Пленных связали и построили перед конницей мурзы Евнута. Затем вышел Япанча. С усмешкой глядя на пленников, он велел убить их всех до одного. Их резали, словно скот, обезглавливали, пока они еще были живы. После того Япанча вывел свои отряды на Арское поле и атаковал первый попавшийся лагерь русских.
Передовой полк, никак не ожидавший внезапного нападения, был смят, поднялась паника. Воевода Дмитрий Хилков, вскочив на коня, объезжал полк, попытался собрать воинов вокруг себя и вскоре, не выдержав избиения своих ратников, пустился на татар.
– Не выдержим, князь! Не выстоим! – кричал его ратник.
– Не должны мы дать им прорвать кольцо! Стоять до последнего! – отчаянно кричал Хилков. – Ты же скачи к другим полкам, проси помощи!
На полном ходу врезался он в татарские ряды, за ним его полк. Татар потеснили. Вслед за воеводой бросился и грузный Иван Пронский с пехотой, но вскоре упал на землю вместе с убитым конем. Татары начали теснить потрепанные полки, и в последний момент на помощь подоспел Иван Мстиславский со своей конницей. Он шел впереди, уже выхватив саблю, глаза его горели огнем. Оглянулся князь к своим ратникам:
– Ребятки, пленных не берем, нале…
Не договорил доблестный воевода, две стрелы вонзились в него и он, охнув, рухнул с коня. Но его конница решила исход сражения – Япанча отвел свои отряды обратно в леса, выставив лучников вперед, чем не дал преследовать себя. Обе стороны понесли большие потери. Самого Мстиславского, залитого кровью, несли на окровавленной попоне – из левого плеча и бока торчали две обломанные татарские стрелы.
Иоанн был вне себя от гнева.
– Как они сумели окружить сторожевые полки, как? Почему никто не вырвался, чтобы предупредить? Я едва не лишился целого полка!
– Государь, это не последняя атака! – убеждал его престарелый князь Владимир Воротынский. – Предлагаю стянуть к лесу некоторые силы, пока остальные полки буду достраивать туры!
Семен Иванович Микулинский, склонившись над картой, долго выстраивал в голове предложенные Воротынским действия и лишь затем, взглянув на государя, кивнул.
– Так и сделайте, – увидев одобрение воеводы, сказал Иоанн, – только не ввязывайтесь в бой сами! Нам хватит и тех потерь, которые были за все эти дни! Вскоре некому будет идти на приступ!
Возглавил отряды, выступившие к Арскому лесу воевода Василий Серебряный. Удалось собрать внушительные силы, и татары, когда вышли к ним снова, не решились атаковать. Так они и стояли друг напротив друга, ждали чего-то, после чего Япанча велел разворачиваться и уходить в лес.
К двадцать девятому августа вокруг всей стены города стояли туры русского войска. Построенные по замыслу воевод на реке Булак плотины лишали Казань питьевой воды, Но осажденные упорно сопротивлялись. И Япанча со своим отрядом продолжал нападать на лагери Большого полка, ертаула, стараясь всеми силами ослабить противника. Когда над казанскими стенами взмывало сигнальное черное знамя, на русские полки одновременно нападали из города и Арского леса…
Иоанн вскоре положил конец этому.
– Приказываю разделить войско на две части. Одна продолжит осаждать город. Другая под началом воеводы Александра Горбатого-Шуйского пойдет на Япанчу и уничтожит его! Для начала его нужно выманить в засаду. Нельзя идти на прямую борьбу! – говорил разгоряченно государь.
– Япанчу приведите мне живьем, – закончил Иоанн.
Горбатый-Шуйский исполнил все так, как велел Иоанн. Юрий Пронский-Шемякин, уже дважды раненый за время осады, выехал с частями ертаула в лес, выманил оттуда главные силы Япанчи, где с ними вступили в бой более сорока тысяч русских воинов во главе с князем Горбатым. Татары тут же начали отступать, и Горбатый велел преследовать их. Еще пятнадцать верст неслись за ними, добивали, брали живьем. Горбатый-Шуйский привел в русский лагерь около трехсот сорока пленных татар. Сам Япанча же с остатками войск сумел укрыться в других лесах. Лишь этот приказ Иоанна не удалось исполнить…
Следующим утром казанцы со стен города наблюдали картину – к вбитым в землю кольям привязывали пленных татар. Колья вытянулись на всю длину стены. Поодаль в доспехах на коне наблюдал за этим сам Иоанн, его свита, главные воеводы. Грозно сверкали на солнце бердыши выстроившихся рядом стрельцов. Было так тихо вокруг, что слышался шелест травы от ветра.
– Братья! – крикнул по-татарски один пленный мурза, привязанный к колу, – Довольно проливать нашу кровь! Пора сложить оружие! Хан московский обещает простить всех! Простить, если вы сдадитесь на милость его! Братья, пощадите нас! Если вы не сложите оружие, нас всех перебьют!
И в этот момент его крик подхватили остальные пленные татары. Более трехсот глоток выли, кричали, плакали, умоляли своих братьев сдаться.
В нерешимости стояли казанцы на стенах. И тогда поднялся к ним сам имам Кул-Шариф[30]. Пленники узнали его богатые одежды, тут же замолчали, уповая на милость великого. Но он, поглядев на поле, ушел молча, а вместо него появился один из приближенных хана Ядыгара.
