Свитка немного поморщился.
— Что ж, тут дурного ничего нету, — процедил он сквозь зубы.
— Дурного нет, но смешного много.
— Как кому!.. А по-моему и это не лишнее: может пригодиться.
Хвалынцев недоверчиво засмеялся.
— Ну, полноте! — сказал он, — серьезный вы человек, а говорите неподобное! Ведь не научит же такая потеха и взаправду бить москалей!
— Все-таки… это… это дух воспитывает.
— Хм… Разве что дух! — помолчав, согласился Константин, видя, что тон и направление его замечаний не нравятся Свитке.
Меж тем компания прибыла уже на условный пункт, к опушке Карначевской рощи. Эта небольшая роща, в которой на обычном месте тотчас же расположился повар с походными таганцами и вертелами и со всею своею фурой, должна была, по заранее составленному плану, находиться в тылу линии охотников. Шагах в пятистах от нее синел сосновый бор, известный под именем «Вишовника». Когда Хвалынцев, озадаченный странной этимологией этого слова, осведомился у своего возницы, откуда происходит и что обозначает это странное название, то тот весьма наивно и просто ответил ему:
— А то, паночку, гля таво, што в ём спакуль веку усё вешаютца… гля таво й Вишовник.
— То есть как это вешаются? — переспросил Константин, оставаясь в некотором недоумении перед таким объяснением.
— А так, як усягды! — тем же тоном ответил возница, — на поясцу, чи на вяровци… захлестнець за сук, пятлю сделаець, та й гатова!
— И много тут вешалось?
— А усе, кому горо яко, аль так сабе марно жиць на сведи…
— И давно ему такое прозвание дано?
— А дауно. Ще й от здедоу зосталося… То здауна так, паночку!
Хвалынцев пожал плечами.
— Чего вы? — озирнулся на него Свитка.
— А того, что сколько ни жил в России, — отвечал Константин, — и в скольких местах ни перебывал, но, ей-Богу, нигде не встречал такого характерного названия!
— Не доводилось, значит, — заметил Свитка.
— Да!.. А вот здесь довелось! — с некоторого рода маленьким злорадством отпарировал Хвалынцев, поняв из тона Свитки сокровенный смысл его замечания, которым он хотел сказать, что и в России мол то же самое. Всеми этими случайностями, на лету подхвачиваемыми сведениями обогащалась сокровищница знакомства Хвалынцева с хваленой Литвою.
Между Карначевскою рощею и Вишовником, почти по самой опушке, растянулась полукруглой линией длинная цепь охотников, занявшая собой от одного фланга до другого расстояние версты в полторы, коли не больше. Хвалынцеву досталось место при самой дороге, которая, пролегая мимо Карначевской рощи, уходила в глубь соснового бора. Он выбрал себе наиболее удобный пункт, около старой, опаленной и разбитой грозой сосны, которая одиноко высилась своим искалеченным стволом над мелким хвойным кустарником, и довольно удобно примостился за ее прикрытием, в ограждение себя от чуткого внимания зоркого зверя. Наторенный проселок, со своими двумя глубокими колеями, пролегал от него шагах в пяти, не более. Вправо и влево от себя, шагов на пятьдесят расстояния, Хвалынцев мог видеть двух соседних стрелков, которые оба принадлежали, кажись, к дворне пана Котырло. "Если и дам промах, значит, те поддержат", подумал себе Константин, не имевший претензии считать себя ни особенно ловким, ни особенно опытным и страстным охотником. Он в охоте всегда любил более окружавшую его природу и потом хороший способ убить праздное время не без пользы для собственного здоровья.
В воздухе было тихо и чуялся легкий морозец. В лесу тоже стояла тишина невозмутимая, только ветер порою с легким шумом тянул по вершинам. Прошло с добрый час времени с тех пор, как Хвалынцев занял свое место под опаленною сосною. Вдруг далеко-далеко в лесу послышался короткий лай собаки. Через несколько мгновений к нему присоединился другой собачий голос, к другому третий, а там еще и еще, и минуты через три лес огласился знакомою переливчатою музыкою… Гончие дружно вели по зверю. Хвалынцев заботливо осмотрел свой курок и прислушался: направление собачьего лая казалось значительно левее… "Далеко; не на нас ведут"… В эту самую минуту ухо его различило другой, совсем посторонний звук. Он обернулся и увидел, что позади, приближаясь к нему, громыхает по замерзлым колеям легкая повозка, запряженная в одну лошадку. По морозцу лошадка бежала бойко, так что повозка приближалась довольно быстро. Вдруг соседний стрелок справа неистово замахал на нее руками, как бы желая остановить, но видя, что это не помогает, решился наконец закричать вполголоса, продолжая свою жестикуляцию:
— Стой!.. Стой!.. Назад!.. Невольно!.. Невольно далей!.. Пречь за колеи!
Повозка почти приблизилась к тому месту, где стоял Хвалынцев.
— Тпрру-у!.. Тпруу-ся! — послышался из нее недовольный голос. Лошадка стала и отфыркнулась.
Хвалынцев обернулся и увидел священника, того самого, как показалось ему, который вчера служил обедню в Червленской церкви. Он один сидел в своей повозке и сам правил.
— Полеванье, запевне? — начал было он по-польски, заметив Хвалынцева и приподняв ему свою широкополую шляпу.
