– Как кость в горле! – сквозь зубы процедил Юрий. – Сильное влияние имеет он на Ивана. Во многом слушает его великий князь. Более нас…
– Более вас? – Анна подалась вперед. – А ежели Федька Воронцов завтра шепнет нашему отроку, что вы, дескать, Иоанна отравить желаете, а сами править хотите? Что сделает наш Иоанн? Мать его, не дрогнув, своего дядьку в тюрьму отправила, голодом заморила. Неужто и он не сможет?
Жутко стало братьям Глинским, страшно.
– Думайте, как Федьку от Ивана нашего отстранить! Да и детей его в шею! – злостно прошипела старуха. – Думайте! Иначе на что вы вообще сдались? Шуйских свалили, а сами не знаете, что дальше делать!
Понурив головы, покинули братья Глинские покои матери в глубоких думах.
Отовсюду приезжали многочисленные гости на свадьбу сына Федора Адашева. Давно сварено пиво, аромат от пекущихся пирогов приманивал полуголодных крестьянских ребятишек, не рискующих приблизиться к ограде дворянского имения.
Федор Григорьевич с довольной ухмылкой расхаживал по своей горнице, уже облаченный в нарядный домашний кафтан. Все складывается как нельзя лучше. В скором времени обещан ему чин окольничего (кто бы мог подумать ранее!), сын – доверенный слуга великого князя, а значит, влияние семьи растет. И уже не раз ловил себя на корыстной мысли, что зря сосватал Алешке невесту из таких же, как он, безродных дворян, да еще и далеких от роста и государственной службы. По старой дружбе обещано было, что ж теперь! Покручивая ус, с досадой вздыхал, что можно было и получше девку найти. Слова «побогаче» нарочно не упоминал про себя.
Двор и терем наполняются гомонящими гостями, все лезут обнять, поцеловать, и Федор Григорьевич недовольно кряхтит каждый раз, мол, нечего, кафтан помнете! Вот издали послышались бубенцы – в узорном возке, устеленном цветастыми коврами, везли невесту. Сперва вышли сваты, ее родители. Федор Григорьевич с супругой поприветствовали их объятиями и троекратными поцелуями, и сват, с блеском в глазах, улыбаясь, довольно подмигивал Федору, говоря на ухо:
– Вот и породнимся ныне! А ты уж там родню-то не забывай, а?
Невеста была молоденькая, округлившаяся в нужных местах, с широкими бедрами, что было заметно и через ее парчовый саян, шитый серебром. «На жемчуг и не хватило в одежде», – злорадно подумал тут же старший Адашев.
Вскоре спустился Алексей – ни кровинки в вытянутом скуластом лице, глаза опущены. Сзади него стоял и брат Данилка, как необходимая поддержка. Мефодий, стоя поодаль, подмигнул, стараясь подбодрить воспитанника. Невеста покрылась жарким румянцем, а Алексей чувствовал на себе пристальные взгляды ее родителей, и оттого еще сильнее забилось сердце. Далее благословляли их иконами и хлебом, после в церковь, и за все время это ни один мускул не дрогнул на понуром лице Алешки.
За столом угощений и питья было не сосчитать. Тут пришлось молодым впервые поцеловаться по настоянию многочисленных гостей. Поцелуй жениха был сухой и холодный, и Настасья вскоре уже сама сидела, понуро опустив голову.
В холодной нетопленной горнице оставили молодых, и сидели они друг перед другом, не зная, что молвить и что содеять.
– Не по нраву пришлась? – осторожно вопросила невеста, жалобно взглянув на Алексея. Он же не ведал, куда ему деться, что ответить. Девка была добрая, таких еще поискать, но не чувствовал Алексей к ней тепла, словно сомневался в том, а нужен ли вообще ему брак. Чуяло сердце его, что рожден он для более великих свершений, чем с женой в тереме просиживать да детям сопливым носы подтирать.
– Что ты, – соврал он и только приблизил к ее лицу руку, дабы погладить, Настасья тут же схватила его длань и поднесла к плотно сжатым губам, зажмурилась, и слезы потекли по ее набеленному лицу.
– Скоро будить придут, надобно бы… – начал Алексей, и Настасья тут же принялась расстегивать пуговицы на своем свадебном наряде.
Когда все было содеяно, и Настасья, умиротворенно улыбаясь, лежала на его груди, Алексею вовсе хотелось покинуть дом, отправиться обратно в Москву, к государю, да так хотелось, словно в ледяную прорубь его окунули, и теперь надобно вылезти, дабы согреться и не сдохнуть от холода!
На следующий день он уже засобирался в столицу, мол, служба не ждет. Мать так и ахнула, отец подозрительно прищурился, а Настасья и вовсе поникла, опустив глаза.
– Что ж, служба есть служба, – заключил Федор Григорьевич и обратился к жене, словно прерывая воцарившуюся в доме неловкость, – давай вели на стол подавать!
Мефодий сам загружал возок вещами, пока Алексей прощался с семьей. Обнял и расцеловал мать и отца, с Данилкой прощаться не стал, мол, скоро свидимся. Понурую Настасью привлек к себе, сухо поцеловал в щеку и отстранился прочь, словно ужаленный. Когда подходил к возку, Мефодий обнял его и прошептал на ухо:
– Не глупи, девку не обижай! Жена ведь твоя! Слюбится!
