитки и грудой кидали перед собою на площадь.
— Куда это? — спросил Василий.
Один казак посмотрел на него с удивлением.
— А жечь! — ответил он.
Василий вошел в избу. Посредине стоял длинный стол, уставленный едою, кубками и сулеями. Стенька Разин, засунув за широкий кушак руки, сдвинув шапку на затылок, кричал казакам:
— Несите, несите, молодцы!
Он увидел Василия и кивнул ему.
— Вот так я сожгу все дела и на Верху, в Москве! Ну их к бису. От них только одно горе!
Василий опустился на лавку. Стон и вопли стояли в его ушах; чуть он закрывал глаза, перед ним вставал стрелец, режущий женщину. Он невольно вздрагивал и раскрывал глаза.
— Что ты такой сумный? — спросил его Стенька, подходя к нему.
— Крови много! — тихо ответил Василий.
— Ха-ха-ха! A казаком назвался! Как же ты, братик, воеводу накажешь?
Словно кнутом ударил он Василия, и тот сразу загорелся злобою. Глаза его вспыхнули.
— Вот то-то! — одобрительно сказал Стенька — А тут, братику, каждый свои счеты сводит.
В избу друг за другом стали входить есаулы. Лица всех и одежда были испачканы кровью. Глаза горели страстью, и все, крича и шумя, казались пьяными.
— Ну, хлопцы, поработали за сегодня! Пображничаем! — сказал Разин, садясь в голову стола. — Ты, Фролушка, справа садись, а Василий слева, вот так! Ты, Вася, — обратился он к Усу, — вином потчуй. Наливай водки сначала по доброй чаре!
Казаки жадно набросились на вино и пищу. Они брали руками из мисок куски мяса и рвали их зубами, запивая вином, медом, водкою. Беседа делалась все шумливей и шумливей.
Стенька весело расспрашивал всех о взятии города.
— Ни, — говорил Ус, — и у Вознесенских ворот было мало драки. Только немчин один…
— Какой немчин?
— А тот. Помнишь, батька, когда мы отсюда уходили, воеводы до нас немца послали. Ты еще его чуть саблей не окрестил.
— Так он, песий сын, дрался?
— Пока не зарубили его, все саблюкой махал!
— Ишь, бис его возьми!
— А там и ничего больше, — заговорил Фрол, — только черкесы да персюки дрались. Ну, да их немного и было!
— Всех позабрали?
— У батьки их попряталось много, на митрополичьем дворе.
— Ну, тех оставить надо до поры. Уважим батьку! Эх! — смеясь, воскликнул Степан. — А помните, есаулы, как ваш батько в этой избе булаву сложил. Еще воеводы так-то кочевряжились!
— Эге-ге! А помнишь, батько, як князь Львов шубу у тебя оттягал, — сказал Федька Шелудяк, рослый мужик с бабьим лицом.
Стенька кивнул.
— Попомнились ему мои речи, вражьему сыну! А вы, братики, дуванить будете, шубу мне отдайте!
Василий молча сидел подле атамана и с удивлением смотрел на него. Что в нем? Вот он сидит со всеми, такой же, как все. Даже одет не лучше, чем вот хоть Ивашка Терской или Васька Ус. И говорят с ним все, как со своим казаком, а вот он встанет да оглянет всех — и вдруг шапки полетят с голов, и все смолкнет, и по одному слову его пойдут в огонь, на верную смерть.
И Василий чувствовал, что и он за этим Стенькой пойдет везде. Степан, словно угадывая его думы, оборачивался к нему и ласково трепал по плечу.
— Пожди, братик, скоро на Саратов пойдем! — говорил он ему.
В избе уже шел дым коромыслом. За дверями избы глухим стоном отдавалось народное буйство.
Степан подозвал своего любимого Волдыря и тихо сказал ему:
— Ты, Иваша, пойди собери раду да скажи о добром казачестве. Завтра, мол, присягать будете!
