– Для лучшей управы державой твоей придумали мы, государь, установить приказы, – докладывал как-то во время составления Судебника Адашев, – каждый боярин и дьяк в своем приказе станет ведать своим делом. То бишь в Челобитном приказе будут жалобы разбирать, Поместный – поместья и вотчины раздавать, Разбойный – искать воров и убийц, Посольский отвечать станет за отношения с другими странами…
Так в российской системе управления появились приказы – предшественники министерств.
А нынче по настоянию митрополита требовалось внести изменения и в дела церковные, потому решено было созвать сей большой собор.
В Успенском соборе духовные лица по старшинству сана расселись вдоль стен по лавкам, напротив них сидели именитые бояре. Троны митрополита и царя пока еще пустовали на возвышении. Собор гудел от множества низких голосов. Когда вошел Сильвестр, этот неведомый никому дотоле протопоп, а ныне имеющий власть над волей государевой, гомон, наполнявший собор, смолк, многие уже косо глядели ему вслед. Невозмутимый старец прошел вдоль сидящих и сел на край скамьи, что был возле возвышения, на котором пустовали два похожих друг на друга трона – митрополичий и государев: оба резные, высокие, из слоновой кости, с красными бархатными подушками.
– Ишь, как пристроился близко! – шепталось духовенство. – Где это видано, чтоб протопоп ближе архиепископов к трону сидел!
Когда вошли Макарий и Иоанн, все встали и поклонились властителям. Макарий, высокий, в черном облачении, с бархатным куколем на голове, с густой, аккуратно уложенной седеющей бородой, опирался на резной посох; золотой массивный крест, усыпанный каменьями, был надет на шею и сверкал на его груди. Иоанн был в золотом аксамитовом платно, с бармами, в шапке Мономаховой. Оба видом своим олицетворяли великую власть. Перед тем как они опустились на троны, государь поклонился в обе стороны, Макарий осенил присутствующих крестом, благословляя начало собора.
– Преосвященный Макарий, митрополит всея Руси, и архиепископы и епископы, и весь освященный собор, – начал Иоанн. – Попросивши у Бога помощи вместе с нами, поспособствуйте мне, порассудите и утвердите по правилам святых отцов и по прежним законам прародителей наших, чтобы всякое дело и всякие обычаи в нашем царстве творились по Божьему велению. О старых обычаях, которые после отца моего поисшатались, о преданиях и законах нарушенных, о пренебреженных заповедях Божиих о земском устройстве, о заблуждении душ наших – обо всем этом подумайте, побеседуйте и нас известите…
Далее царь заговорил о многих проблемах в духовной среде, в частности нравственных, мол, службы в церквах проходят не по уставу, духовенство погрязло в грехах, в бесчинствах и разврате. Малограмотность среди священников привела к порче текста церковных книг, иконописцы неверные образы пишут, не по греческим канонам, а некоторые мужи вопреки всем порядкам брили бороды и усы! Множество языческих суеверий и пережитков существовало в жизни христиан. Также Иоанном был затронут еще один важный вопрос – о монастырских землях, площадь которых непомерно росла, но доходы с них никоим образом не поступали в казну.
Работа предстояла нелегкая – весь устав жизни православных христиан, церковных служб, а также дисциплина духовенства нуждались в пересмотре и установлении общепринятых норм. Конечно, сборник указов, состоящий из ста глав (потому названный Стоглавом), ставший, помимо прочего, памятником литературным, должен был появиться, и у истоков его был не только царь, но и мудрейший Макарий, так много совершивший во времена своего владычества для русской культуры и истории! И в то мгновение он властно озирал присутствующих на соборе, одной рукой держа посох, а другой вцепившись в резной подлокотник трона. И сидящие на лавках видят – не Иоанн главная сила здесь, хотя с его слов начался собор. Истинный хозяин и властитель сего происходящего – митрополит Макарий!
Ярый сторонник нестяжателей[24] Сильвестр пытался также многое изменить в рамках собора – по его инициативе Иоанн высказался против безмерного и бесконтрольного роста церковных земель. С чем угодно могли согласиться священнослужители – с необходимостью переписывать святые книги, заново учиться писать иконы («по-гречески»), укрепить церковную дисциплину, привести к единообразию церковный суд и службы, но отказаться от своих вотчин – ни за что! Вот тут спорили долго и жарко, и снова, теперь уже в стенах Успенского храма, пробудилась давняя пря между нестяжателями и иосифлянами, длившаяся уже полвека. Когда и чье слово стало решающим в «Приговоре вотчин» – вопрос для нас неизвестный, но исход нам ясен. Урезания монастырских земель не допустили, но теперь государство и лично царь полностью контролировали их рост.