Алексей оставил без ответа это напутствие. Возок тронулся, и он даже оглядываться не стал. Все дальше родные поля и леса, и чем ближе Москва, тем свободнее дышится, и кажется теперь, будто все, что случилось с ним, дурной сон. А затем вдруг накрыла неимоверная тоска. Жаль стало эту девку! Нет, не полюбит он ее! Детей родит, и то ладно. Глядишь, может, помрет от родильной горячки (мысль потом эту со стыдом отогнал).
Вскоре впереди появился Кремль, и Адашеву стало намного спокойнее, словно эти крепкие стены могли защитить Алексея от вдруг опротивевшего ему мира.
Уже целое лето юный государь Иоанн Васильевич был с войском под Коломной, ожидая нашествия крымского хана. Но ждал напрасно – как только хану стало известно о прибытии великого князя с войсками для обороны, то тут же велел поход отменить, не решившись на крупное сражение. Однако в русском лагере об этом не знали и потому продолжали стоять.
Рядом с Иоанном в лагере был воевода Иван Иванович Кубенский. Всю свою жизнь он верно служил отцу и матери юного государя и теперь, благодаря стараниям своего друга Воронцова, также получил расположение Иоанна. По матери он был внуком Ивана Великого, а значит, приходился сродным братом государю. Теперь, когда Шуйские отошли от дел, он возглавил Боярскую думу. Глинские с опаской поглядывали на популярного в войсках и Москве воеводу. Было понятно, что если их соперникам потребуется собрать мятежное войско, то для Кубенского это не составит труда. Нет, никто не строил заговоры против Глинских, и у Воронцова не было намерений обрушить на опекунов великого князя всю свою силу, но они, ближайшие родственники государя, усвоили горький урок бездействия. И выжидали…
Иоанн с пользой проводил время – пашню пахал, сеял гречиху. Нравилась эта работа юному государю, с интересом наблюдал, как пашут крестьяне, сам вставал за плуг. Бывало, так быстро шла лошадь с плугом, что дворяне и бояре, окружавшие великого князя, не поспевали за ним. Радовался Иоанн, глядя, как ковыляют они по вспаханной земле, смеялся над ними, вытирая с лица струившийся пот.
– Сколько силушки-то в тебе, государь, – говаривал вездесущий Федор Воронцов. – Столько перепахал! Силен! Весь в деда своего, государя Иоанна Великого!
– До великого мне еще пахать и пахать, – отшутился юный государь без улыбки на лице.
Была еще одна забава у государя – языческая. Ходил он на ходулях, чтобы «посеянное высокие всходы дали», да в саван наряжался, дабы древние покровители земледелия сохраняли плодородную почву. В те времена все это было частью важных обрядов, уходящих своими корнями в далекое языческое прошлое русского народа. Но бояре возмущались – негоже, мол, христианскому государю языческие обряды исполнять!
Наряжаться в саван означало надеть одежду покойника и лечь в гроб, но вместо молитв над «покойником» звучала брань. Видимо, так отпугивали злых духов, вредящих хозяйству. Откуда-то привели девок местных для мнимого прощания, и вся их вереница целовала губы лежавшего в гробу Иоанна. Великий князь, не открывая глаз, уже не мог сдерживать улыбку. Не выдержал, схватил одну и стал затаскивать в гроб. Запищала девица, брыкаться начала, а Иоанн уже не отрывался от губ ее, вцепился крепко, гроб рухнул со скамьи, приближенные великого князя начали хохотать. Вошел боярин Кубенский. Тут же хохот смолк, девок всех выгнали. Мрачно оглядел Кубенский упавший гроб, взглянул на Иоанна, облаченного в саван, и разгоряченно крикнул:
– Это ли есть достойное поведение великого князя? Ходули твои бояре еще забыть не смогли, охали-ахали, а тут…
Иоанн опустил глаза, промолчал. Кубенский гневно направился к дверям, но в проходе остановился, обернулся:
– Всех подельников твоих высеку! Разбираться не буду, кто научил тому!
Пытаясь залечить раненое достоинство, государь со своими дворянами отправился на охоту в местные леса. О Кубенском и думать забыл. Не был бы родственником, смог бы он так говорить своему государю! И что, что умный, верный, старый, опытный? Не след так к великому князю обращаться! Весел был государь, слушал истории своих молодцев об их похождениях, смеялся, как вдруг…
– Смотри, великий князь! Никак пищальники идут!
– Да при оружии всем!
– Чего сами-то идут? И чего много-то так?
Толпа угрюмых вооруженных мужиков приближалась, а во главе шел рослый белобородый старик. Иоанн, пристально глядя на них, приостановил коня, за ним встали и дворяне. Сорок пищальников, подойдя к государю, остановились, поклонились. Старик отдал свою пищаль стоящему рядом да поклонился Иоанну до самой земли. Встревоженный конь великого князя немного отступил, но Иоанн удержал его.
– Здравствуй, отец наш, государь! Бьем челом тебе! Будь милостив, выслушай нас! Шли за тобой мы, дабы заступничества твоего сыскать!
– Говорите, – повелительным тоном сказал Иоанн. Старик упал на колени, снял шапку и взглянул на юного правителя своими выцветшими голубыми глазами. Рассказал он ему о том, что мужикам не хватило провизии, запасы исчерпаны, а крымского войска все не видать и бог знает, когда им можно будет вернуться в свой родной Новгород. Просили обеспечить припасами, дабы мужики не голодали.