– Господи, спаси Иоанна, или да будет сын подобен ему для счастья России!
Настала очередь Ивана Пронского. Он взглянул на крест, затем с усмешкой посмотрел на Владимира Воротынского, свидетеля крестоцелования и присяги.
– Отец твой и ты сам был первым изменником по кончине великого князя Василия, – с презрением проговорил Пронский, – а теперь приводишь нас к Святому кресту!
Владимир Воротынский опустил глаза. Вспомнил князь, как отец его Иван Михайлович, недовольный правлением Елены Глинской, намеревался со своим удельным Новосилько-Одоевским княжеством перейти на службу к польскому королю, но вовремя был схвачен и со своими тремя сыновьями брошен в темницу. А Владимира, его старшего сына, тогда еще крепкого молодого юношу, на площади избили батогами. До сих пор помнил он сыпавшиеся отовсюду удары, страшную боль, кровь…Чудом остался жив тогда, но с тех пор не крепка его рука, ребра и ноги больные. Словно из далекого прошлого снова получает князь удары за грехи отца. Отец же, Иван Михайлович, сослан был в Белоозеро, где и умер через год в темнице. Лишь спустя годы после смерти Елены братья Воротынские получили удел отца, разделив его меж собой…
Владимир Воротынский поднял глаза на Пронского и ответил спокойно:
– Да, я изменник, а требую от тебя клятвы быть верным государю нашему и сыну его! Ты же праведен и не хочешь дать ее…
Побледнел Пронский, вспомнил сам, как пытался бежать в Литву с Михаилом Глинским, и под тяжелым взглядом Воротынского поцеловал крест и произнес:
– Господи, спаси Иоанна или да будет сын подобен ему для счастья России!
Глава 2
В тяжелых думах Владимир Старицкий возвращался домой, уже смирившись с тем, что вряд ли получит престол. И по возвращению узнал, что мать приняла знатного гостя – Василия Бороздина, зятя боярина Дмитрия Палецкого. Владимир нахмурился – неужто пришли требовать присяги государю? Ведь князь Палецкий, на дочери которого женат Юрий, слабоумный брат государев, одним из первых беспрекословно присягнул!
– Приветствую, княже! Прибыл я к тебе с посланием от боярина Дмитрия Федоровича! – поклонился Владимиру Бороздин, когда князь, переодевшись, принял его в светлице, несмотря на поздний час. – В Москве государь в беспамятстве. Скоро конец. Отказавшиеся присягнуть царевичу сегодня целовали крест. Кончен заговор. Разрешилось, князь…
Владимир продолжал слушать, будто ожидая чего-то.
– Князь Дмитрий Федорович предлагает тебе, Владимир Андреевич, свою помощь в возведении тебя на престол, – прошептал Бороздин. Владимир подался вперед, желая услышать условия.
– Князь Дмитрий Федорович обещает свою помощь, если ты, Владимир Андреевич, отдашь удел свой князю Юрию Васильевичу, брату государя…
Владимир выпрямился и поджал губы. Едва сдерживая гнев от такой наглости, князь ответил, что благодарит боярина за помощь и с пустыми руками отправил Бороздина обратно в Москву. Когда Владимир, оставшись один, сидел в кресле, устало прикрыв очи ладонью, вошла Ефросинья, твердо печатая шаг.
– Они снова приезжали. Заставляют присягнуть младенцу.
– И ты отказала? – поглядел на нее Владимир.
– Не будет им нашей печати! – резко повысила голос Ефросинья. – Осталось дождаться, пока умрет государь. Получится еще переманить на свою сторону бояр! Получится! И мы наконец покинем это захолустье!
Владимир не без мучений переживал все это, душа его устала, совесть проснулась и заставляла ныть сердце, когда вспоминал он больного брата, такого беспомощного, просящего лишь одного – верности. И Владимир жалел, что, глядя ему в глаза, он отказался от присяги. Теперь же понимал – коли государь жив останется, так не простит ему этого…
– Созывай весь люд из своих земель, дай им оружие, укрепляй города – пора заявить о независимости! – твердила обезумевшая мать. – Ну же, сын, нельзя упустить этого мгновения, решись же!
Но Владимир на это никак не решался…
– Благодарю, Господи, что избавил Ты раба сего от суетной мирской жизни и призвал к ангельскому житию…
Архимандрит Старицкого Успенского монастыря, совершая постриг, строго, но с некой скрытой радостью глядел на стоявшего перед ним на коленях юношу. Архимандрита звали Герман. Высокий, статный, с лицом смиренного мужа, он сохранил в себе княжескую породистость князей Полевых, потомков правителей Смоленского княжества. Когда-то и Герман, как этот юноша Ваня, что стоял перед ним, решил отойти от внешнего мира и служить Господу. Он много занимался книгописанием, живя в Иосифо-Волоколамском монастыре. Два года назад он был назначен архимандритом Старицкого Успенского монастыря, и с тех пор князь Владимир, трепетно относившийся к обители, построенной когда-то отцом, был частым гостем священнослужителя. Германа любили и уважали. Монастырь он облагораживал с заботой и любовью, братию увещевал жить по уставу, призывая к смирению, набожности и добродетели.