Конечно, собором были затронуты важные проблемы церкви и общества того века, но одна, еще более важная, чем все остальные, упомянута была лишь вскользь – проблема просвещения. Колоссальная безграмотность царила среди духовенства и всего русского народа. Священникам доверили заводить у себя школы по всей стране, но тому не удалось свершиться в полной мере. Малочисленные школы продолжали существовать в крупных городах, но учиться мало кто желал. Русский народ, погрязший в нищете и невежестве, уже века жил церковными уставами и суевериями, во всем полагаясь на Бога и батюшку-государя. Пройдет полтора столетия, прежде чем Петр Великий сдвинет решение этой всеобщей беды с мертвой точки, одним из первых поняв, что грамотность – первый двигатель государственного прогресса и фундамент крепкой, сильной и развитой державы…
Федор Адашев на сей раз надолго покидал дом и семью. Жена прятала слезы, ходила мрачнее тучи. Но Федор Григорьевич, напротив, был рад удостоенной чести – он отправлялся участвовать в строительстве новой крепости под Казанью.
За два года до этого умер казанский хан Сафа-Гирей, давний враг Москвы. Прибывшие послы от нового хана, младенца Утямиш-Гирея, пытались заключить с Иоанном мирный договор, но царь отказал им и начал собирать войско. Новый поход также был безрезультатным – войско осадило Казань, но взять не смогло. И была ясна причина – слишком далеко находились базы снабжения русской рати. Во всех бедах обвинили главного воеводу Дмитрия Бельского, по-прежнему стоявшего во главе думы, но не имевшего никакого политического веса. Ведь он должен был полностью распланировать поход. И после этой неудачи боярин внезапно слег…
Было решено воздвигнуть под Казанью крепость. Иоанн лично выбрал место – возвышенность на берегу Свияги, окруженную сосновым лесом. Помимо этого построение крепости именно в этом участке, на земле чувашей, мордвы и черемис, имело другие стратегические основания – вся Нагорная сторона Волги отошла России, подчинились следом и живущие в этих краях народы. Многие из них приходили в крепость и просили подданства русского царя. Никому из них не было отказано. И потом местные жители приходили на стройку, помогали русским, женщины приносили еду.
Алексей Адашев прибыл домой повидаться с отцом перед его отъездом. Первым делом дал матери всплакнуть на своем плече, крепко обнялся с отцом, все так же холодно поздоровался с женой, кою со свадьбы видел очень нечасто.
По приезду Алексей любил попариться. Теперь отец выстроил новую, светлую, высокую баню. Мефодий растопил умело, пар стоял густой, но не тяжелый, пахло травами и сухим жаром. В деревянной кадке с водой отмачивались два веника. В печи гулко, но ласково шумел огонь – безобидный, домашний, будто не имевший и доли общего с тем, который еще не так давно уничтожил всю Москву…
Алексей сидел на полке, истекая потом, жадно и глубоко вдыхал ароматы горящих в печи поленьев, трав. Скрипнула дверь, вошел Мефодий.
– Ну, Лешка, – задорно проговорил он, – ляг на полок, парить тя буду!
Пока Мефодий раздевался, Алексей краем глаза завистливо глядел на его поджарое, мускулистое тело, будто неподвластное возрасту и увяданию. Парил Мефодий, как в детстве, крепко, орудуя сразу двумя вениками и прогревая все тело, вплоть до каждой косточки. Алексей любил, когда его парил Мефодий, а после того выйти, облить себя из кадки холодной водой, испить малинового квасу – словно заново родился! Затем, переодевшись в свежую домашнюю одежду, Адашев выходил к семье трапезничать.
Федор Григорьевич и Алексей сидели за столом вдвоем.
– Ну, какие вести из Москвы слыхать? Что государь мыслит? – жестко пережевывая еду, вопрошал старший Адашев. Алексей устало пожал плечами:
– Государь до последнего не желает проливать кровь и надеется заполучить Казань мирным путем.
– Мирным, – фыркнул Федор Григорьевич, – бить их надо! С ними по-другому никак! Только огнем и мечом покорять! Уж больно сильны и просто так не сдадутся.
– Им война тоже не нужна! Казанцы почти согласны посадить на престол Шах-Али, дабы угодно было Иоанну Васильевичу.
– Сидел он уже на казанском столе! Что толку! – возмутился глава семьи.
– Коли снова прогонят его, тогда уж в думе будут поднимать вопрос о новом походе! Нашей Казань будет, батя! – раздраженно спорил Алексей, сверкая глазами. – Мы вместе с государем новую Россию строим! С такой державой татарам ой как сложно тягаться будет!
– Чем же эта ваша новая Россия отличается от старой? Власть-то все у тех же знатных бояр, местничество важнее всех дел, и каждый норовит над собой царскую власть унять! Мало изменников ныне?
– В том-то и заключается наша работа сейчас, дабы боярство от власти навсегда ограничить! И так будет, отец!
– Так уж взяли просто и отдали они, как же! – Федор Григорьевич перешел на крик, в уголке его стиснутого рта собиралась пена.
– Это не скоро и не сразу! Сперва нужно врагов на юге победить, дабы у Русского моря[25] оказаться и открыть торговые пути в далекие восточные страны! Торговля нужна, выход к Европе! И пока это старое, заплесневелое боярство будет службу тянуть, как они тянут, быть России огороженной от всего мира дремучими лесами своими, и русичей до той поры будут считать дикарями, варварами! Все будет, отец! Время нужно и силы немалые! А я и митрополит уже тому поспособствуем!