Автомат он держал в руках.
– Как тебе, Гриша, приключение? – спросил Комбат, перекрикивая гул мотора.
– Нормальное приключение, Иваныч, мне не привыкать. Здесь, в тайге, иногда такое случается! То на медведя-шатуна нарвешься, то на беглого каторжника.
– Так сколько нам туда плыть?
– Часа три, может, три с половиной, если, конечно, мотор не подведет.
– Твоя же лодка, ты ее должен знать, как автомат. С завязанными глазами должен уметь собрать и разобрать.
– Да брось ты, Иваныч, я же не дизелист. Да и лодка моя только неделю, это егеря катер.
– А ты его откуда знаешь? – спросил Комбат.
– Как откуда? Это друг моего бати.
– Твой отец из этих мест?
– Да, отсюда. И я здесь родился. Это потом в Свердловск переехали, а лет до десяти жил на берегах Байкала. Отец был охотником, промышлял в этих краях.
– Понятно. Батя у тебя, наверное, был мужик здоровый?
– Я же тебе рассказывал, мужик был что надо. Только вот не повезло ему.
– Ладно, не стоит об этом.
Лодка двигалась против течения, дул холодный ветер. Но Комбат даже не ежился. Его теплый бушлат был расстегнут.
– Красиво, конечно, здесь. А летом, наверное, вообще замечательно.
– Хотите – приезжайте, – сказал Бурлаков.
– Нет уж, нет уж, – ответил Подберезский, – лучше ты к нам в Москву.
– А что у вас в Москве делать? Водку пить?
– Не только водку, можешь в музей сходить, в Большой театр с Иванычем вместе.
– Не люблю я музеи и театры, мне лучше тайги места нет – свободу люблю.
Тяжело груженная лодка не без труда преодолевала сильное течение и буруны. Иногда брызги с белой пеной взлетали высоко, попадали Комбату на руки. А он улыбался. В общем, все, что случилось ночью, его ничуть не расстроило, а даже немного раззадорило. Ему опять захотелось приключений – такая уж у него была натура. Но в ближайшие несколько часов приключений не предвиделось.
– Мужики, дайте покурить. Сдадите конвойникам – те не предложат.
– Да уж, наверное, не дадут, – сказал Комбат, прикурил сигарету и сунул в рот Грошу.
Тот жадно затянулся, держа сигарету связанными перед грудью руками.
– Ты только не вздумай веревки пережигать, – заметил Подберезский, потому что будь уверен, я не промахнусь, если что. Стрелять умею.
– Ты-то чего с ними побежал? – обратился Комбат к Петрухе.
И тот ответил банальной фразой:
– Сказали, я и побежал. А если бы не побежал, конвойники меня бы сразу застрелили, прямо в вагоне. И все свалили бы на меня.
– Что там у них произошло?
– У кого? – спросил Петруха.
– Да черт его знает! Солдата мучили, мучили, трое суток стоял на дежурстве, не спал, не ел. Наверное, они его достали дальше некуда, вот он и решил с ними расправиться, – встрял Сема.
– Молодой еще был?
– Да, совсем пацан, – сказал Петруха, хотя солдат, расстрелявший своих товарищей, скорее всего, был его ровесником.
– Да уж, в этих конвойных войсках всегда была дедовщина, – заметил Рублев. – Покурить хочешь?
– Хочу, – сказал Петруха.
– Ладно, на и тебе сигарету, и тебе на.
Беглые заключенные курили, понимая, что возможно, это их последняя сигарета, и как только они попадут в руки солдат, те до трех считать не станут.
«Десять суток были на ногах, гоняясь за ними по тайге, злые, как волки. А может, еще и пронесет?» – думал Грош и в душе все еще надеялся, что ему пофартит и он сможет бежать.
– Слушай, Сема, – привалясь к приятелю, зашептал Грош, – может, попробуем дернуть?
– Куда? Ты что?
– Хрен его знает, еще не придумал. Если они сдадут нас, ты понимаешь, что будет?
– Тебе будет, – сказал Сема, отодвигаясь от приятеля.
– И мне, и тебе будет, ты уж не переживай.
– Я солдата того не душил, это ты его, – сказал Сема.
– Ax, какая же ты сука! Как бежать, так вместе, а как отвечать, так я?
– О чем базарите? Уже не бежать ли надумали? – спросил Подберезский, держа на коленях автомат с пристегнутым рожком.
– Куда тут бежать? Разве что, сумасшедший побежит, – сказал Грош.
– А вот моряки по воде ходят, – заулыбался Подберезский, – может, вы тоже попробуете?
– Нет уж, пробовать мы не станем. Я, конечно, шальной, но не до такой же степени, чтобы утонуть в хрен знает какой реке, даже не знаю еще как она называется.
– Ула.
– Ула, так Ула.
– А что, река красивая.
– Да ну ее к едреной фене!
За лодкой тянулась белая полоса пены, лодка тяжело шла, преодолевая сопротивление ветра и течение. Комбат время от времени поглядывал на часы.
– Когда доберемся, Гриша?
– Если ничего не случится, часам к двенадцати будем.
– Отдадим их и назад? – спросил Рублев.
– Если хочешь, можно зайти в магазин.
– В какой магазин? У них что, есть магазин?
– Конечно же есть!
– А что нам надо?
– Нам ничего не надо, – ответил Бурлаков. – Водки еще ящик, так что, неделю можно сидеть.
– Ты же обещал, Гриша, сводить нас на медведя.
– Вот вернемся и сходим, берлогу я уже нашел.
– А чего не сказал об этом?