– Жалкие псы! – крикнул он в ответ в звенящей тишине. – Вы отвернулись от Аллаха и своего народа! Так лучше вам умереть от наших мусульманских рук, чем от рук гауров необрезанных!
И тут же в связанных полетели стрелы, пули – нещадно убивали казанцы своих братьев со стен. Дернулись от неожиданности воеводы. Но Иоанн лишь усмехнулся – он ожидал этого. И снова воинственный огонь в его глазах…
Глава 6
Москва в ожидании исхода войны с Казанью жила как и прежде. Здесь не содрогалась земля от снарядов, не пахло трупным тлением и кровью, сюда не доносились отзвуки каждодневных мусульманских молитв…
На торжищах и площадях обсуждали слухи и последние известия, в храмах и церквах молились за ушедших в поход. И каждый наделся и верил – в этот раз с клятым ханством будет покончено, и также верил каждый, что вновь увидит своего мужа, иль сына, иль брата, когда вернутся они победителями…
В государевом дворце, в светлице царицы, устроена мастерская, где Анастасия Романовна с ближними боярынями занималась вышиванием. Лицевое шитье, как и многое другое в русской культуре, было заимствовано у Византии. Создаваемые плащаницы, покровы и пелена изображали библейские сюжеты, святых и их деяния, шились золотыми, шелковыми и серебряными нитями, порой украшались жемчугом и камнями. Первоначально знаменщики переводили с бумаги на ткань необходимое изображение, которое царица и ее боярыни обшивали в своей мастерской.
Боярыни за работой шутили и пытались развеселить приунывшую Анастасию, и она отвечала им любезной, но натянутой улыбкой. Боязно было за Ивана, да и плод в чреве носить было все тяжелее. Болела полуторагодовалая дочка Мария, и царица боялась одной мысли, что ребенок не выздоровеет, ибо душа и сердце все еще болели об Анечке, старшей дочери царской семьи, умершей два года назад. Иоанн все еще часто делал вклады о ней, горюя. Порой девушке было так невыносимо, что слезы сами катились из глаз. Вот и сейчас взор застлала жгучая пелена.
Весть о визите митрополита была неожиданной и всполошила светлицу. Анастасия отослала боярынь, и они, шурша подолами одеяний, оставляли государыню. Царица же проследовала в специальную палату, где она принимала высокопоставленных гостей.
Макарий, опираясь на резной посох, вошел, высокий и величественный, одетый в черную рясу и белый клобук. Анастасия встретила его поклоном и поцеловала протянутую ей руку святителя. Они уселись в кресла друг против друга, и Макарий, разглядывая царицу, заметил ее бледный лик, опухшие от слез глаза и нахмурился.
– Как плод твой? Не хвораешь из-за него?
– Младенец уже толкается сильно, просится наружу, да только рано еще, – кротко улыбаясь и опустив взор, отвечала Анастасия.
– Сын будет? – улыбнулся в бороду Макарий.
– Кажется, да! Больно тяжел!
– Как дочь? – спросил уже без улыбки митрополит. Тут-то и выступили предательские слезы, Анастасия закрыла лицо руками и всхлипнула неожиданно для самой себя. Нет, нельзя, нельзя плакать, сором какой!
Митрополит поднялся, приблизился. Вдруг тяжелая, по-отцовски ласковая рука легла на ее голову, и зазвучал бархатно-низкий голос Макария:
– Молись, дочь моя, молись о детях своих, уже рожденных тобой и тех, коих предстоит еще родить тебе! Молись о муже своем и всем русском воинстве, несущих святое знамя и исполняющих высший долг.
– Каждый день молюсь, – сдавленно прошептала Анастасия, чувствуя уже понемногу, что ей легчает, будто митрополит вытягивал из души царицы боль и страдания, наделяя ее силой и умиротворением.
– Ведаю, Иоанн вернется с победой, и ты подаришь ему сына, долгожданного наследника! А дочь… Помолюсь, дабы она меньше страдала!
– Благодарю тебя, владыка! – произнесла Анастасия и сама, взяв тяжелую и горячую руку Макария, поднесла ее к губам.
– Господь посылает нам испытания! Их надобно встречать с твердым сердцем, терпением и смирением, как подобает истинному христианину.
Макарий прочитал над царицей молитву, благословил ее и вскоре покинул, ибо дел ежедневных было довольно много. Уходя, с горечью подумал о страдающей кроткой душе юной супруги государя. Все, и тем более он, понимали, что царевна Мария умрет, и, возможно, умрет еще до возвращения Иоанна. Но надобно поддерживать и оберегать Анастасию, дабы она сохранила плод и родила, возможно, будущего государя Руси! Макарий трижды перекрестился на ходу, уже запомнив, что вечером надобно отдать распоряжение, дабы ему доносили о здоровье царицы и ее дочери не менее двух раз в день! А пока ждали другие заботы…
Митрополит спешил в книжную мастерскую, открывшуюся недавно его силами. Она находилась в доме его друга и сообщника Сильвестра, вместе с которым митрополит убедил Иоанна дать толчок развитию книгопечатания в Москве. Царь в начале года уже вызвал из Дании типографа Ганса Миссингейма, из Польши заказал станок. Помнится, митрополит, Адашев и Сильвестр долго разглядывали чудную машину, не представляя еще, как из нее рождается книга…