— Да, батюшка, охота — отвечал тот по-русски.
— Так-с… проехать, значит, не можно?
— Не знаю, право… Вероятно, нельзя. Потому облава с той стороны — сюда, значит, гонят.
— Так-с… Хм… Какая ж досада, право! — со вздохом причмокнув языком, проговорил священник, безразлично осматриваясь в лес и по сторонам озабоченным взглядом.
— А вам очень спешно? — спросил Хвалынцев.
— Да надо бы… болящий тут у меня один — вот в Миньках, за лесом тут… версты четыре будет.
— Так вы что же, навестить?
— Да; лекарствице везу…
— Сами лечите? — продолжал расспрашивать Хвалынцев, который, соскучившись стоять более часу на одном месте и слыша по лаю, что зверя гонят совсем в другую сторону, рад был случаю развлечься немножко болтовнёю с посторонним человеком, который к тому же представлял собою для него некоторый интерес, как русский священник этого края.
— Да-с, врачуем с Божьею помощью, — скромно и просто отвечал тот. — Медиков-то по ближности нет, ну да не всегда и едут они охотно к селянину… Так вот по необходимости… и тем паче своего прихода. А вы, осмелюсь полюбопытствовать, сдается мне, русский? — с некоторою застенчивостью вдруг спросил он.
— Русский, батюшка. А что?
— Так, по выговору слышно. Очень приятно… Знаете, в здешнем крае это на редкость, если кто из России. Верно на службу прибыть изволили?
— Нет, батюшка, проездом… Совсем случайно попал.
— Сродников, значит, или знакомых имеете?
— Да вот почти только что познакомился. У попутчика моего тут знакомые, а я уж так только с ним.
— Так-с, так-с, — раздумчиво проговорил священник, вглядываясь в даль дороги все тем же безразличным взглядом. — Вчера, если не ошибаюсь, — вдруг прибавил он, приветливо обращаясь снова к Хвалынцеву, — в церкви нашей изволили быть… сдается мне, будто приметил за обедней…
— Как же, батюшка, был, — словоохотливо подтвердил Константин. — Это первая еще церковь, в которой мне довелось быть в здешнем крае.
— Церкви-то вообще здесь не богатые, — заметил священник, как бы извиняясь в нищенской внешности своего храма.
— Зато костелы, кажись, очень богаты?
— Костелы… Н-да, костелы богаты… Ну, да большому кораблю большое и плаванье, говорится…
— А разве православная церковь здесь такой маленький кораблик?
— Не маленький, а знаете… извините на моем откровенном слове, — забытый, так сказать, обиженный корабль, и трудно плавать в здешних морях-то: очень уж много всяких камней подводных…
— Почему так?
— Да по всему-с: и духовно, и материально. Теперь начать хотя бы с материального: ведь ксендз вон, даром что безбрачен, а одного казенного положения получает почти втрое более против нашего брата, ну и от помещиков тоже поддержка большая, а нам откуда же? Хлопы народ ведь бедный, круглый год картошку да хлеб с мякиной едят… на поддержку храма и то вон во сколько лет никак не скопимся… А в России-то нас, к тому же, кажется, как будто и за русских совсем не почитают… и не знают нас даже… совсем позабыты… Так вот и сиротствуем — и народ, и церковь, и священнослужители…
Хвалынцеву, после столь откровенно и беспритязательно высказанных слов, захотелось, придравшись к случаю, проверить несколько достоверность Свиткинских и Котырловских сообщений.
— А меня, напротив, все уверяли тут, — сказал он, — что правительство костел притесняет, а всячески пропагандирует православие, что даже в заграничных газетах жалуются.
Священник усмехнулся.
— Кто это уверяет-с?
— Да вот новые мои знакомые.
— Да?.. ну что ж… бывает. — Священник как бы затруднился вполне открыто высказать свою мысль перед незнакомым человеком, — бывает так, что уверяют иногда будто и белое — не белое, а черное. Всякое на свете бывает! А что это насчет заграничных газет говорить вы изволите, — продолжал он, — так я вам скажу, что нам-то даже вот и жаловаться некуда и некому.
— Что ж так? — удивился Хвалынцев.
— Бесполезно-с. Уж таков наш опыт исторический. Пожалуйся — из тебя сейчас сделают ябедника, беспокойного человека, ославят доносчиком, шпионом, а то пожалуй административным порядком и в дальний монастырь на заточение упрячут… У нас и эти примеры есть.
— Но ведь есть же у вас, наконец, и беспристрастные, честные, справедливые люди?
— Конечно-с… как не быть, да поди, доберись до них! Надо прежде сквозь двадцать мытарств перейти, а на каждом из них тебе шею свернуть могут. Ведь они здесь сила!
— То есть кто это?
— А господа дворяне… ну, и чиновничество тоже разумею в том же счете… Да, большая сила! — раздумчиво и неспешно повторил священник, но вдруг, как бы спохватившись, приподнял слегка свою шляпу и с смущенной торопливостью обратился к Хвалынцеву, словно бы извиняясь в чем. — Вы, впрочем, милостивый государь, не обессудьте на таком моем слове… может, я что и вопреки… с такой моей откровенностью… Но так как собственно думал себе, что русского человека встретил, то больше поэтому!.. Ведь нам это в редкость!.. А то, знаете, и высказать-то здесь некому… в себе таишь все это… На впрочем, извините, ежели что не так…