– Некогда было. Я хотел все обстоятельно разведать, прикинуть что к чему.
– Далеко от избушки?
– Километров тридцать – тридцать пять.
– И что, все по сопкам?
– Можно по реке немного проплыть, а потом все равно придется идти.
– Большой медведь? – спросил Комбат, никогда ранее не участвовавший в подобной охоте.
– Думаю, что большой.
– Ну, какой большой?
– Такой, как Андрюша, если на него надеть тулуп овчиной наружу.
Комбат расхохотался, представив себе Подберезского в вывороченном тулупе.
– А он страшный? Кусается?
– Кусается, кусается… Медведь, Иваныч, зверь опасный и шуток не любит. Все надо делать обстоятельно, прежде чем к нему в гости идти.
– А ты ходил раньше на медведя?
– Ходил. Еще пацаном с отцом ходил. А вот мой дед, – Гриша Бурлаков явно приободрился и оживился: все, что было связано с тайгой, с промыслом, охотой, его всегда возбуждало и рассказы из него сыпались, как орехи из порванного мешка. – Так вот, мой дед по матери трех медведей завалил. Это, правда, было еще до войны. Ух, и здоровый же был мужик! Правда, я его не видел, мать рассказывала. Сам был невысокий, широкоплечий, но медведя мог завалить. Только ему не повезло, медведь ему лапой лицо разодрал.
– Как?
– Ну, как раздирают лицо когтями… Ты что, Иваныч, представить этого не можешь? Почти все волосы содрал. Но дед изловчился и всадил ему нож в глотку. Я еще тот нож видел, мальчишкой с ним играл. Нож будь здоров, ручка из кости, лезвие каленое, сантиметров где-то пятьдесят.
– И что с твоим дедом стало?
– Ничего с ним не стало. Помер мой дед в пятьдесят третьем году, а дожил, слава богу, до семидесяти лет.
– Да, мужики здесь здоровые.
– Да нет, здесь не очень. Там, на Урале, покруче люди, а здесь народ мелкий. Больше из каторжников, еще с царских времен. Селились здесь, когда их на свободу отпускали, да и высланных много. Тоже оставались здесь. В общем, народ здесь не шибко крупный. На Урале – там покруче, есть такие мужики, что и тебя, Иваныч, завалят.
– Нет, ты знаешь, Гриша, медведя твоего я боюсь и на охоту, наверное, не пойду.
– Эй, Андрюха, слышишь, – рассмеялся Бурлаков, – Комбат от охоты отказывается, медведя испугался.
– Это Комбат-то медведя испугался? Ты видел бы, Гриша, что он под Калининградом в затопленном заводе сделал!
– А что он там сделал? Как он там оказался?
– Это длинная история. Попроси Иваныча, пусть сам расскажет.
– Иваныч, что там было?
– Ничего там не было, слушай ты его.
– Поверишь, Гриша, наш Комбат завалил огромную обезьяну.
– Обезьяну? – изумлению Бурлакова не было предела. Его глаза выпучились, а рот растянулся в улыбке. – Серьезно, что ли, Иваныч, обезьяну убил?
– Там не только обезьяна… В общем, было дело.
– Что за обезьяна? – не унимался Бурлаков, время от времени поворачивая руль, направляя лодку по центру реки и стараясь не наткнуться на льдины, которые иногда появлялись прямо перед лодкой.
– Орангутанг, огромный, ну, наверное, как твой медведь.
– Орангутанг? – усомнился Бурлаков.
– Орангутанг. Я на него взглянуть боялся, страшная скотина, – сказал Подберезский. – Потом фонарем посветили, Гриша, так у него лапы… Он твою руку сломал бы, Бурлак, как палочку от пионерского барабана.
– Ни хрена себе! – изумился Бурлаков. – А чего ты мне об этом не рассказывал?
– Иваныч просил никому не говорить, вот я и не рассказывал.
– Тогда чего он медведя боится? Обезьяну уделал и с медведем, думаю, справится.
– Хватит вам подкалывать! – добродушно пробурчал Рублев. – Разговорились черт знает о чем. Не боюсь я твоего медведя.
– Ясное дело не боишься, просто цену себе, Иваныч, набиваешь. Думаю, ты медведя рогатиной смог бы завалить.
– Ну, уж, Гриша, нет! Рогатиной, пожалуйста, сам вали. Только чтобы потом мишка тебе морду не разодрал, как твоему деду, царство ему небесное.
– Разговоры какие-то у вас пошли, – связанные беглые заключенные странно поглядывали на этих троих мужчин, таких непохожих на всех тех, с кем им приходилось до этого сталкиваться. Военные, не военные, охотники, не охотники…
– Слушайте, а вы что, служили вместе? – спросил Сема, взглянув на Бурлакова, как на самого разговорчивого.
– Служили, служили.
– И что, он у вас командиром был?
– Был, есть и будет, – сказал Подберезский. – Правду я говорю, Иваныч?
– Да пошел ты, Андрюха! Никакой теперь я вам не командир. Так, друг, если хочешь.
– Конечно, хочу! Не дай бог, Иваныч, ты врагом станешь, такого человека, как ты, лучше за друга держать.
– Эй, осторожно! – крикнул Комбат.
И Бурлаков, и Подберезский, заговорившись, не заметили, как прямо перед лодкой, развернутая течением, всплыла большая льдина – толстая, серая, похожая на спину огромной глубоководной рыбы. Бурлаков резко повернул руль в сторону, лодка накренилась, едва не зачерпнув бортом холодную воду. Льдина со скрежетом ударила в борт.