Волдырь пошатнулся и пошел из дверей.
— А ты, Федя, — перегнулся Степан к Шелудяку, — закажи все добро в Ямгурчеев городок тащить. Завтра там его и подуваним.
— Ладно, батька! — покорно ответил Шелудяк и вышел следом за Волдырем.
— Пейте, браты есаулы! — закричал Степан. — Пейте, казаки! А ну!
— Помнишь, атаман, — сказал ему Терской, — как про нас песню Кривоглаз сложил. Славный мужик был и песни ладно складывал! Персюки зарубили!
— А ну!
— Подтягивайте, хлопцы!
Терской приложил руку к щеке и затянул высоким фальцетом:
Что пониже было города Саратова,
А повыше было города Камышина,
Протекала, пролегала мать Камышинка-река:
Как с собой она вела круты красны берега.
Круты красны берега и зеленые луга…
Песню подхватили гуляющие и хмельные казаки, и она гулко разнеслась по приказной избе. Пели они про то, как удалые разбойнички перетащили через нее на Волгу с тихого Дона свои струги и пошли вниз на сине море Хвалынское, и было в той песне столько молодецкой удали, столько шири и воли, что у Василия слезы выступили на глазах, и, сжимая кулаки, он думал про себя: "Вот она, жизнь молодецкая!"
Песня вынеслась на площадь, там подхватили ее проходившие казаки и понесли дальше, и зашумела она по всему городу.
— Ну, братцы, — вдруг сказал Степан, — а я с вина да радости и захмелел совсем. Поеду к себе на струг. В утро свидимся, а вы пока что гуляйте! Вася, — сказал он Василью, — ты спать-то на струг ворочайся. Поедем, Фролушка!
Они поднялись и вышли из избы. Их ухода почти не заметили пьяные есаулы. Песни сменялись песнями.
Василий поднялся и осторожно вышел из избы. Время приближалось уже к вечеру.
IV
Василий вышел на крыльцо и на минуту остановился в изумлении и ужасе: у крыльца стояла огромная лужа крови и в нее вливалась широкая кровавая река из собора, откуда все еще раздавались неистовые крики, смешанные с воплями и стонами.
— Что там деется? — машинально спросил Василий у пробегавшего мимо стрельца. Тот на мгновение приостановился.
— А лиходеев бьют! — ответил он и побежал дальше. Площадь представляла волнующееся море лиц и голов.
Одни, что-то крича, бежали от раската, другие устремлялись к страшному месту побоища, с гиком и хохотом пьяная ватага влекла какого-то юношу, одетого в длиннополый кафтан. Через мгновение четверо стрельцов тащили своего офицера и кричали:
— Не бойсь, теперь мы покомандуем!
Василий сошел с крыльца, осторожно обошел страшную лужу и пошел по городу.
Но, пройдя немного, Василий вошел в пустынные улицы. В них словно вымерла жизнь. Маленькие лачуги и высокие двухэтажные дома с раскрытыми настежь воротами хранили какое-то печальное молчание, словно в каждом доме был покойник.
Василий вошел в ворота одного дома Кругом было тихо, безлюдно. Цепная собака с разрубленной головою недвижно лежала подле своей конуры, уткнувшись мордой в s лужу крови.
Сараи, амбары, клети — все было отперто настежь; у лестницы, что вела в хоромы, были сломаны перильца, и двери крыльца были сорваны с петель.
Василий понял эту безмолвную картину. Жил тут какой-нибудь боярин. Челядь его, почуяв волю, расправилась, с ним и с его добром, годами копленным.
"Что ж, так ему и надо! — стал говорить себе Василий. — Бил он и истязал холопов. За него их и на правеж водили, может! Ну, теперь и расплачивайся!"
Но в то же время сожаление прокрадывалось в его душу, и ему опять вспоминалась женщина, которой стрелец резал горло.