– Облечи, Господи, раба освящения одеждою, целомудрием препояши чрела его, всякого воздержания покажи его подвижника, – продолжал Герман, сдвинув брови, из-под которых блестели огнем его темные глаза. Он принял в сильные, воинственные руки потомка смоленских князей ножницы и крестообразно остриг светлые, соломенные волосы юноши, произнося: «во имя Отца, и Сына, и Святого Духа»…
Смотрит, улыбаясь в тронутую сединой черную бороду, как Ивана одевают в рясу, как на голову ему, будто корону, водружают черную скуфью.
– Отныне имя твое Иов, благословен будь и сохраняй обеты монашеские, – благословлял его Герман, трижды перекрестив юношу. Теперь с колен поднялся иной человек, будто заново родившийся. Иов сияет от счастья, не в силах этого скрыть. Счастье так велико, что ему хочется обнять Германа, но сделать этого никак нельзя, и он, смиряясь, крестится, целует руку наставника. Архимандрит улыбается едва заметно и отпускает Иова – пора было торопиться на встречу с князем Владимиром.
Владимир стоял у алтаря спиной к вошедшему в храм Герману. Услышав шаги, князь обернулся и припал к руке архимандрита, когда тот подошел. Герман, присмотревшись, заметил, как посерело и осунулось лицо князя.
– Вижу, одолевает тебя некое смятение, – предположил он, сдвинув брови.
– Обуяла меня жажда власти, отче, – ответил Владимир так, будто хотел поскорее выговориться, – отверг я любовь и просьбу брата о покорности и смирении. В миг болезни его не признал царем его сына, сам возжелал царства…
Среди простого люда, живущего вне Москвы, весть о болезни государя еще не дошла, но Герману сразу почему-то показалось, что волноваться не о чем и что смерть не грозит Иоанну. Герман, глядя князю в глаза, помолчал немного и изрек:
– Ты потерял себя в пучине дум твоих. Грех твой в том, что не усмирил ты себя, поддавшись искушению дьявола…
Владимир невольно подумал о матери и содрогнулся – вот его искуситель! Неужто сам дьявол говорил устами матери, испытывая его. И он не выдержал, поддался!
– Но грех сей невелик, – успокоил его Герман. – Покайся!
Владимир отвел глаза и вздохнул. На щеках его, покрытых светлой бородкой, заходили желваки. Герман испытующе глядел на него своими мудрыми, глубокими глазами так, что зрачки его забегали из стороны в сторону.
– Ты по-прежнему желаешь власти, – заключил он, – так зачем ты пришел ко мне?
– Худо мне, – стиснув зубы, отвечал князь и положил руку на свою высоко вздымающуюся крепкую грудь, словно ее сдавила истома.
– Склонись! – повелел архимандрит строго, и князь, повинуясь, упал перед ним на колени, закрыв глаза. Герман, читая молитвы, положил свою левую руку ему на голову, правой осенял крестом.
– Молись, княже, молись о смирении. – Голос его донесся будто с самых небес, – и помни, что вся власть от Бога! Праведен будь и не твори зла, не проливай понапрасну крови христианской, ибо кровь та будет на тебе, а врагов русичам хватает, так с ними борись, а не противься государеву приказу. Иди же теперь, князь Старицкий, и будь покоен, ибо Господь с тобой…
Владимир покидал монастырь с мыслью о том, что все наконец встало на свои места. Он поднял свои глаза к небу и, сощурившись, улыбнулся – выглянуло солнце, и серое мартовское небо стало вдруг ярко-голубым.
А на следующий день вновь прибыли послы из Москвы. И во главе их был не кто иной, как Дмитрий Федорович Палецкий! Грузный боярин слез с коня, ему подали грамоту с царской печатью. Послов тут же приняли в небольшой сводчатой горнице, в которую через небольшие окна с трудом пробивался дневной свет. Ефросинья сидела в высоком кресле, презрительно глядя на пришедших, Владимир стоял подле нее, высокий, нарядный, статный.
Палецкий старался не глядеть на Владимира, держа в руках грамоту, поклонился.
– Снова прислали нас сюда с требованием, дабы князь Старицкий Владимир Андреевич подписал крестоприводную запись, тем самым признавая единственным государем Димитрия Иоанновича. При этом Владимир, наряду с другими доверенными государю нашему Иоанну Васильевичу, будет состоять в опекунском совете во время малолетства Димитрия вплоть до его совершеннолетия.
«Какой же ты мерзкий гад, – думал Владимир, глядя на Палецкого, – еще вчера присылал зятя своего, помочь хотел на московский стол сесть, несмотря на присягу, теперь же осмелился приехать сам, просить ее!»
– Скажи, князь, – спросил его Владимир, – сам ли ты изъявил желание прибыть сюда, услужив тем самым государю, или приказ выполняешь?
Лицо Палецкого покрылось пунцовыми пятнами – он понимал насмешку старицкого князя. Владимир же был тверд и спокоен – визит к Герману очень помог ему. Совесть окончательно победила все желание бороться дальше.
– Ежели меня введут в опекунский совет, на том я и согласен подписать, – сказал Владимир, велев принести письменные приборы, так и не удосужившись выслушать ответ Палецкого. Боярин разорвал шелковую веревку, развернул грамоту, подал князю. Владимиру принесли перо и печать. Как только выполнил он то, что требовалось, Палецкий обратился к Ефросинье, которую слова и решение сына растоптали напрочь.